Найдено 148 результатов
- 28 июн 2013, 03:36
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Наброски
Мишка
Сегодня я невольно подслушал разговор взрослых. Дядя Вова и дядя Коля сетовали на жизнь. Они беседовали о политике, о женах. Говорили о скучной жизни: каждый день проходит бесследно, пусто, одинаково. Дни складываются в недели, месяцы, года. И вот пришла старость, а вспомнить то... Я ничего не понял, не поверил им. И с мыслями о странном разговоре встретился с Мишкой. Для нас дни проходят тоже быстро. Но за день успеваем много, и есть что вспомнить. И мы решили: когда станем взрослые, напишем книжки, чтобы ничего не забыть. Только, чур, честно - без врак.
Никто Мишку не называет Мишей – Мишка и все. Может из-за его медвежьей походки, а может и за случай с медведем:
В наш город приехал цирк. Приехал с цирком и белый медведь. Лето жаркое, без дождей: белая шкура медведя пожелтела, извалялась. Из воды он вылезал редко – только черный нос в бассейне и видно. Никому медведь не понравился – ни разглядеть, ни покормить. У медвежьего вольера надолго не задерживались, спешат к слону. Слон опустит хобот в ведро, наберет воды с шумом и поливает себя как из душа. Мы старались попасть под слоновый дождь, и счастливые, хвастались мокрой одеждой. Только Мишка не ходил к слону.
- Где Мишка?
- Как всегда, у медведя.
Мишка прижмется к ограде – ждет.
- Забор сломаешь, - подошел к Мишке цирковой служитель. – Видишь, как измаялся, жарко ему.
- А если, дяденька, льда насыпать? Он же северный, не замерзнет?
- Вот возьми и насыпь, - отшутился цирковой.
Мишка иногда бывает слишком серьезным, не понимает шуток и принял за совет. На следующее утро в бассейне появились две льдинки. Потаили быстро, но медведь успел поиграть со льдом. Мишка стоит веселый:
- Айда к слону.
Еще два утра появлялся лед в вольере.
Мишку поймали ночью. Оказалось, с овощной базы он таскал лед медведю. Перекинет лед через ограду, перелезет сам и к бассейну.
- Что ж ты делаешь, паразит, он ведь тебя съесть мог.
- Не, дяденьки, я ночью, когда медведь спал, - отвечает Мишка.
Цирковые ходили в Детскую Комнату Милиции спасать Мишку. Но женщина в погонах постоянно ругалась, называла Мишку вором и поставила на Детский Учет.
Сижу с Мишкой на школьном заборе, болтаю ногами. Мишка рядом насупился, хочет что-то сказать, да боится.
- Мишка, хватит дуться.
- А я и не дуюсь.
Все же не выдержал, стал рассказывать:
- Мамка мне приснилась. Разговаривала. А о чем, не помню.
- Совсем ничего?
- Ничего.
- Ругалась?
- Она у меня никогда не ругается, – злится Мишка – просто разговаривала.
Странно, у меня есть мама, у Мишки нет – Мишке мама снится, мне нет.
- Мишка, ты только не обижайся, какая у тебя мама? Красивая?
- Дурак ты, Генка. Все мамы красивые, даже у Стаса с Вовкой.
У Стаса мама маленького роста, лицо обожжено кислотой (авария на заводе). От Вовкиной мамы всегда все шарахаются – вместо лица висят голубые кисти какой-то заразной болезни. Тетя Лена, Вовкина мама, уже привыкла к косым брезгливым взглядам; Вовка же постоянно дерется со всеми и переживает за «взгляды».
- Только я свою маму никогда и не видел. – Мишка говорит тихо, с обидой. – Даже во сне.
- Ты же говорил…
- Ничего я не говорил, - Мишка говорит зло, отрывисто, – вместо мамки пятно белое. Хочу разглядеть - не получается. Нечестно.
- Когда я вырасту, у моих детей будет мама. Обязательно будет. – Не любит Мишка жалости к себе, постарался сказать веселым голосом, только спрыгнул с забора неуклюже.
© Геннадий Харитонов
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6916" onclick="window.open(this.href);return false;
Мишка
Сегодня я невольно подслушал разговор взрослых. Дядя Вова и дядя Коля сетовали на жизнь. Они беседовали о политике, о женах. Говорили о скучной жизни: каждый день проходит бесследно, пусто, одинаково. Дни складываются в недели, месяцы, года. И вот пришла старость, а вспомнить то... Я ничего не понял, не поверил им. И с мыслями о странном разговоре встретился с Мишкой. Для нас дни проходят тоже быстро. Но за день успеваем много, и есть что вспомнить. И мы решили: когда станем взрослые, напишем книжки, чтобы ничего не забыть. Только, чур, честно - без врак.
Никто Мишку не называет Мишей – Мишка и все. Может из-за его медвежьей походки, а может и за случай с медведем:
В наш город приехал цирк. Приехал с цирком и белый медведь. Лето жаркое, без дождей: белая шкура медведя пожелтела, извалялась. Из воды он вылезал редко – только черный нос в бассейне и видно. Никому медведь не понравился – ни разглядеть, ни покормить. У медвежьего вольера надолго не задерживались, спешат к слону. Слон опустит хобот в ведро, наберет воды с шумом и поливает себя как из душа. Мы старались попасть под слоновый дождь, и счастливые, хвастались мокрой одеждой. Только Мишка не ходил к слону.
- Где Мишка?
- Как всегда, у медведя.
Мишка прижмется к ограде – ждет.
- Забор сломаешь, - подошел к Мишке цирковой служитель. – Видишь, как измаялся, жарко ему.
- А если, дяденька, льда насыпать? Он же северный, не замерзнет?
- Вот возьми и насыпь, - отшутился цирковой.
Мишка иногда бывает слишком серьезным, не понимает шуток и принял за совет. На следующее утро в бассейне появились две льдинки. Потаили быстро, но медведь успел поиграть со льдом. Мишка стоит веселый:
- Айда к слону.
Еще два утра появлялся лед в вольере.
Мишку поймали ночью. Оказалось, с овощной базы он таскал лед медведю. Перекинет лед через ограду, перелезет сам и к бассейну.
- Что ж ты делаешь, паразит, он ведь тебя съесть мог.
- Не, дяденьки, я ночью, когда медведь спал, - отвечает Мишка.
Цирковые ходили в Детскую Комнату Милиции спасать Мишку. Но женщина в погонах постоянно ругалась, называла Мишку вором и поставила на Детский Учет.
Сижу с Мишкой на школьном заборе, болтаю ногами. Мишка рядом насупился, хочет что-то сказать, да боится.
- Мишка, хватит дуться.
- А я и не дуюсь.
Все же не выдержал, стал рассказывать:
- Мамка мне приснилась. Разговаривала. А о чем, не помню.
- Совсем ничего?
- Ничего.
- Ругалась?
- Она у меня никогда не ругается, – злится Мишка – просто разговаривала.
Странно, у меня есть мама, у Мишки нет – Мишке мама снится, мне нет.
- Мишка, ты только не обижайся, какая у тебя мама? Красивая?
- Дурак ты, Генка. Все мамы красивые, даже у Стаса с Вовкой.
У Стаса мама маленького роста, лицо обожжено кислотой (авария на заводе). От Вовкиной мамы всегда все шарахаются – вместо лица висят голубые кисти какой-то заразной болезни. Тетя Лена, Вовкина мама, уже привыкла к косым брезгливым взглядам; Вовка же постоянно дерется со всеми и переживает за «взгляды».
- Только я свою маму никогда и не видел. – Мишка говорит тихо, с обидой. – Даже во сне.
- Ты же говорил…
- Ничего я не говорил, - Мишка говорит зло, отрывисто, – вместо мамки пятно белое. Хочу разглядеть - не получается. Нечестно.
- Когда я вырасту, у моих детей будет мама. Обязательно будет. – Не любит Мишка жалости к себе, постарался сказать веселым голосом, только спрыгнул с забора неуклюже.
© Геннадий Харитонов
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6916" onclick="window.open(this.href);return false;
Re: Сказки
Про маленького зелёного друга
Я сегодня, вы не поверите, обоссал друга. Нет, верней будет сказать, что я его сначала встретил, а уж потом обоссал. Хотя, неважно. Возвращаюсь я, значит, домой с очередного гнусного корпоратива . Качает меня как в хороший шторм, в голове туман, дома с деревьями хороводы водят, даже не знаю, хватит ли сил до дома добраться. А тут вдруг ещё и по малому приспичило. Я с дороги свернул, дотопал до ближайшего дерева, прислонился к нему лбом и, после недолгих боёв с ширинкой, стою, писаю. Благодать! Вдруг слышу - кто-то хнычет. Глаза открыл, огляделся - никого. Хм. Смотрю вниз, а там - йошкин кот! Человечек стоит зелёненький, мне как раз где-то по колено, грустный такой грустный, ушки оттопырены, носик картошкой, одет в красивый зелёный костюмчик, кепочка смешная, и вот, прямо на его кепочку красивую я, собственно, и писаю. Поток иссяк моментально, а малыш повеселел, заулыбался, ручками машет как ребёнок, мол, возьми на руки. Я ногой как махну по нему с перепугу, но кто-то резко подвинул планету, отчего я промахнулся и смешно упал на жопу.
- Привет, - говорит.
- Ты-ты, ты кто? – заикаясь спрашиваю я, а сам понимаю, что, видимо, это конец, допился.
И тут эта шмакодявка подходит сзади и начинает меня поднимать. Вот так, просто . Я за дерево ухватился и, после очередного толчка зелёного, смог встать на ноги. Не очень крепко, но всё же.
- Я твой друг и брат, - писклявым голоском сказал зелёный человечек, и, ловко хватаясь маленькими ручками за штанину, стал взбираться по ней вверх
- Куда? Ты чего?
- А я тебе на плечо усядусь, так сподручней будет. Да и вам, Алексей Андреич, вниз смотреть не придётся, неудобно ведь.
- А ну, пшел вон! - заорал я и попытался смахнуть человечка, который полз уже по рукаву. Но рука прорезала пустоту, а зелёный уже сидит на плече. Сидит, смотрит, улыбается, говорит - не бойся, я друг.
- Угу, и брат, я помню. Так, спокойно, ты - только моё воображение. Сейчас я закрою глаза, открою, а тебя уже и не будет.
Открыл, закрыл - сидит гад.
- Ширинку застегни, и пошли домой, - заявляет он мне.
- Не, не пойду. Жена не пустит. Да и не дойду я, видишь, что вокруг происходит.
- А куда же ты шел?
- На набережную. Там воздух, река, посижу часик другой и всё пройдёт. И ты в том числе.
- Ура! На набережную, - пропищал человечек и радостно захлопал в ладоши.
Но сказать было легче чем сделать, отталкиваясь от дерева к дереву я стал продвигаться в сторону реки. Тут ходьбы ну максимум на минут пятнадцать при благоприятной обстановке, но не сегодня. Сегодня будет сложнее…
Иду, шатаюсь, на душе так тяжело - словами не передать. Да и кому передать, этому зелёному демону что ли?
- Зря так обо мне, Андреич, думаешь, всё хорошо будет, я не просто так, я тебе помочь пришел. Вот все говорят белая горячка, белая горячка, да я же лекарство! Вот я тебе гарантирую, что ближайший год ты теперь пить не будешь.
- Да вообще никогда, это раз, а во-вторых, ты плод моего воображения, ты плод моего воображения, - попытался внушить себе я. А зелёный только рассмеялся, и уселся поудобней - свесив ножки.
- А вон тот тоже, плод твоего воображения? - показал он в сторону скамеечки, где лежал пузом вверх непонятный субъект, а на его животе прыгал точно такой же человечек, только кепка у него была другая. Зелёные поприветствовали друг друга, как таксисты из одной службы. Ну, это было последней каплей, я оттолкнулся от дерева и призвал ноги в эту трудную минуту мне не отказывать, и подчинится, и помочь добраться до воды. Шатаясь так, что даже человечек с трудом удерживался на плече, я поспешил к, как мне тогда казалось, спасению. Зелёный же сиял от счастья, подпрыгивал, скакал, хлопал в ладошки и подгонял словами:
- Вперёд, вперёд! Быстрее, и-го-го, Алексей Андреич.
А вот и берег, конец тебе зелёный, так, а почему тут склон? Вчера тут ровно было. Видимо кто-то снова немного повернул планету, отчего меня резко понесло к воде. В два шага, плечом вперёд, причём именно тем на котором сидел этот гад, я допрыгал до воды. А уже у самой кромки берега, пучина ринулась на меня, нарушая все законы физики. Я только услышал громкий всплеск, а когда открыл глаза, вокруг было темно, холодно, мокро, страшно. И тут вдруг снова появился этот – он, зажав одной рукой нос, проплыл мимо меня, туда, потом обратно, потом остановился, и показывает знаками мол давай на верх. Угу, сейчас, подумал я и зажмурился, может это вообще сон?
Нет, не сон, зелёный схватил меня за волосы и мощным толчком, вытянул из воды.
Упал спиной на песок, и лежу с закрытыми глазами, и чувствую как чудовище бегает, туда-сюда, охает, бормочет что-то. Боженька, пускай он исчезнет, я же старый больной человек, ну не выдержу я этого.
- Да куда ж я денусь? – сказал зелёный, теперь он не бегал, а стоял рядом и с деловитым выражением лица выкручивал свой пиджак. - Эх, тяжело с тобой, Андреич!
- Оставь меня пожалуйста в покое, - сказал я и не оглядываясь побежал, коротышка не догонит. Бегу, метр, другой, ещё десять шагов, а ноги уже подкашиваются, дышать не могу, если протрезвею и живым останусь - курить брошу. А эта сволочь, подпрыгивая, улыбаясь, и, корча смешные рожицы, без каких либо видимых усилий бежит со мной рядышком, весь сияя от счастья.
- Куда спешим, Андреич? Вы, люди, очень странные существа, вам тут помогают, а вы орать, бежать, драться. Никогда вас не пойму.
Друг мой помахал на ходу ещё одному зелёному, который безуспешно пытался оторвать от дерева, плачущего дедугана. Я сделал ещё несколько шагов и обессилено упал на колени, вскинул руки к небу, и заорал:
- Господи, за что? - и, не в силах сдерживать слёзы зарыдал, ну что ж это такое, - господи, ты слышишь, пускай он исчезнет, ткнул я пальцем в зелёного, который сидел уже у меня плече.
- Тише, Алексеюшка, скоро утро, люди могут не понять. Давай пойдём домой, к жене, она же нервничает, наверное.
– Вот так? – я вскочил на ноги, показывая на свой костюм, – Мокрый! В тине и песке, водоросли на мне висят, и какой-то зелёный маленький придурок на плече сидит? Привет жена, я водяной! Вот и сына притащил! Так я ей скажу? Слушай, ты же друг, брат, так оставь меня а?
– Оставлю, - довольно улыбаясь сказал зелёный, - конечно, оставлю, вот сейчас всё поправлю и уйду.
- Да пошло ты! – рявкнул я и, уже почти ровной походкой, поковылял домой.
Зелёный промолчал, только насупился и всю дорогу просидел молча.
Стараясь не шуметь и, просто поражаясь количеству препятствий на которые не обращал внимания раньше, я проник в квартиру. Наташа сидела в кресле, с которого прекрасно было видно входную дверь. Глаза заплаканные, спать видно и не собиралась.
- Извиняйся, - шепнул зелёный и больно ущипнул за шею.
- Ай, не буду.
- Извиняйся, будет хуже.
- Да пошел-ка ты, дружок!
- Лёш, ну где ты шлялся? - вмешалась жена, - И перестань сам с собой разговаривать, ты меня пугаешь! Что с тобой вообще случилось?
- Да закройте рот оба, - заорал я, и, только собрался пойти на кухню, как этот маленький урод отключил мне левую ногу, планета вновь качнулась, и я лбом делаю аккуратное отверстие в стене и падаю на пол.
Следующей онемела рука, и я как заправская гусеница, пополз на кухню, но ничего не получалось, обернулся, а это стоит, и двумя пальцами держит меня за штанину и не пускает. Жена опустилась по стене на корточки, смотрит круглыми глазами, плачет, не понимает! Меня же тут съедают заживо. Нееет, ни грамма больше. Словно прочитав мою мысль, человечек вдруг отпустил мою ногу, снял кепку, поклонился, щёлкнул пальцами и отключил мне мозг и я без чувств снова рухнул на пол.
Когда Алексей уже сотрясал стены своим храпом(Наташа умница, до кровати дотащила таки), зелёный человечек примостился рядышком на стульчик, свесив ножки в низ. Он снял свoю смешную кепку и выудил из неё огромный блокнот, а затем карандаш, облизал его, взглянул куда-то вверх, затем опустил взгляд обратно на блокнот и, закусив язык, с чувством глубокого удовлетворения поставил галочку и исчез.
©Chiko http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=8125" onclick="window.open(this.href);return false;
Я сегодня, вы не поверите, обоссал друга. Нет, верней будет сказать, что я его сначала встретил, а уж потом обоссал. Хотя, неважно. Возвращаюсь я, значит, домой с очередного гнусного корпоратива . Качает меня как в хороший шторм, в голове туман, дома с деревьями хороводы водят, даже не знаю, хватит ли сил до дома добраться. А тут вдруг ещё и по малому приспичило. Я с дороги свернул, дотопал до ближайшего дерева, прислонился к нему лбом и, после недолгих боёв с ширинкой, стою, писаю. Благодать! Вдруг слышу - кто-то хнычет. Глаза открыл, огляделся - никого. Хм. Смотрю вниз, а там - йошкин кот! Человечек стоит зелёненький, мне как раз где-то по колено, грустный такой грустный, ушки оттопырены, носик картошкой, одет в красивый зелёный костюмчик, кепочка смешная, и вот, прямо на его кепочку красивую я, собственно, и писаю. Поток иссяк моментально, а малыш повеселел, заулыбался, ручками машет как ребёнок, мол, возьми на руки. Я ногой как махну по нему с перепугу, но кто-то резко подвинул планету, отчего я промахнулся и смешно упал на жопу.
- Привет, - говорит.
- Ты-ты, ты кто? – заикаясь спрашиваю я, а сам понимаю, что, видимо, это конец, допился.
И тут эта шмакодявка подходит сзади и начинает меня поднимать. Вот так, просто . Я за дерево ухватился и, после очередного толчка зелёного, смог встать на ноги. Не очень крепко, но всё же.
- Я твой друг и брат, - писклявым голоском сказал зелёный человечек, и, ловко хватаясь маленькими ручками за штанину, стал взбираться по ней вверх
- Куда? Ты чего?
- А я тебе на плечо усядусь, так сподручней будет. Да и вам, Алексей Андреич, вниз смотреть не придётся, неудобно ведь.
- А ну, пшел вон! - заорал я и попытался смахнуть человечка, который полз уже по рукаву. Но рука прорезала пустоту, а зелёный уже сидит на плече. Сидит, смотрит, улыбается, говорит - не бойся, я друг.
- Угу, и брат, я помню. Так, спокойно, ты - только моё воображение. Сейчас я закрою глаза, открою, а тебя уже и не будет.
Открыл, закрыл - сидит гад.
- Ширинку застегни, и пошли домой, - заявляет он мне.
- Не, не пойду. Жена не пустит. Да и не дойду я, видишь, что вокруг происходит.
- А куда же ты шел?
- На набережную. Там воздух, река, посижу часик другой и всё пройдёт. И ты в том числе.
- Ура! На набережную, - пропищал человечек и радостно захлопал в ладоши.
Но сказать было легче чем сделать, отталкиваясь от дерева к дереву я стал продвигаться в сторону реки. Тут ходьбы ну максимум на минут пятнадцать при благоприятной обстановке, но не сегодня. Сегодня будет сложнее…
Иду, шатаюсь, на душе так тяжело - словами не передать. Да и кому передать, этому зелёному демону что ли?
- Зря так обо мне, Андреич, думаешь, всё хорошо будет, я не просто так, я тебе помочь пришел. Вот все говорят белая горячка, белая горячка, да я же лекарство! Вот я тебе гарантирую, что ближайший год ты теперь пить не будешь.
- Да вообще никогда, это раз, а во-вторых, ты плод моего воображения, ты плод моего воображения, - попытался внушить себе я. А зелёный только рассмеялся, и уселся поудобней - свесив ножки.
- А вон тот тоже, плод твоего воображения? - показал он в сторону скамеечки, где лежал пузом вверх непонятный субъект, а на его животе прыгал точно такой же человечек, только кепка у него была другая. Зелёные поприветствовали друг друга, как таксисты из одной службы. Ну, это было последней каплей, я оттолкнулся от дерева и призвал ноги в эту трудную минуту мне не отказывать, и подчинится, и помочь добраться до воды. Шатаясь так, что даже человечек с трудом удерживался на плече, я поспешил к, как мне тогда казалось, спасению. Зелёный же сиял от счастья, подпрыгивал, скакал, хлопал в ладошки и подгонял словами:
- Вперёд, вперёд! Быстрее, и-го-го, Алексей Андреич.
А вот и берег, конец тебе зелёный, так, а почему тут склон? Вчера тут ровно было. Видимо кто-то снова немного повернул планету, отчего меня резко понесло к воде. В два шага, плечом вперёд, причём именно тем на котором сидел этот гад, я допрыгал до воды. А уже у самой кромки берега, пучина ринулась на меня, нарушая все законы физики. Я только услышал громкий всплеск, а когда открыл глаза, вокруг было темно, холодно, мокро, страшно. И тут вдруг снова появился этот – он, зажав одной рукой нос, проплыл мимо меня, туда, потом обратно, потом остановился, и показывает знаками мол давай на верх. Угу, сейчас, подумал я и зажмурился, может это вообще сон?
Нет, не сон, зелёный схватил меня за волосы и мощным толчком, вытянул из воды.
Упал спиной на песок, и лежу с закрытыми глазами, и чувствую как чудовище бегает, туда-сюда, охает, бормочет что-то. Боженька, пускай он исчезнет, я же старый больной человек, ну не выдержу я этого.
- Да куда ж я денусь? – сказал зелёный, теперь он не бегал, а стоял рядом и с деловитым выражением лица выкручивал свой пиджак. - Эх, тяжело с тобой, Андреич!
- Оставь меня пожалуйста в покое, - сказал я и не оглядываясь побежал, коротышка не догонит. Бегу, метр, другой, ещё десять шагов, а ноги уже подкашиваются, дышать не могу, если протрезвею и живым останусь - курить брошу. А эта сволочь, подпрыгивая, улыбаясь, и, корча смешные рожицы, без каких либо видимых усилий бежит со мной рядышком, весь сияя от счастья.
- Куда спешим, Андреич? Вы, люди, очень странные существа, вам тут помогают, а вы орать, бежать, драться. Никогда вас не пойму.
Друг мой помахал на ходу ещё одному зелёному, который безуспешно пытался оторвать от дерева, плачущего дедугана. Я сделал ещё несколько шагов и обессилено упал на колени, вскинул руки к небу, и заорал:
- Господи, за что? - и, не в силах сдерживать слёзы зарыдал, ну что ж это такое, - господи, ты слышишь, пускай он исчезнет, ткнул я пальцем в зелёного, который сидел уже у меня плече.
- Тише, Алексеюшка, скоро утро, люди могут не понять. Давай пойдём домой, к жене, она же нервничает, наверное.
– Вот так? – я вскочил на ноги, показывая на свой костюм, – Мокрый! В тине и песке, водоросли на мне висят, и какой-то зелёный маленький придурок на плече сидит? Привет жена, я водяной! Вот и сына притащил! Так я ей скажу? Слушай, ты же друг, брат, так оставь меня а?
– Оставлю, - довольно улыбаясь сказал зелёный, - конечно, оставлю, вот сейчас всё поправлю и уйду.
- Да пошло ты! – рявкнул я и, уже почти ровной походкой, поковылял домой.
Зелёный промолчал, только насупился и всю дорогу просидел молча.
Стараясь не шуметь и, просто поражаясь количеству препятствий на которые не обращал внимания раньше, я проник в квартиру. Наташа сидела в кресле, с которого прекрасно было видно входную дверь. Глаза заплаканные, спать видно и не собиралась.
- Извиняйся, - шепнул зелёный и больно ущипнул за шею.
- Ай, не буду.
- Извиняйся, будет хуже.
- Да пошел-ка ты, дружок!
- Лёш, ну где ты шлялся? - вмешалась жена, - И перестань сам с собой разговаривать, ты меня пугаешь! Что с тобой вообще случилось?
- Да закройте рот оба, - заорал я, и, только собрался пойти на кухню, как этот маленький урод отключил мне левую ногу, планета вновь качнулась, и я лбом делаю аккуратное отверстие в стене и падаю на пол.
Следующей онемела рука, и я как заправская гусеница, пополз на кухню, но ничего не получалось, обернулся, а это стоит, и двумя пальцами держит меня за штанину и не пускает. Жена опустилась по стене на корточки, смотрит круглыми глазами, плачет, не понимает! Меня же тут съедают заживо. Нееет, ни грамма больше. Словно прочитав мою мысль, человечек вдруг отпустил мою ногу, снял кепку, поклонился, щёлкнул пальцами и отключил мне мозг и я без чувств снова рухнул на пол.
Когда Алексей уже сотрясал стены своим храпом(Наташа умница, до кровати дотащила таки), зелёный человечек примостился рядышком на стульчик, свесив ножки в низ. Он снял свoю смешную кепку и выудил из неё огромный блокнот, а затем карандаш, облизал его, взглянул куда-то вверх, затем опустил взгляд обратно на блокнот и, закусив язык, с чувством глубокого удовлетворения поставил галочку и исчез.
©Chiko http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=8125" onclick="window.open(this.href);return false;
Re: Притчи
Замена Реальности
Мастер предупреждал, что всегда существует опасность замены Реальности какой-нибудь концепцией или определением.
Один учёный спросил Мастера:
— Говоря о бытии, сэр, вы имеете в виду вечное, трансцендентальное бытие или преходящее, случайное?
В задумчивости Мастер закрыл глаза. Затем он открыл их и обезоружил своим ответом:
— Да!
Позже он пояснил:
— Как только вы даёте Реальности определение, она перестаёт быть Реальностью.
— Даже когда вы называете её «Реальность»? — спросил дотошный ученик.
— Даже тогда. Даже когда ты называешь её «она».
Источник: де Мелло Энтони. Одна минута глупости.
Мастер предупреждал, что всегда существует опасность замены Реальности какой-нибудь концепцией или определением.
Один учёный спросил Мастера:
— Говоря о бытии, сэр, вы имеете в виду вечное, трансцендентальное бытие или преходящее, случайное?
В задумчивости Мастер закрыл глаза. Затем он открыл их и обезоружил своим ответом:
— Да!
Позже он пояснил:
— Как только вы даёте Реальности определение, она перестаёт быть Реальностью.
— Даже когда вы называете её «Реальность»? — спросил дотошный ученик.
— Даже тогда. Даже когда ты называешь её «она».
Источник: де Мелло Энтони. Одна минута глупости.
- 11 июн 2013, 03:27
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
MEЙНЫПИЛЬГЫНО, XXI
Эх, тундыр мой, тундыр...
Мучает и гложет извечный проклятый вопрос...
Не дает покоя, едрить...
Лютый, оннахо, вопрос, неудобный, тля...
Главный квестчион всей жизни местной интеллигенции и всякого прочего, несравненно более бестолкового народонаселения благоухающей магнолиями сумасшествия, стрекочущей цикадами белой горячки, жестокой, белой от судорог Арктики, ты понял?...
Вопрос – отец всех вопросов.
КОГДА ЭТИ ДИОКЛЕТИАНЫ РОДА ЧУКОТСКОГО,СОБАКИ, ЗАВЕЗУТ, НАКОНЕЦ, ВОДКУ В СЕЛЬПО?!
Когда?...
Мыркысчгыргын!
Скулит мой пес. Нюхач верный, следак, друган бессловесный, Нытэнкин, иди сюда – иди
поглажу... Эттыле...
Стонет душа беспросветная, ревет ржавой холодной волной в проливе, рвет-метелит
заледенелым колючим ветром несвежую рубаху на истомившейся груди.
Падает кытур-кин ылъыл – прошлогодний снег...
Мутен глаз.
Бьется жила неспокойная.
Когда?...
Когда?...
Когда?
Ты-майн'ы-вала-мн'а-ркын...
Уж и мозги по снегу, а они все не везут...
Но...
Чу...
Из-за пригорка показалась вереница нарт...
Ааааа... Да ну?
щелкнуло хрустнуло настом
вьется пар над рогами олешек что тянут большие груженые сани
пробудилась тундра вздохнула голубыми снегами
и бойкие синички да черная сойка невесть откуда фрррр слетели к сугробам
сверкнуло блестками из-за тучи и будто золотом одело снега восходящее ненадолго солнце
и вот уж кажется что сидит на нартах в теплой расписной кухлянке поет протяжную песнь и
улыбается нежно сама розовощекая девушка весна
ну да...
Это продавщица. Чувырла. Хха! Пьяная рожа, однако. Уже нахлобучила. На бой спишет. Ящики горой на нартах. Это... она... она... родимая...
– Где тулуп? Где, разъедрить вас всех, тулуп! Торбаза! Быстрее! Шнуром! Занимай очередь!
Вперед! Жена! Ты где, ведьма? Ты где! Беги! Вперед! Не жди меня! Беги!...
Где собака? Собака? Ты где? Нытэнкин! Деньги где?!Деньги! Вот они. Ааааааа!!!
Бегут, орут, несутся со всех ног. Кто знает – сколько там ее. Ведь не хватит на всех белого
безмолвия ! По две штуки - то всего на рыло! По две!! Это уже на наметанный охотничий
глаз видно-понятно.
Жена! Я здесь! Я тута! Руку! Отдай рукав! Вот...Вот я с женой, не орите - мы семья.
Она заняла, я пришел. Чё орать? Ты, давай, заткнись-ка, братка - лучше семью себе заведи.
Не жми! Не напирай! Куда мордой-то об дверь?
Вот оно...Вот оно – наше чукотское метро.
– А ну расступись! – подошли-скрипнули приятно сани, сгружают на снег ящики и все
считают – умножают и делят, и выходит... по две! Воистину - по две на рыло!
Блатных гони!
В очередь!
Звякнул замок, открылись двери и ящики перекочевали вместе с продавщицей внутрь.
Дверь захлопнулась.
Тишина...
Мертвая.
Полярная.
Тишь...
минуты облака тянутся белым туманом над головою
яркими зарницами трепещет-стучит кровь
тундра капелью икает спросонок
удивленно застыли гагары в выси небесной
так сколько ждать
томление сердец
нам двери бы поддеть
пора ей отворить защелку
как мешкотна
когда ж откроет
она там уснула што ли
открывай!
выломаем двери и халабуду твою на щепки!
хорош там квасить!
этто невыносимо
открывааааааааааааааааааай!
Кикимора выходит, жует
- Тихо, плять!
А ну не орать!
По одному заходить!
В затылок стройся!
Лишние – дети, приезжие, сумасшедшие, на больничном...
Из очереди – к хреням собачьим - шагом марш, а не то мигом закрою лавку!
Так. Давай - давай... Двигай.
Приготовили деньги!
Сдачи нет и не будет!
На старт!
Внимание!
По две на рыло. Больше не просите. Не дам.
Приготовились.
С наступающей Пасхой вас, алконавты чертовы....
Пошёл!
Дрожь...
Дрожь охватила население народов земли
Стронулись снега и льды Арктики
Скоко ж терпеть?
Чё так медленно?
Получил – уматывай!
Куда по второму разу?!
Держи! Держи его!
Дайте ему кто-нибудь в морду, у меня руки заняты!
Очередь...
Подходит..
Жена...
Две.
Мне.
Две.
Собака, где собака?
Я с собакой!
А что она не человек, что ли?!
Дай хоть одну-то еще! Я кандидат в члены Союза писателей Чукотки. Вот вырезка из газеты.
Как - нет? Мне положено!
Да провались ты... Сама иди туда.
Так и знал.
Вон – в Америке, полста километров отсель – отели для собак! Писатель тамошний жирует.
Пьёт сколько влезет. А тут бутылку собаке не дадут! И писатель - хуже собаки.
Тьфу!
Погань!
Кривоногие!
Алкаши!
Прости, бог всех Чукчей, за такие слова на народ свой непутевый!
Напраслину возвожу.
Мы – народ!
Мы еще покажем.
Вот, сейчас выпьем и покажем. Шоу, блин.
Все.
Неси бережно.
Не споткнись.
Оттак...
Неужели?
Дома...
дом мой родной свит хоум едрена печень
как в тебе стало уютно сразу
запахло дымком от очага
греет жена похлебку
дать ей сразу 250 чтоб отрубилась и не мешала радоваться жизни
потянуло добрым духом домоседства
ходики затикали резвее и радио перестало нести всякую мутнохрень замолкло
чтоб не беспокоить тихое счастье
теплую обережность стен
таинственный скрип сухих половиц
дома
который полная чаша
в котором 2 минус 0.25 итого 1.75 литра
потому что ведьма уже приняла
закуси дура а то будет как в прошлый раз
слышишь
это шуршит не лемминг под полом
это сходит с небес торжество потребления
ниспадает белыми хлопьями
пушистое блаженство
снисходит
сиянием и огнем богов прямо в кишки
мир
всякой твари
всем глистам
и микробам
рода человеческого
хых!
1.75 – 0.25 = 1.5
Одной как не бывало...
Ой, как жалко!...
Хохххххх!.......
Мысль.
Оттакося живет себе человечешко – чисто муравей на привязи: пашет-пашет, пашет-пашет, аж память теряет. Днем и ночью на копеечку блестящую смотрит завороженно, гладит ее, пересчитывает, ей только молится...
Тут, однако, противоположное, чувство его за шиворот – хвать! Водку привезли!
Замирает, перестает скрипеть в ём вселенское бешеное колесо. Человечешко растет, растет могучим клопом и полнится водкой. Калдырит, архистратиг греховных желаний наш облезлый, император пустых мечт, и вот уже встал, глыбоподобный – водочным духом дышит человечешко – плешивый ангел всемирного инкубатора: разинул короткие свои ручонки-крючки в стороны и горделивым бройлером хохочет он, золотом зуба своего сверкает - свеженародившееся дитя туповатого человечества.
Перьями трясет, водкой потеет. Весело ему жить.
Хух!...слеза....
1.5-0.25 = ... удручающе мало.
Но...
Приходит преображение.
Образ мысли уже таков, что аж отскакивает от стенок черепа.
Мысль парадоксальна не по-чукотски.
Чувство живого лохматого Эйнштейна в голове.
Движение шариков в мозгах параболически ускоряется.
Глаза глядят удавом – из чувства высшей гадской справедливости.
Мироустройство проступает в глаза со всех стен, с лохмотьев одежды.
Всюду космос.
Ты пьешь. Спокойно.
Вселенная на стрёме.
Конвертированная мысль второго порядка.
"Иттельмен я или выхухоль вонючая?"
Национальное самосознание, однако, бродит по дому, спотыкаясь о наши полумертвые тела,
словно набравшийся с утра призрак отца Гамлета.
Кыш!
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=19690" onclick="window.open(this.href);return false;
Эх, тундыр мой, тундыр...
Мучает и гложет извечный проклятый вопрос...
Не дает покоя, едрить...
Лютый, оннахо, вопрос, неудобный, тля...
Главный квестчион всей жизни местной интеллигенции и всякого прочего, несравненно более бестолкового народонаселения благоухающей магнолиями сумасшествия, стрекочущей цикадами белой горячки, жестокой, белой от судорог Арктики, ты понял?...
Вопрос – отец всех вопросов.
КОГДА ЭТИ ДИОКЛЕТИАНЫ РОДА ЧУКОТСКОГО,СОБАКИ, ЗАВЕЗУТ, НАКОНЕЦ, ВОДКУ В СЕЛЬПО?!
Когда?...
Мыркысчгыргын!
Скулит мой пес. Нюхач верный, следак, друган бессловесный, Нытэнкин, иди сюда – иди
поглажу... Эттыле...
Стонет душа беспросветная, ревет ржавой холодной волной в проливе, рвет-метелит
заледенелым колючим ветром несвежую рубаху на истомившейся груди.
Падает кытур-кин ылъыл – прошлогодний снег...
Мутен глаз.
Бьется жила неспокойная.
Когда?...
Когда?...
Когда?
Ты-майн'ы-вала-мн'а-ркын...
Уж и мозги по снегу, а они все не везут...
Но...
Чу...
Из-за пригорка показалась вереница нарт...
Ааааа... Да ну?
щелкнуло хрустнуло настом
вьется пар над рогами олешек что тянут большие груженые сани
пробудилась тундра вздохнула голубыми снегами
и бойкие синички да черная сойка невесть откуда фрррр слетели к сугробам
сверкнуло блестками из-за тучи и будто золотом одело снега восходящее ненадолго солнце
и вот уж кажется что сидит на нартах в теплой расписной кухлянке поет протяжную песнь и
улыбается нежно сама розовощекая девушка весна
ну да...
Это продавщица. Чувырла. Хха! Пьяная рожа, однако. Уже нахлобучила. На бой спишет. Ящики горой на нартах. Это... она... она... родимая...
– Где тулуп? Где, разъедрить вас всех, тулуп! Торбаза! Быстрее! Шнуром! Занимай очередь!
Вперед! Жена! Ты где, ведьма? Ты где! Беги! Вперед! Не жди меня! Беги!...
Где собака? Собака? Ты где? Нытэнкин! Деньги где?!Деньги! Вот они. Ааааааа!!!
Бегут, орут, несутся со всех ног. Кто знает – сколько там ее. Ведь не хватит на всех белого
безмолвия ! По две штуки - то всего на рыло! По две!! Это уже на наметанный охотничий
глаз видно-понятно.
Жена! Я здесь! Я тута! Руку! Отдай рукав! Вот...Вот я с женой, не орите - мы семья.
Она заняла, я пришел. Чё орать? Ты, давай, заткнись-ка, братка - лучше семью себе заведи.
Не жми! Не напирай! Куда мордой-то об дверь?
Вот оно...Вот оно – наше чукотское метро.
– А ну расступись! – подошли-скрипнули приятно сани, сгружают на снег ящики и все
считают – умножают и делят, и выходит... по две! Воистину - по две на рыло!
Блатных гони!
В очередь!
Звякнул замок, открылись двери и ящики перекочевали вместе с продавщицей внутрь.
Дверь захлопнулась.
Тишина...
Мертвая.
Полярная.
Тишь...
минуты облака тянутся белым туманом над головою
яркими зарницами трепещет-стучит кровь
тундра капелью икает спросонок
удивленно застыли гагары в выси небесной
так сколько ждать
томление сердец
нам двери бы поддеть
пора ей отворить защелку
как мешкотна
когда ж откроет
она там уснула што ли
открывай!
выломаем двери и халабуду твою на щепки!
хорош там квасить!
этто невыносимо
открывааааааааааааааааааай!
Кикимора выходит, жует
- Тихо, плять!
А ну не орать!
По одному заходить!
В затылок стройся!
Лишние – дети, приезжие, сумасшедшие, на больничном...
Из очереди – к хреням собачьим - шагом марш, а не то мигом закрою лавку!
Так. Давай - давай... Двигай.
Приготовили деньги!
Сдачи нет и не будет!
На старт!
Внимание!
По две на рыло. Больше не просите. Не дам.
Приготовились.
С наступающей Пасхой вас, алконавты чертовы....
Пошёл!
Дрожь...
Дрожь охватила население народов земли
Стронулись снега и льды Арктики
Скоко ж терпеть?
Чё так медленно?
Получил – уматывай!
Куда по второму разу?!
Держи! Держи его!
Дайте ему кто-нибудь в морду, у меня руки заняты!
Очередь...
Подходит..
Жена...
Две.
Мне.
Две.
Собака, где собака?
Я с собакой!
А что она не человек, что ли?!
Дай хоть одну-то еще! Я кандидат в члены Союза писателей Чукотки. Вот вырезка из газеты.
Как - нет? Мне положено!
Да провались ты... Сама иди туда.
Так и знал.
Вон – в Америке, полста километров отсель – отели для собак! Писатель тамошний жирует.
Пьёт сколько влезет. А тут бутылку собаке не дадут! И писатель - хуже собаки.
Тьфу!
Погань!
Кривоногие!
Алкаши!
Прости, бог всех Чукчей, за такие слова на народ свой непутевый!
Напраслину возвожу.
Мы – народ!
Мы еще покажем.
Вот, сейчас выпьем и покажем. Шоу, блин.
Все.
Неси бережно.
Не споткнись.
Оттак...
Неужели?
Дома...
дом мой родной свит хоум едрена печень
как в тебе стало уютно сразу
запахло дымком от очага
греет жена похлебку
дать ей сразу 250 чтоб отрубилась и не мешала радоваться жизни
потянуло добрым духом домоседства
ходики затикали резвее и радио перестало нести всякую мутнохрень замолкло
чтоб не беспокоить тихое счастье
теплую обережность стен
таинственный скрип сухих половиц
дома
который полная чаша
в котором 2 минус 0.25 итого 1.75 литра
потому что ведьма уже приняла
закуси дура а то будет как в прошлый раз
слышишь
это шуршит не лемминг под полом
это сходит с небес торжество потребления
ниспадает белыми хлопьями
пушистое блаженство
снисходит
сиянием и огнем богов прямо в кишки
мир
всякой твари
всем глистам
и микробам
рода человеческого
хых!
1.75 – 0.25 = 1.5
Одной как не бывало...
Ой, как жалко!...
Хохххххх!.......
Мысль.
Оттакося живет себе человечешко – чисто муравей на привязи: пашет-пашет, пашет-пашет, аж память теряет. Днем и ночью на копеечку блестящую смотрит завороженно, гладит ее, пересчитывает, ей только молится...
Тут, однако, противоположное, чувство его за шиворот – хвать! Водку привезли!
Замирает, перестает скрипеть в ём вселенское бешеное колесо. Человечешко растет, растет могучим клопом и полнится водкой. Калдырит, архистратиг греховных желаний наш облезлый, император пустых мечт, и вот уже встал, глыбоподобный – водочным духом дышит человечешко – плешивый ангел всемирного инкубатора: разинул короткие свои ручонки-крючки в стороны и горделивым бройлером хохочет он, золотом зуба своего сверкает - свеженародившееся дитя туповатого человечества.
Перьями трясет, водкой потеет. Весело ему жить.
Хух!...слеза....
1.5-0.25 = ... удручающе мало.
Но...
Приходит преображение.
Образ мысли уже таков, что аж отскакивает от стенок черепа.
Мысль парадоксальна не по-чукотски.
Чувство живого лохматого Эйнштейна в голове.
Движение шариков в мозгах параболически ускоряется.
Глаза глядят удавом – из чувства высшей гадской справедливости.
Мироустройство проступает в глаза со всех стен, с лохмотьев одежды.
Всюду космос.
Ты пьешь. Спокойно.
Вселенная на стрёме.
Конвертированная мысль второго порядка.
"Иттельмен я или выхухоль вонючая?"
Национальное самосознание, однако, бродит по дому, спотыкаясь о наши полумертвые тела,
словно набравшийся с утра призрак отца Гамлета.
Кыш!
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=19690" onclick="window.open(this.href);return false;
Re: Притчи
Идрис Шах, "Следуя хорошим советам"
Вопрос: В последнее время широко распространена тенденция объединять верования и ритуалы из различных духовных источников. Суфи, как мне кажется, утверждают, что истина едина, а формы меняются и их нельзя смешивать. Если все формы - части единой истины, почему нельзя соединять ее формы.
Ответ: Потому что формы меняются в зависимости от эпохи и конкретных потребностей, и не подходят друг к другу как не подходит колесо от повозки к гоночному автомобилю.
Вы не знаете историю о том, как мулла Насреддин пытался построить дом?
Его друзья, у каждого из которых был дом, некоторые из которых были плотниками, другие каменщиками окружили его и стали давать советы.
Один за другим, а то и все вместе они говорили ему, что надо делать. Мулла покорно исполнял инструкции каждого.
В результате получилось что угодно, но не дом.
"Забавно",- сказал Насреддин, - "в конце концов, я ведь сделал все, о чем мне говорили!"
Источник: И.Шах "Искатель истины"
Вопрос: В последнее время широко распространена тенденция объединять верования и ритуалы из различных духовных источников. Суфи, как мне кажется, утверждают, что истина едина, а формы меняются и их нельзя смешивать. Если все формы - части единой истины, почему нельзя соединять ее формы.
Ответ: Потому что формы меняются в зависимости от эпохи и конкретных потребностей, и не подходят друг к другу как не подходит колесо от повозки к гоночному автомобилю.
Вы не знаете историю о том, как мулла Насреддин пытался построить дом?
Его друзья, у каждого из которых был дом, некоторые из которых были плотниками, другие каменщиками окружили его и стали давать советы.
Один за другим, а то и все вместе они говорили ему, что надо делать. Мулла покорно исполнял инструкции каждого.
В результате получилось что угодно, но не дом.
"Забавно",- сказал Насреддин, - "в конце концов, я ведь сделал все, о чем мне говорили!"
Источник: И.Шах "Искатель истины"
- 30 май 2013, 03:17
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Разбилась душа о камни
Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая своё название, изумрудно сверкает, тёплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над её вершиной – словно птица распластала чёрные крылья – нависает плотная, нездоровая аура.
С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у неё взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.
«Тоскливое место эта больница, а почему? – размышляла Эрика, огибая здание за зданием в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога. – Вроде, всё как обычно, и территория красивая, воздух сухой, сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула. Вытягивает силы».
Конечно, шесть недель можно проработать хоть стоя на голове, да только работы как таковой не получалось, а вместо нее выходила какая-то бестолковая маята. Долговязая застенчивая практикантка с самого начала не приглянулась персоналу, и её то и дело отфутболивали из отделения в отделение. То на поведенческую терапию посылали, то в группу алкоголиков, то в корпус к «острым», то в психосоматику. Пациенты реагировали на нового человека настороженно. Психиатрическая клиника – не то место, где верят испуганным улыбкам и бодрым приветствиям. Искусанная чужими взглядами, как злыми осами, Эрика терялась, искала в себе сочувствия к больным, но не могла думать ни о чём, кроме собственной неловкости.
На пятый день – как будто мало было всего прочего – ответственный за практику психолог Хайко Керн навязал ей господина Фетча.
Того самого Фетча, тихого шизофреника, который уже третий год томился в стенах клиники без надежды на ремиссию. Замкнутого, окаменелого, словно залитого янтарём, за последние двадцать пять месяцев не извлекшего из своего сумрачного внутреннего мира ни единой человеческой эмоции.
– Поработайте с ним немного, – Керн слегка пожал плечами, словно говоря: «Всё равно не будет толку от вашей работы, как, собственно, и вреда». – Вы изучали в группах всякие приёмы? Вот и опробуйте их, потренируйтесь. Влезьте хоть на пару недель в шкуру... кхе-кхе... лечащего психотерапевта.
Легко сказать. Отучившись в университете четыре семестра, Эрика имела о терапевтических техниках лишь смутное представление. Шагая вслед за доктором Керном по гулким коридорам корпуса «острых» и отчаянно потея, она, словно мантру, повторяла про себя скупую выписку из анамнеза. «Тридцать один год, разведён, по образованию архитектор. Наследственность – неотягощённая. Бывший спелеолог-любитель. Первичный диагноз – посттравматический психоз...» Значит, не просто так заболел. Что-то случилось.
Господин Фетч оказался плечистым великаном с гигантскими ступнями, корявым и сутулым, точно криво выросшая сосна. Черты лица смазанные, как будто недоделанные. Топорные – вот подходящее слово. Словно кто-то – раз-два – и вырубил из цельного куска, а напрягаться, вытачивая мелкие детальки, не стал или, может быть, не успел отшлифовать, отвлёкся от работы. Фетч сидел на постели, сложив безвольные руки на коленях и уставившись в стену. В халате, накинутом поверх линялой майки и раскрытом на груди, перехваченном кое-как бинтом вместо пояска, с закатанным одним рукавом и спущенным – другим, в сбитых войлочных тапочках и разных носках, он выглядел жалко и неряшливо и больше всего походил на завсегдатая бесплатной ночлежки. Но, судя по всему, Фетчу было всё равно, как он одет.
Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.
Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.
– Господин Фетч, – настойчиво повторил психолог, – вы меня слышите? – он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.
– Слышу, – бесцветным голосом отозвался тот. – Очень рад.
Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице – сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутнённым зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искажённый, зазеркальный.
Эрика поёжилась. Её пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только лёгкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.
– Чему вы рады? – профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака. Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке – сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом – рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные – каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.
– Ну, всё в порядке? – психолог потёр ладони друг о друга – словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод – кивнул Эрике и вышел.
Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед её после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.
Больше, чем нужно, разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить... всего несколько вопросов... мне для учёбы надо.
Фетч не противился, взял ручку – двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нём не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более – злобы. Только аппатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.
«Нет, – корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, – нет... не знаю... нет... нет». Напротив имени и фамилии – прочерки. Человек-никто, низачем и ниоткуда.
Эрика поблагодарила.
– Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.
«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»
– Там, под окнами, очень приятный садик, – добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, – прямо райский уголок...
О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли ни с первой буквы влюбился в курьёзный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых у непосвященных кровь стынет в жилах и глаза блестят у романтичных неофитов.
Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов – становились тем, что может случиться в любую секунду. И всё-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате – он с женой, в другой – наполовину парализованная тёща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку – дебелую тётку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто Иерихонская труба. К Йохану супруга и тёща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно солёную воду – чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства, да на услуги Трубы Иерихонской... Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру – и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал... и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.
Между тем, призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов, – так о них писали. – Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после – в гибельный сон. И всё – пропал человек. Душа уйдёт в камень».
Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное – не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше – женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться на её зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.
А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.
Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах всё, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.
Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лёту, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому – вот только слишком многое в нём уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.
Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остаётся только головой покачать. Но Йохан читал – как некоторые слушают музыку – задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.
За сорок пять минут он выжал её, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок ещё и выморозил все кости, так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла – всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот – на тебе – ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.
«Видно, не моё это, – разочарованно думала Эрика, – вытягивать больных... Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня её нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне...»
Расспрашивать психически нездорового человека – то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда – взорвётся. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все её попытки разговорить пациента окончились ничем.
– Там темно и тихо, – цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчётливо напряглись жилы на мощной шее. – Очень тихо и темно. Вода сочится... По капле. Тёмная вода. Своды – красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел... – бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.
«Воспоминания о перинатальном опыте? – размышляла Эрика. – Похоже на то... Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение – слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно...»
– Откуда забрали, господин Фетч? – спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и чётко. – Чего вы не хотели?
– Не хотел уходить... Там я – на своём месте, не следовало забирать... Сопротивляться не умею, – продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.
Солнечного мира вокруг он словно не видел.
«Бред», – в отчаянии думала Эрика. Она как будто примёрзла к скамейке. Как в кошмарном сне – пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею – не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной – так... Вынести на собственных плечах чужую боль – и самому не сломаться, каково это? Нет, не моё, точно не моё. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице...»
Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее – даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и всё-таки улыбка – но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки – медлительная, будто сомнамбула – и сама не поняла, как вернулась домой.
Но делать нечего. На следующее утро, потолкавшись без толку в отделении эрготерапии – депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие – к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у неё лежала маленькая шоколадка.
Фетч сидел в той же позе, уставивишись в одну точку, но – удивительное дело – он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.
«А глаза-то у него зелёные. Нет... померещилось. Просто так свет упал».
– Руке стало легче, – произнёс он без всякого выражения. – Спасибо. Она не моя, но – болит.
«При чём тут рука?» – не поняла Эрика.
– Хотите, пообщаемся в саду? – сказала она бодро. – Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух...
– Полезно, – согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но всё равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.
«Большой, как медведь, и такой беспомощный».
Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.
– Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.
«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».
Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.
– Положите конфету в рот... Бумажку, бумажку снимите... извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.
Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.
– Сосредоточьтесь на вкусе... ощутите сладость на языке... как она растекается... медленно-медленно, – она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.
– Я ничего не чувствую, – сказал Фетч.
Эрика обхватила себя за плечи.
«Он не чувствует вкуса. Чёрт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, – ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. – Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать – зрение-то у него в порядке? Ещё музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять всё вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним – как в холодильнике».
Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щёку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по небу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.
«Надо к зубному сходить, – в который раз с тоской подумала она. – Кончится эта дурацкая практика, так сразу...»
– Вот теперь почувствовал, – вдруг произнёс Фетч.
До Зальцкаммергута добирались на четырёх машинах. Йохан сидел в замыкающей – не за рулём, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьёв и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки – и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.
Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжело гружёных «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.
Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тёщу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин – старую и пожелтевшую и молодую с красными от слёз глазами – Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.
– … и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел резинового пупса, величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле... Размером, конечно, поменьше первой. Он её – хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было – только проводок.
– Что? – озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.
«Так и уедешь? – спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? – В такое время – не будешь рядом?»
Йохан смотрел сверху вниз на её макушку.
«А я-то тут при чём?» – сказал он себе.
Сделал внутреннее движение ей навстречу – мелкое, незаметное движение, крохотный шажок – и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря... но чего уж теперь.
– Проводок, говорю. Спишь, что ли?
– Замечтался.
Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась на кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, верёвка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы... много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.
Под землёй совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелёными. Под ногами – мягкая грязь.
Сначала шли вдоль подземной реки, густой и чёрной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон – затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.
Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыплёнка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал её голос.
«Ладно, потом обсудим», – сказала устало и отвернулась.
«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в её слабости, – размышлял Йохан. – Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».
Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в тёплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Всё к лучшему, – бормотал он в беспокойной дрёме, – старуха отдаст концы, а мы с Эллой... мы...» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тёщи, слишком пропитался их маленький мир запахом её лекарств, её сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.
Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно – и сам не знаешь. Утром клянёшься, что всю ночь дрых, как убитый, и веришь этому – и только на дне сознания остаётся смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно, и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.
«И тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел... что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».
Как ни странно, никто из группы не проснулся – Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа – и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким – нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой плёнкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись – но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперёд, все быстрее и быстрее.
«Как с горки на санках», – мелькнула совершенно неуместная мысль.
Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Всё происходило мучительно-затянуто – точно фильм прокручивали на замедленной перемотке – и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок – и беспамятство.
Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегчённо вздохнула. Не так всё оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчёлы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зелёное яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила – это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется – или нет. Оба просто встречались – на неполный час, после обеда – чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни – другому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
– Ну-с, фрау Каспер, – начал он, листая на столе какие-то бумаги, – и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
– Хорошо, – застенчиво сказала Эрика. – Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн её работой или нет.
– Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки... наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области – то имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.
– Ну, а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну, более или менее? – и прежде, чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно. – У него, похоже, начинается ремиссия.
– Вы думаете, господин Керн?
– Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
– Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, – осторожно произнесла Эрика. – Но о чём он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же. «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад...» «Зачем, мол, меня оттуда забрали...» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития... тоска по внутриутробному состоянию... Он и сидеть любит, согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеет – густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар её школьных лет.
Какой из неё диагност?
– Нет, – улыбнулся Керн. – Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала – а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная – сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
– Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул.
– Ретроградная амнезия. Забыл всё, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась – фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча – большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному тёмному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белёсые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохранённое. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды... Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и всё опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.
Сначала вернулись левая рука и затылок – горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову – но шеи словно не было вовсе или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним – серебряный шёпот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нём чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый свод – синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами... Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае, на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет – настоящий или такой же иллюзорный, как всё остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку – крепкие, чуть синеватые стебли, не понятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях, и сами окаменевшие у корней – и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками – чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.
Вот, бабочка села на плечо – тяжёлая, как булыжник. От её веса опять свело руку – от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы – но ничего не мог поделать.
«Надо вспомнить... вспомнить... – говорил он себе, – ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше... Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены – цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застёгнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедёшь? В такое время – не будешь рядом?» – «Ну и что, при чём тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чём тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более – другого.
Пустота, в какие одежки её ни ряди, всё равно остаётся пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение всё остальное. Йохан заглянул внутрь себя – и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.
Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба – от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа – пухлая, а верхняя – вялая, изжёванная. Такой рот выдаёт слабость. Скошенный подбородок – как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают всё чёетче и чётче. Камень – это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нём не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью – обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином на кемпинге, вместе с друзьями.
Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени... Грубый слепок с человека.
Йохан с трудом понимал, где он, а где – отражение, так размылась, растянулась влажной плёнкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своём полусне, и ему почудилось, что истукан напротив – застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.
– Чёрт знает что такое, – возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. – Просто чёрт знает что.
Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор вёлся по телефону.
– Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.
Не то чтобы всё это как-то её касалось – скорее, нет. Она – всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.
– Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в...
– Да-да, – быстро сказал психолог. – Очень хорошо.
Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперёд – нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.
– Простите, что задерживаю, но... что-то случилось?
Керн взглянул на нее с удивлением.
– Да... да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая, в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки её мужа. ДНК-анализ подтвердил и всё такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос – кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?
– Мнимый... – ошарашенно повторила Эрика.
Она никогда не читала в сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»
Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч – вернее, мнимый Фетч – сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.
Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с лёгкой улыбкой разглядывает её, поворачивая руку то так, то эдак – чтобы солнечные блики играли на крылышках – а глаза у него зелёные, как у Эрики.
– Чёрт знает что, – снова пробормотал психолог.
© Copyright: Джон Маверик, 2013
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=24294" onclick="window.open(this.href);return false;
Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая своё название, изумрудно сверкает, тёплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над её вершиной – словно птица распластала чёрные крылья – нависает плотная, нездоровая аура.
С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у неё взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.
«Тоскливое место эта больница, а почему? – размышляла Эрика, огибая здание за зданием в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога. – Вроде, всё как обычно, и территория красивая, воздух сухой, сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула. Вытягивает силы».
Конечно, шесть недель можно проработать хоть стоя на голове, да только работы как таковой не получалось, а вместо нее выходила какая-то бестолковая маята. Долговязая застенчивая практикантка с самого начала не приглянулась персоналу, и её то и дело отфутболивали из отделения в отделение. То на поведенческую терапию посылали, то в группу алкоголиков, то в корпус к «острым», то в психосоматику. Пациенты реагировали на нового человека настороженно. Психиатрическая клиника – не то место, где верят испуганным улыбкам и бодрым приветствиям. Искусанная чужими взглядами, как злыми осами, Эрика терялась, искала в себе сочувствия к больным, но не могла думать ни о чём, кроме собственной неловкости.
На пятый день – как будто мало было всего прочего – ответственный за практику психолог Хайко Керн навязал ей господина Фетча.
Того самого Фетча, тихого шизофреника, который уже третий год томился в стенах клиники без надежды на ремиссию. Замкнутого, окаменелого, словно залитого янтарём, за последние двадцать пять месяцев не извлекшего из своего сумрачного внутреннего мира ни единой человеческой эмоции.
– Поработайте с ним немного, – Керн слегка пожал плечами, словно говоря: «Всё равно не будет толку от вашей работы, как, собственно, и вреда». – Вы изучали в группах всякие приёмы? Вот и опробуйте их, потренируйтесь. Влезьте хоть на пару недель в шкуру... кхе-кхе... лечащего психотерапевта.
Легко сказать. Отучившись в университете четыре семестра, Эрика имела о терапевтических техниках лишь смутное представление. Шагая вслед за доктором Керном по гулким коридорам корпуса «острых» и отчаянно потея, она, словно мантру, повторяла про себя скупую выписку из анамнеза. «Тридцать один год, разведён, по образованию архитектор. Наследственность – неотягощённая. Бывший спелеолог-любитель. Первичный диагноз – посттравматический психоз...» Значит, не просто так заболел. Что-то случилось.
Господин Фетч оказался плечистым великаном с гигантскими ступнями, корявым и сутулым, точно криво выросшая сосна. Черты лица смазанные, как будто недоделанные. Топорные – вот подходящее слово. Словно кто-то – раз-два – и вырубил из цельного куска, а напрягаться, вытачивая мелкие детальки, не стал или, может быть, не успел отшлифовать, отвлёкся от работы. Фетч сидел на постели, сложив безвольные руки на коленях и уставившись в стену. В халате, накинутом поверх линялой майки и раскрытом на груди, перехваченном кое-как бинтом вместо пояска, с закатанным одним рукавом и спущенным – другим, в сбитых войлочных тапочках и разных носках, он выглядел жалко и неряшливо и больше всего походил на завсегдатая бесплатной ночлежки. Но, судя по всему, Фетчу было всё равно, как он одет.
Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.
Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.
– Господин Фетч, – настойчиво повторил психолог, – вы меня слышите? – он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.
– Слышу, – бесцветным голосом отозвался тот. – Очень рад.
Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице – сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутнённым зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искажённый, зазеркальный.
Эрика поёжилась. Её пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только лёгкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.
– Чему вы рады? – профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака. Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке – сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом – рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные – каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.
– Ну, всё в порядке? – психолог потёр ладони друг о друга – словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод – кивнул Эрике и вышел.
Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед её после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.
Больше, чем нужно, разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить... всего несколько вопросов... мне для учёбы надо.
Фетч не противился, взял ручку – двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нём не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более – злобы. Только аппатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.
«Нет, – корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, – нет... не знаю... нет... нет». Напротив имени и фамилии – прочерки. Человек-никто, низачем и ниоткуда.
Эрика поблагодарила.
– Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.
«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»
– Там, под окнами, очень приятный садик, – добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, – прямо райский уголок...
О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли ни с первой буквы влюбился в курьёзный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых у непосвященных кровь стынет в жилах и глаза блестят у романтичных неофитов.
Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов – становились тем, что может случиться в любую секунду. И всё-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате – он с женой, в другой – наполовину парализованная тёща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку – дебелую тётку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто Иерихонская труба. К Йохану супруга и тёща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно солёную воду – чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства, да на услуги Трубы Иерихонской... Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру – и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал... и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.
Между тем, призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов, – так о них писали. – Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после – в гибельный сон. И всё – пропал человек. Душа уйдёт в камень».
Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное – не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше – женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться на её зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.
А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.
Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах всё, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.
Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лёту, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому – вот только слишком многое в нём уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.
Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остаётся только головой покачать. Но Йохан читал – как некоторые слушают музыку – задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.
За сорок пять минут он выжал её, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок ещё и выморозил все кости, так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла – всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот – на тебе – ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.
«Видно, не моё это, – разочарованно думала Эрика, – вытягивать больных... Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня её нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне...»
Расспрашивать психически нездорового человека – то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда – взорвётся. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все её попытки разговорить пациента окончились ничем.
– Там темно и тихо, – цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчётливо напряглись жилы на мощной шее. – Очень тихо и темно. Вода сочится... По капле. Тёмная вода. Своды – красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел... – бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.
«Воспоминания о перинатальном опыте? – размышляла Эрика. – Похоже на то... Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение – слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно...»
– Откуда забрали, господин Фетч? – спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и чётко. – Чего вы не хотели?
– Не хотел уходить... Там я – на своём месте, не следовало забирать... Сопротивляться не умею, – продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.
Солнечного мира вокруг он словно не видел.
«Бред», – в отчаянии думала Эрика. Она как будто примёрзла к скамейке. Как в кошмарном сне – пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею – не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной – так... Вынести на собственных плечах чужую боль – и самому не сломаться, каково это? Нет, не моё, точно не моё. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице...»
Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее – даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и всё-таки улыбка – но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки – медлительная, будто сомнамбула – и сама не поняла, как вернулась домой.
Но делать нечего. На следующее утро, потолкавшись без толку в отделении эрготерапии – депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие – к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у неё лежала маленькая шоколадка.
Фетч сидел в той же позе, уставивишись в одну точку, но – удивительное дело – он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.
«А глаза-то у него зелёные. Нет... померещилось. Просто так свет упал».
– Руке стало легче, – произнёс он без всякого выражения. – Спасибо. Она не моя, но – болит.
«При чём тут рука?» – не поняла Эрика.
– Хотите, пообщаемся в саду? – сказала она бодро. – Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух...
– Полезно, – согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но всё равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.
«Большой, как медведь, и такой беспомощный».
Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.
– Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.
«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».
Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.
– Положите конфету в рот... Бумажку, бумажку снимите... извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.
Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.
– Сосредоточьтесь на вкусе... ощутите сладость на языке... как она растекается... медленно-медленно, – она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.
– Я ничего не чувствую, – сказал Фетч.
Эрика обхватила себя за плечи.
«Он не чувствует вкуса. Чёрт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, – ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. – Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать – зрение-то у него в порядке? Ещё музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять всё вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним – как в холодильнике».
Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щёку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по небу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.
«Надо к зубному сходить, – в который раз с тоской подумала она. – Кончится эта дурацкая практика, так сразу...»
– Вот теперь почувствовал, – вдруг произнёс Фетч.
До Зальцкаммергута добирались на четырёх машинах. Йохан сидел в замыкающей – не за рулём, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьёв и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки – и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.
Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжело гружёных «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.
Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тёщу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин – старую и пожелтевшую и молодую с красными от слёз глазами – Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.
– … и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел резинового пупса, величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле... Размером, конечно, поменьше первой. Он её – хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было – только проводок.
– Что? – озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.
«Так и уедешь? – спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? – В такое время – не будешь рядом?»
Йохан смотрел сверху вниз на её макушку.
«А я-то тут при чём?» – сказал он себе.
Сделал внутреннее движение ей навстречу – мелкое, незаметное движение, крохотный шажок – и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря... но чего уж теперь.
– Проводок, говорю. Спишь, что ли?
– Замечтался.
Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась на кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, верёвка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы... много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.
Под землёй совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелёными. Под ногами – мягкая грязь.
Сначала шли вдоль подземной реки, густой и чёрной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон – затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.
Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыплёнка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал её голос.
«Ладно, потом обсудим», – сказала устало и отвернулась.
«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в её слабости, – размышлял Йохан. – Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».
Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в тёплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Всё к лучшему, – бормотал он в беспокойной дрёме, – старуха отдаст концы, а мы с Эллой... мы...» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тёщи, слишком пропитался их маленький мир запахом её лекарств, её сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.
Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно – и сам не знаешь. Утром клянёшься, что всю ночь дрых, как убитый, и веришь этому – и только на дне сознания остаётся смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно, и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.
«И тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел... что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».
Как ни странно, никто из группы не проснулся – Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа – и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким – нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой плёнкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись – но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперёд, все быстрее и быстрее.
«Как с горки на санках», – мелькнула совершенно неуместная мысль.
Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Всё происходило мучительно-затянуто – точно фильм прокручивали на замедленной перемотке – и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок – и беспамятство.
Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегчённо вздохнула. Не так всё оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчёлы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зелёное яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила – это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется – или нет. Оба просто встречались – на неполный час, после обеда – чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни – другому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
– Ну-с, фрау Каспер, – начал он, листая на столе какие-то бумаги, – и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
– Хорошо, – застенчиво сказала Эрика. – Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн её работой или нет.
– Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки... наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области – то имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.
– Ну, а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну, более или менее? – и прежде, чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно. – У него, похоже, начинается ремиссия.
– Вы думаете, господин Керн?
– Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
– Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, – осторожно произнесла Эрика. – Но о чём он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же. «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад...» «Зачем, мол, меня оттуда забрали...» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития... тоска по внутриутробному состоянию... Он и сидеть любит, согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеет – густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар её школьных лет.
Какой из неё диагност?
– Нет, – улыбнулся Керн. – Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала – а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная – сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
– Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул.
– Ретроградная амнезия. Забыл всё, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась – фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча – большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному тёмному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белёсые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохранённое. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды... Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и всё опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.
Сначала вернулись левая рука и затылок – горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову – но шеи словно не было вовсе или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним – серебряный шёпот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нём чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый свод – синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами... Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае, на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет – настоящий или такой же иллюзорный, как всё остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку – крепкие, чуть синеватые стебли, не понятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях, и сами окаменевшие у корней – и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками – чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.
Вот, бабочка села на плечо – тяжёлая, как булыжник. От её веса опять свело руку – от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы – но ничего не мог поделать.
«Надо вспомнить... вспомнить... – говорил он себе, – ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше... Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены – цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застёгнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедёшь? В такое время – не будешь рядом?» – «Ну и что, при чём тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чём тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более – другого.
Пустота, в какие одежки её ни ряди, всё равно остаётся пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение всё остальное. Йохан заглянул внутрь себя – и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.
Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба – от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа – пухлая, а верхняя – вялая, изжёванная. Такой рот выдаёт слабость. Скошенный подбородок – как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают всё чёетче и чётче. Камень – это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нём не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью – обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином на кемпинге, вместе с друзьями.
Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени... Грубый слепок с человека.
Йохан с трудом понимал, где он, а где – отражение, так размылась, растянулась влажной плёнкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своём полусне, и ему почудилось, что истукан напротив – застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.
– Чёрт знает что такое, – возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. – Просто чёрт знает что.
Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор вёлся по телефону.
– Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.
Не то чтобы всё это как-то её касалось – скорее, нет. Она – всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.
– Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в...
– Да-да, – быстро сказал психолог. – Очень хорошо.
Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперёд – нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.
– Простите, что задерживаю, но... что-то случилось?
Керн взглянул на нее с удивлением.
– Да... да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая, в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки её мужа. ДНК-анализ подтвердил и всё такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос – кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?
– Мнимый... – ошарашенно повторила Эрика.
Она никогда не читала в сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»
Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч – вернее, мнимый Фетч – сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.
Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с лёгкой улыбкой разглядывает её, поворачивая руку то так, то эдак – чтобы солнечные блики играли на крылышках – а глаза у него зелёные, как у Эрики.
– Чёрт знает что, – снова пробормотал психолог.
© Copyright: Джон Маверик, 2013
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=24294" onclick="window.open(this.href);return false;
- 16 май 2013, 03:41
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Быт
Нищий играл на скрипке. У некоторых инструментов неприятный дребезжащий звук, его же скрипка звучала удивительно чисто. Мелодия, которую играл скрипач, задевала какую-то струну в душе и плавно скользила дальше, по туннелю подземного перехода. Побеспокоив на своем пути пару опавших листьев, она растрепала несколько газет на полке в киоске, сделала замысловатый кульбит и рванула ввысь.
-- Как красиво, - выдохнула девушка, стоявшая рядом.
-- Почему-то напомнило мне Венецию, - заметил я.
-- Венеция... Хотела бы я увидеть Венецию, - поддержала она разговор.
-- Нет ничего проще. Хотите, я покажу ее Вам?
-- Прямо сейчас? - улыбнулась она.
-- Конечно.
Когда мы оказались у выхода из подземного перехода, она уже держала меня за руку. Когда поднялись по ступенькам наверх - перед нами была Венеция. Жители словно забыли, что сейчас осень, и провели карнавал именно в этот день. Хороводы веселых масок сменялись грустными, звон бубенцов на колпаке Арлекино передразнивал заунывные звуки лютни Пьеро. А потом мы долго стояли на причале, вдыхали морской воздух и слушали, как откуда-то издалека доносится та самая мелодия из подземного перехода, благодаря которой мы познакомились.
* * *
-- Ты где, милый? - она неслышно подошла и положила руки мне на плечи.
-- Далеко, - отвечаю, не открывая глаз.
-- К тебе можно?
-- Конечно!
Мы сидим за столиком среди огромной пустыни, вдали виднеется горный хребет. Небо усыпано звездами, но больше всего поражает тишина вокруг.
-- Как здесь спокойно, - восхищается она, - Где мы?
-- Это Луна, - я показываю рукой налево. Там, над самой линией горизонта, виднеется наша планета.
-- А почему три чашки?
-- Мы ждем гостя.
-- И кого же?
-- Гагарина, Юрия Алексеевича.
-- Но, но он никогда не был на Луне.
-- Я каждый раз здесь останавливаюсь, - он сидит уже с нами за столиком и улыбается, - только этого никто не знает.
Мы пьем чай и слушаем его истории. Нет, не о космосе, он говорит о детстве и мечте.
-- Как жаль, что нельзя повернуть время вспять, - она внезапно грустнеет и смотрит на меня с легкой тенью надежды.
-- Зачем? - переспрашивает Юрий Алексеевич.
-- Мы бы Вас предупредили и Вы не полетели бы тогда, на тех испытаниях, - она не решается говорить дальше вслух.
-- Все равно полетел бы, - как-то весело отвечает он.
-- Но почему?
-- Не знаю, - пожимает Гагарин плечами, - вы же знаете эту историю, как выбирали космонавта для первого полета...
Мы киваем в ответ. Историю о его улыбке все знают с детства. Он ничего не говорит в ответ, мы просто пьем чай. И я, и она уже знаем ответ. Если бы он этого не сделал, то вряд ли его улыбка осталась бы той же.
* * *
Не знаю, когда это началось.. Началось? Или закончилось.
Или просто изменилось. Возможно тогда, когда я, впервые, услышав приближение грозы, закрыл все окна?
А может, когда она, вернувшись с работы, предпочла не заметить Карлсона, который довольно спокойно раскачивался на люстре в дневной? Не знаю, но и продолжаться вечно это, по-видимому, тоже не могло.
Ни для кого не тайна, что в Венеции сыро и дурно пахнет застоявшейся водой, что, попади я в Таллинн, который знаю с детства, ведь в нем сняли столько прекрасных фильмов, я не встречу там рыцарей, лучников и дам в одеждах начала восемнадцатого века. Скорее, массу туристов и жителей, которым все это надоело. Не говорю уже о Париже, с грязными арабами и неграми, заполонившими его улицы.
Раскинув руки - не полетишь, как бы тебе этого ни хотелось. И после праздника - надо мыть посуду.
Правда жизни, которой мы живем.
* * *
Звук открываемой двери. Она вернулась с работы. А я все никак не могу закончить проект, никогда не могу собраться, когда надо делать рутинную работу.
-- Привет, как дела?
-- Нормально, - вяло отвечаю ей я. Стандартный ответ на стандартный вопрос.
-- Помоги с сумками.
Поднимаюсь, несу пакеты с продуктами на кухню и возвращаюсь к компьютеру.
-- Что на ужин приготовить? - моет руки и спрашивает меня из ванной. - Может, кинчик какой-нибудь посмотрим?
Мне в общем-то все равно. И что на ужин будет, и будем ли мы смотреть кинчик.
-- Так что на ужин приготовить? - переспрашивает меня, думает, я не услышал. А я молчу в ответ, мне тесно и неуютно вдруг в комнате. Надо просто раздвинуть стены и поднять потолки. "Пойдет ли она за тобой?" - сомнение - мой худший враг. В углу комнаты уже стоит четверка музыкантов и ждут моей команды. "Что им играть? Ту самую мелодию из подземки? - бросаю взгляд в окно, духота успела стать невыносимой, потемнело и собрались тучи, - К черту! Не вороши прошлое!"
Они поняли меня без слов. Да, "Шторм" Вивальди - это то что мне нужно!
-- На кинчик у нас сегодня нет времени, дорогая! - кричу из комнаты и почти в ту же секунду за окном начинается гроза.
Скорее открыть все окна! Музыканты ускоряют темп.
-- А в чем же дело? - она стоит улыбаясь в проеме двери. Похоже, ей нравится.
-- У нас сегодня шведский стол, с легкой закуской и вином, - мимо нас пробегает несколько карликов в камзолах, спеша сервировать невесть откуда взявшийся стол.
-- А затем?
-- Затем встреча с Эйнштейном! Я наконец-то готов поспорить с ним по поводу его теории!
-- Но зачем?
-- Он интереснейший человек, неужели этого недостаточно?!
Она подходит ко мне, мы беремся за руки.
-- Где ты был столько времени, дорогой?
-- Далеко. И, поверь мне, там нечего делать.
-- Тогда, идем вперед.
Небо раскололось на две половины. Гром сообщил нам, что гроза где-то совсем рядом.
-- Прекрасная ночь, чтобы продолжить путь, - говорю я и целую ее в губы.
© IKTORN
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9405" onclick="window.open(this.href);return false;
Нищий играл на скрипке. У некоторых инструментов неприятный дребезжащий звук, его же скрипка звучала удивительно чисто. Мелодия, которую играл скрипач, задевала какую-то струну в душе и плавно скользила дальше, по туннелю подземного перехода. Побеспокоив на своем пути пару опавших листьев, она растрепала несколько газет на полке в киоске, сделала замысловатый кульбит и рванула ввысь.
-- Как красиво, - выдохнула девушка, стоявшая рядом.
-- Почему-то напомнило мне Венецию, - заметил я.
-- Венеция... Хотела бы я увидеть Венецию, - поддержала она разговор.
-- Нет ничего проще. Хотите, я покажу ее Вам?
-- Прямо сейчас? - улыбнулась она.
-- Конечно.
Когда мы оказались у выхода из подземного перехода, она уже держала меня за руку. Когда поднялись по ступенькам наверх - перед нами была Венеция. Жители словно забыли, что сейчас осень, и провели карнавал именно в этот день. Хороводы веселых масок сменялись грустными, звон бубенцов на колпаке Арлекино передразнивал заунывные звуки лютни Пьеро. А потом мы долго стояли на причале, вдыхали морской воздух и слушали, как откуда-то издалека доносится та самая мелодия из подземного перехода, благодаря которой мы познакомились.
* * *
-- Ты где, милый? - она неслышно подошла и положила руки мне на плечи.
-- Далеко, - отвечаю, не открывая глаз.
-- К тебе можно?
-- Конечно!
Мы сидим за столиком среди огромной пустыни, вдали виднеется горный хребет. Небо усыпано звездами, но больше всего поражает тишина вокруг.
-- Как здесь спокойно, - восхищается она, - Где мы?
-- Это Луна, - я показываю рукой налево. Там, над самой линией горизонта, виднеется наша планета.
-- А почему три чашки?
-- Мы ждем гостя.
-- И кого же?
-- Гагарина, Юрия Алексеевича.
-- Но, но он никогда не был на Луне.
-- Я каждый раз здесь останавливаюсь, - он сидит уже с нами за столиком и улыбается, - только этого никто не знает.
Мы пьем чай и слушаем его истории. Нет, не о космосе, он говорит о детстве и мечте.
-- Как жаль, что нельзя повернуть время вспять, - она внезапно грустнеет и смотрит на меня с легкой тенью надежды.
-- Зачем? - переспрашивает Юрий Алексеевич.
-- Мы бы Вас предупредили и Вы не полетели бы тогда, на тех испытаниях, - она не решается говорить дальше вслух.
-- Все равно полетел бы, - как-то весело отвечает он.
-- Но почему?
-- Не знаю, - пожимает Гагарин плечами, - вы же знаете эту историю, как выбирали космонавта для первого полета...
Мы киваем в ответ. Историю о его улыбке все знают с детства. Он ничего не говорит в ответ, мы просто пьем чай. И я, и она уже знаем ответ. Если бы он этого не сделал, то вряд ли его улыбка осталась бы той же.
* * *
Не знаю, когда это началось.. Началось? Или закончилось.
Или просто изменилось. Возможно тогда, когда я, впервые, услышав приближение грозы, закрыл все окна?
А может, когда она, вернувшись с работы, предпочла не заметить Карлсона, который довольно спокойно раскачивался на люстре в дневной? Не знаю, но и продолжаться вечно это, по-видимому, тоже не могло.
Ни для кого не тайна, что в Венеции сыро и дурно пахнет застоявшейся водой, что, попади я в Таллинн, который знаю с детства, ведь в нем сняли столько прекрасных фильмов, я не встречу там рыцарей, лучников и дам в одеждах начала восемнадцатого века. Скорее, массу туристов и жителей, которым все это надоело. Не говорю уже о Париже, с грязными арабами и неграми, заполонившими его улицы.
Раскинув руки - не полетишь, как бы тебе этого ни хотелось. И после праздника - надо мыть посуду.
Правда жизни, которой мы живем.
* * *
Звук открываемой двери. Она вернулась с работы. А я все никак не могу закончить проект, никогда не могу собраться, когда надо делать рутинную работу.
-- Привет, как дела?
-- Нормально, - вяло отвечаю ей я. Стандартный ответ на стандартный вопрос.
-- Помоги с сумками.
Поднимаюсь, несу пакеты с продуктами на кухню и возвращаюсь к компьютеру.
-- Что на ужин приготовить? - моет руки и спрашивает меня из ванной. - Может, кинчик какой-нибудь посмотрим?
Мне в общем-то все равно. И что на ужин будет, и будем ли мы смотреть кинчик.
-- Так что на ужин приготовить? - переспрашивает меня, думает, я не услышал. А я молчу в ответ, мне тесно и неуютно вдруг в комнате. Надо просто раздвинуть стены и поднять потолки. "Пойдет ли она за тобой?" - сомнение - мой худший враг. В углу комнаты уже стоит четверка музыкантов и ждут моей команды. "Что им играть? Ту самую мелодию из подземки? - бросаю взгляд в окно, духота успела стать невыносимой, потемнело и собрались тучи, - К черту! Не вороши прошлое!"
Они поняли меня без слов. Да, "Шторм" Вивальди - это то что мне нужно!
-- На кинчик у нас сегодня нет времени, дорогая! - кричу из комнаты и почти в ту же секунду за окном начинается гроза.
Скорее открыть все окна! Музыканты ускоряют темп.
-- А в чем же дело? - она стоит улыбаясь в проеме двери. Похоже, ей нравится.
-- У нас сегодня шведский стол, с легкой закуской и вином, - мимо нас пробегает несколько карликов в камзолах, спеша сервировать невесть откуда взявшийся стол.
-- А затем?
-- Затем встреча с Эйнштейном! Я наконец-то готов поспорить с ним по поводу его теории!
-- Но зачем?
-- Он интереснейший человек, неужели этого недостаточно?!
Она подходит ко мне, мы беремся за руки.
-- Где ты был столько времени, дорогой?
-- Далеко. И, поверь мне, там нечего делать.
-- Тогда, идем вперед.
Небо раскололось на две половины. Гром сообщил нам, что гроза где-то совсем рядом.
-- Прекрасная ночь, чтобы продолжить путь, - говорю я и целую ее в губы.
© IKTORN
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9405" onclick="window.open(this.href);return false;
Re: Притчи
"Определения"
Добрый человек - кто обращается с другими так, как хочет, чтобы обращались с ним.
Щедрый человек - кто обращается с другими лучше, чем ожидает от ответного обращения.
Мудрый человек - кто знает, как должно обращаться с ним и остальными: каким образом и до каких пределов.
Первый человек - влияние цивилизованности.
Второй человек - влияние улучшения и расширения.
Третий человек - влияние высшего развития.
Каждому следует пройти чрез три фазы, описываемые этими людьми.
Верить в то, что добро или щедрость конечная фаза развития может быть добрым или щедрым. Однако это не то, о чем мы говорим - самом добром и щедром.
Если бы кто-нибудь спросил: "Что лучше, быть добрым, щедрым или мудрым?", хорошим ответом ему было бы:
"Если ты мудр, тебе не надо беспокоиться о том, чтобы быть "добрым" или "щедрым". Ты должен поступать так, как необходимо"
Источник: И.Шах "Искатель истины"
Добрый человек - кто обращается с другими так, как хочет, чтобы обращались с ним.
Щедрый человек - кто обращается с другими лучше, чем ожидает от ответного обращения.
Мудрый человек - кто знает, как должно обращаться с ним и остальными: каким образом и до каких пределов.
Первый человек - влияние цивилизованности.
Второй человек - влияние улучшения и расширения.
Третий человек - влияние высшего развития.
Каждому следует пройти чрез три фазы, описываемые этими людьми.
Верить в то, что добро или щедрость конечная фаза развития может быть добрым или щедрым. Однако это не то, о чем мы говорим - самом добром и щедром.
Если бы кто-нибудь спросил: "Что лучше, быть добрым, щедрым или мудрым?", хорошим ответом ему было бы:
"Если ты мудр, тебе не надо беспокоиться о том, чтобы быть "добрым" или "щедрым". Ты должен поступать так, как необходимо"
Источник: И.Шах "Искатель истины"
- 28 апр 2013, 04:56
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Скоро мы все превратимся в плюшевых мишек
У куклы были длинные нейлоновые ресницы, каштановые локоны и бледные фарфоровые щеки. Я смотрел, как Клара ее одевает. Блузка с рукавами-фонариками, черные брючки в обтяжку, яркий вязаный жакет и туфли-лодочки из светлой кожи. Зачем кукле модные туфли?
Марайка любила красивые вещи. Мы часто выбирали их вместе, вернее, она выбирала, а я молча любовался ею, пока она крутилась перед зеркалами, оглядывая себя со всех сторон и примеряя то одно, то другое. Ей все шло. Любое, даже самое мудреное платье, она укрощала одним щелчком пальцев, точно амазонка норовистую лошадь.
До сих пор в шкафах висят ее шляпки, плащи, юбочки из мягкой замши и длинные разноцветные шарфики, увядшие, как сорванные цветы, осиротевшее. Не квартира, а музей.
Я наблюдал, как моя пятилетняя дочь одевает куклу, и корчился от боли. «Поосторожнее, сломаешь!» - хотелось крикнуть мне, когда неловкие пальчики ребенка выкручивали хрупкие кукольные руки, пытаясь пропихнуть их в тесные рукава.
И вдруг — я даже не успел заметить, как фарфоровая модница выскользнула из рук Клары. С глухим, чавкающим звуком, с каким обычно раскалывается арбуз (или чья-то голова?), у куклы откололась рука. Идиот, почему я не положил в детской ковровое покрытие? Я закатил дочери оплеуху, упал на пол рядом с разбитой игрушкой и расплакался.
Все началось прошлой зимой. Для нас с Марайкой еще продолжался растянувшийся на пять с половиной лет медовый месяц, когда в местной газете появились две странные заметки. Пропал трехлетний мальчик, в деревне, где-то под Гамбургом. Родители вошли утром в спальню — а его нет. Окно закрыто, входная дверь заперта. Не украдена ни одна вещь, ноутбук и видеоцентр на месте, пятидесятиевровая купюра лежит на буфете нетронутая. А вместо сына на подушке свернулся калачиком мягкий крокодильчик, совсем как живой, с темной полоской на спинке и с глазами-пуговками.
А вскоре из коляски исчез грудной ребенок. Мать отвлеклась всего на одну минутку, а может быть, и вовсе не отвлекалась... Вот только привезла домой с прогулки не четырехмесячного малыша, а большого плюшевого зайца с разноцветными ушами.
Мало ли кто может похитить ребенка. Сексуальные маньяки, торговцы донорскими органами, производители порнографических фильмов. Но сообщений в газетах становилось все больше, они уже не ютились на задворках, рядом с гороскопами и кулинарными рецептами, а вопили с первых полос. Десятки, сотни пропавших детей. И всегда на их месте, словно в насмешку, оставались игрушки. Самые разные: пластмассовые или резиновые, разборные, механические, заводные, начиненные глупыми попугайскими фразами или музыкой. Некоторые даже танцевали. Улицы наполнились обезумевшими родителями, которые бродили, точно слепые, исступленно укачивая на руках плюшевых тигров и обезьянок.
«Эпидемия! - в панике кричали ученые. - Неизвестная болезнь! Инопланетяне! Пространственно-временные аномалии!»
«Исламские террористы!» - вторили им политики.
«Не эпидемия, а страшный суд, - возражали сектанты. - Апокалипсис! Человечество погрязло в грехах и его лишили будущего!»
«Это что же за гамельнский крысолов, - разглагольствовали досужие литераторы, - притаился там, за поворотом, со своей коварной дудочкой и выманивает из теплых постелек ни о чем не подозревающих малышей? Куда он их уводит — доверчивые, заблудившиеся в нашем жестоком мире души?»
«Покайтесь, пока не поздно», - угрюмо предупреждали представители всех религиозных конфессий.
«Кому-то там наверху надоели наши глупые игры, - мудро рассуждали приверженцы Нью Эйдж. - Пора людям Земли познать истинную реальность.»
Потом начали исчезать и взрослые тоже. Мой начальник стал тряпичным клоуном, а его секретарша заводной крысой. Политики уже не разглагольствовали, а бились в истерике и грозились третьей мировой войной. Но все знали, что войны больше не будет, так же как и террористических актов, потому что правительства превратились в наборы расписных матрешек, бомбы в хлопушки с разноцветными конфетти, а армии — в коробки с оловянными солдатиками.
А мою любимую вдруг словно подменили. Она сделалась апатичной, вялой. Укладывая спать Клару, сама часто засыпала прямо на паркете у детской кроватки. Потом внезапно раздражалась, зло и обиженно плакала, упрекая меня: «Хендрик, я устала. Такая пустота вокруг. Ты совсем обо мне не думаешь, как я одна кручусь с ребенком, чем живу. Я тебе больше не интересна, ты даже поговорить со мной нормально не хочешь». «Ты превратил меня в куклу, Хендрик, - рыдала она, - в свою куклу. Откупаешься цветами и подарками, наряжаешь. Спишь со мной, ешь мои обеды, хвастаешься мной перед друзьями, а меня — МЕНЯ — не видишь».
В ней как будто сломалась невидимая пружинка. «У вашей жены депрессия, ничего страшного, это лечится», - успокаивали врачи. Ее загорелое тело становилось все прозрачнее, словно наполняясь изнутри неживым, тускло-молочным светом. И вот однажды, проснувшись ночью, я не услышал ее дыхания. Лежал несколько минут в страшной тишине, потом протянул руку, принялся ощупывать кровать... А она, моя Марайка, мертвая, фарфоровая...
Всхлипывания дочери становились все отчаяннее, и я догадывался, что плачет она не из-за пощечины. «Я разбила маму, - захлебываясь слезами, повторяла Клара. - Разбила маму!»
Стоп. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул. «Не смей обращаться с другими, как со своими игрушками, - медленно и отчетливо проговорил я про себя. - Они — не игрушки. Они — люди».
Встал с пола и подошел к ребенку. Взял малышку на руки, бережно усадил на край кроватки и посмотрел в глаза.
«Прости, пожалуйста, я не должен был так делать. Не плачь... Мы ее склеим, сейчас пойдем в магазин, купим хороший клей и приклеим ей ручку».
«Папа, ей больно?»
«Нет, - ответил я честно. - Ей не больно. Она даже ничего не почувствовала. Нам с тобой, зайчонок, гораздо больнее».
Зайчонок, я сказал?! О, Господи, надо следить за словами!
Конечно, мы склеим Марайку. Это живого человека нельзя склеить, а куклу можно. И все будет хорошо. Если бы еще не эти навязчивые мысли, не холодный пот по утрам, не жуткий, оглушающий страх на грани сна и пробуждения, не ночные кошмары. Мне все время снится, что по моим венам струится расплавленный каучук, капля за каплей вытесняя настоящую кровь. Кто следующий, я или Клара?
Мы ничего не можем сделать. Пожалуй, будем просто жить и стараться понимать друг друга. Мы — двое людей посреди игрушечного города. Будем гулять, общаться, вместе читать сказки, пить чай по вечерам нa маленькой уютной кухне - горький, с листом смородины и душистыми цветочками зверобоя - разговаривать, разумно и спокойно, как отец с дочерью, как человек с человеком. И, возможно, тогда нас с Кларой минует наш личный Апокалипсис.
© Copyright: Джон Маверик, 2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13244" onclick="window.open(this.href);return false;
У куклы были длинные нейлоновые ресницы, каштановые локоны и бледные фарфоровые щеки. Я смотрел, как Клара ее одевает. Блузка с рукавами-фонариками, черные брючки в обтяжку, яркий вязаный жакет и туфли-лодочки из светлой кожи. Зачем кукле модные туфли?
Марайка любила красивые вещи. Мы часто выбирали их вместе, вернее, она выбирала, а я молча любовался ею, пока она крутилась перед зеркалами, оглядывая себя со всех сторон и примеряя то одно, то другое. Ей все шло. Любое, даже самое мудреное платье, она укрощала одним щелчком пальцев, точно амазонка норовистую лошадь.
До сих пор в шкафах висят ее шляпки, плащи, юбочки из мягкой замши и длинные разноцветные шарфики, увядшие, как сорванные цветы, осиротевшее. Не квартира, а музей.
Я наблюдал, как моя пятилетняя дочь одевает куклу, и корчился от боли. «Поосторожнее, сломаешь!» - хотелось крикнуть мне, когда неловкие пальчики ребенка выкручивали хрупкие кукольные руки, пытаясь пропихнуть их в тесные рукава.
И вдруг — я даже не успел заметить, как фарфоровая модница выскользнула из рук Клары. С глухим, чавкающим звуком, с каким обычно раскалывается арбуз (или чья-то голова?), у куклы откололась рука. Идиот, почему я не положил в детской ковровое покрытие? Я закатил дочери оплеуху, упал на пол рядом с разбитой игрушкой и расплакался.
Все началось прошлой зимой. Для нас с Марайкой еще продолжался растянувшийся на пять с половиной лет медовый месяц, когда в местной газете появились две странные заметки. Пропал трехлетний мальчик, в деревне, где-то под Гамбургом. Родители вошли утром в спальню — а его нет. Окно закрыто, входная дверь заперта. Не украдена ни одна вещь, ноутбук и видеоцентр на месте, пятидесятиевровая купюра лежит на буфете нетронутая. А вместо сына на подушке свернулся калачиком мягкий крокодильчик, совсем как живой, с темной полоской на спинке и с глазами-пуговками.
А вскоре из коляски исчез грудной ребенок. Мать отвлеклась всего на одну минутку, а может быть, и вовсе не отвлекалась... Вот только привезла домой с прогулки не четырехмесячного малыша, а большого плюшевого зайца с разноцветными ушами.
Мало ли кто может похитить ребенка. Сексуальные маньяки, торговцы донорскими органами, производители порнографических фильмов. Но сообщений в газетах становилось все больше, они уже не ютились на задворках, рядом с гороскопами и кулинарными рецептами, а вопили с первых полос. Десятки, сотни пропавших детей. И всегда на их месте, словно в насмешку, оставались игрушки. Самые разные: пластмассовые или резиновые, разборные, механические, заводные, начиненные глупыми попугайскими фразами или музыкой. Некоторые даже танцевали. Улицы наполнились обезумевшими родителями, которые бродили, точно слепые, исступленно укачивая на руках плюшевых тигров и обезьянок.
«Эпидемия! - в панике кричали ученые. - Неизвестная болезнь! Инопланетяне! Пространственно-временные аномалии!»
«Исламские террористы!» - вторили им политики.
«Не эпидемия, а страшный суд, - возражали сектанты. - Апокалипсис! Человечество погрязло в грехах и его лишили будущего!»
«Это что же за гамельнский крысолов, - разглагольствовали досужие литераторы, - притаился там, за поворотом, со своей коварной дудочкой и выманивает из теплых постелек ни о чем не подозревающих малышей? Куда он их уводит — доверчивые, заблудившиеся в нашем жестоком мире души?»
«Покайтесь, пока не поздно», - угрюмо предупреждали представители всех религиозных конфессий.
«Кому-то там наверху надоели наши глупые игры, - мудро рассуждали приверженцы Нью Эйдж. - Пора людям Земли познать истинную реальность.»
Потом начали исчезать и взрослые тоже. Мой начальник стал тряпичным клоуном, а его секретарша заводной крысой. Политики уже не разглагольствовали, а бились в истерике и грозились третьей мировой войной. Но все знали, что войны больше не будет, так же как и террористических актов, потому что правительства превратились в наборы расписных матрешек, бомбы в хлопушки с разноцветными конфетти, а армии — в коробки с оловянными солдатиками.
А мою любимую вдруг словно подменили. Она сделалась апатичной, вялой. Укладывая спать Клару, сама часто засыпала прямо на паркете у детской кроватки. Потом внезапно раздражалась, зло и обиженно плакала, упрекая меня: «Хендрик, я устала. Такая пустота вокруг. Ты совсем обо мне не думаешь, как я одна кручусь с ребенком, чем живу. Я тебе больше не интересна, ты даже поговорить со мной нормально не хочешь». «Ты превратил меня в куклу, Хендрик, - рыдала она, - в свою куклу. Откупаешься цветами и подарками, наряжаешь. Спишь со мной, ешь мои обеды, хвастаешься мной перед друзьями, а меня — МЕНЯ — не видишь».
В ней как будто сломалась невидимая пружинка. «У вашей жены депрессия, ничего страшного, это лечится», - успокаивали врачи. Ее загорелое тело становилось все прозрачнее, словно наполняясь изнутри неживым, тускло-молочным светом. И вот однажды, проснувшись ночью, я не услышал ее дыхания. Лежал несколько минут в страшной тишине, потом протянул руку, принялся ощупывать кровать... А она, моя Марайка, мертвая, фарфоровая...
Всхлипывания дочери становились все отчаяннее, и я догадывался, что плачет она не из-за пощечины. «Я разбила маму, - захлебываясь слезами, повторяла Клара. - Разбила маму!»
Стоп. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул. «Не смей обращаться с другими, как со своими игрушками, - медленно и отчетливо проговорил я про себя. - Они — не игрушки. Они — люди».
Встал с пола и подошел к ребенку. Взял малышку на руки, бережно усадил на край кроватки и посмотрел в глаза.
«Прости, пожалуйста, я не должен был так делать. Не плачь... Мы ее склеим, сейчас пойдем в магазин, купим хороший клей и приклеим ей ручку».
«Папа, ей больно?»
«Нет, - ответил я честно. - Ей не больно. Она даже ничего не почувствовала. Нам с тобой, зайчонок, гораздо больнее».
Зайчонок, я сказал?! О, Господи, надо следить за словами!
Конечно, мы склеим Марайку. Это живого человека нельзя склеить, а куклу можно. И все будет хорошо. Если бы еще не эти навязчивые мысли, не холодный пот по утрам, не жуткий, оглушающий страх на грани сна и пробуждения, не ночные кошмары. Мне все время снится, что по моим венам струится расплавленный каучук, капля за каплей вытесняя настоящую кровь. Кто следующий, я или Клара?
Мы ничего не можем сделать. Пожалуй, будем просто жить и стараться понимать друг друга. Мы — двое людей посреди игрушечного города. Будем гулять, общаться, вместе читать сказки, пить чай по вечерам нa маленькой уютной кухне - горький, с листом смородины и душистыми цветочками зверобоя - разговаривать, разумно и спокойно, как отец с дочерью, как человек с человеком. И, возможно, тогда нас с Кларой минует наш личный Апокалипсис.
© Copyright: Джон Маверик, 2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13244" onclick="window.open(this.href);return false;
Re: Притчи
Даосская притча "Маленькие непобеды"
Одноногий Куй завидовал Сороконожке, Сороконожка завидовала Змее, Змея завидовала Ветру, Ветер завидовал Глазу, а глаз завидовал Сердцу.
Куй сказал Сороконожке:
- Я передвигаюсь, подпрыгивая на одной ноге, и нет ничего проще на свете. Тебе же приходится передвигать десять тысяч ног, как же ты с ними управляешься?
- А чему тут удивляться? - ответила Сороконожка. - Разве не видел ты плюющего человека? Когда он плюет, у него изо рта вылетают разные капли, большие,
как жемчуг, или совсем маленькие, словно капельки тумана. Вперемешку падают они на землю, и сосчитать их невозможно. Мною же движет Небесная Пружина во мне, а как я передвигаюсь, мне и самой неведомо.
Сороконожка сказала Змее:
- Я передвигаюсь с помощью множества ног, но не могу двигаться так же быстро, как ты, хотя у тебя ног вовсе нет. Почему так?
- Мною движет Небесная Пружина во мне, - ответила Змея. - Как могу я это изменить? Для чего же мне ноги?
Змея говорила Ветру:
- Я передвигаюсь, сгибая и распрямляя позвоночник, ибо у меня есть тело. Ты же с воем поднимаешься в Северном Океане и, всё так же завывая, несешься в Южный Океан, хотя тела у тебя нет. Как это у тебя получается?
- Да, я с воем поднимаюсь в Северном Океане и лечу в Южный Океан. Но если кто-нибудь тронет меня пальцем, то одолеет меня, а станет топтать ногами - и сомнет меня. Пусть так - но ведь только я могу ломать могучие деревья и разрушать огромные дома. Вот так я превращаю множество маленьких непобед в одну большую победу. Только истинный мудрец способен быть великим победителем!
Источник: Притчи человечества. /Сост. В. В. Лавский.
Одноногий Куй завидовал Сороконожке, Сороконожка завидовала Змее, Змея завидовала Ветру, Ветер завидовал Глазу, а глаз завидовал Сердцу.
Куй сказал Сороконожке:
- Я передвигаюсь, подпрыгивая на одной ноге, и нет ничего проще на свете. Тебе же приходится передвигать десять тысяч ног, как же ты с ними управляешься?
- А чему тут удивляться? - ответила Сороконожка. - Разве не видел ты плюющего человека? Когда он плюет, у него изо рта вылетают разные капли, большие,
как жемчуг, или совсем маленькие, словно капельки тумана. Вперемешку падают они на землю, и сосчитать их невозможно. Мною же движет Небесная Пружина во мне, а как я передвигаюсь, мне и самой неведомо.
Сороконожка сказала Змее:
- Я передвигаюсь с помощью множества ног, но не могу двигаться так же быстро, как ты, хотя у тебя ног вовсе нет. Почему так?
- Мною движет Небесная Пружина во мне, - ответила Змея. - Как могу я это изменить? Для чего же мне ноги?
Змея говорила Ветру:
- Я передвигаюсь, сгибая и распрямляя позвоночник, ибо у меня есть тело. Ты же с воем поднимаешься в Северном Океане и, всё так же завывая, несешься в Южный Океан, хотя тела у тебя нет. Как это у тебя получается?
- Да, я с воем поднимаюсь в Северном Океане и лечу в Южный Океан. Но если кто-нибудь тронет меня пальцем, то одолеет меня, а станет топтать ногами - и сомнет меня. Пусть так - но ведь только я могу ломать могучие деревья и разрушать огромные дома. Вот так я превращаю множество маленьких непобед в одну большую победу. Только истинный мудрец способен быть великим победителем!
Источник: Притчи человечества. /Сост. В. В. Лавский.
- 23 апр 2013, 19:18
- Форум: Медитации
- Тема: Интересные медитации и практики
- Ответы: 8
- Просмотры: 15132
Re: Интересные медитации и практики
спасибо! ТЕХНИКА СЖИГАНИЯ ПРОБЛЕМ
Мысль материальна: что бы ни зародилось в голове человека, оно обязательно так или иначе проявится в реальности.
Это представление легко как подтвердить, так и опровергнуть.
Подтверждается оно только эмпирически (примерами), а опровергается наукой.
Однако многие психологи пользуются научно обоснованными методами, опирающимися на веру в материальность мысли.
Если человек думает, что он не достоин любви, ему трудно найти любимого человека. Просто потому, что он его не ищет - зачем, если не достоин?
Если кто-то считает, что ему не дано быть начальником, он им никогда не станет. Зачем напрягаться, когда свыше не дано?
Если спортсмен не верит в победу, он никогда не будет чемпионом. Не надеясь выиграть, он и выкладываться не станет - это же бессмысленно!
Вот в этом и выражается материальность мысли: внутренняя реальность проецируется на внешнюю. Как мы думаем, так и действуем, и такие результаты получаем.
Любая наша проблема покоится на трех китах. Первый - убеждения, вызвавшие ее возникновение. Второй - действия, которые совершаются в соответствии с убеждениями. Третий - личный опыт, который мы интерпретируем так, что существующая ситуация не меняется.
Ни одна наша проблема не возникает на пустом месте. Например, среди некоторых женщин бытует мнение, что нет мужчин, достойных стать их спутниками жизни. Такая мысль заставляет женщину вести себя определенным образом и делает ее одинокой: она либо избегает мужчин, не уставая жаловаться на одиночество, либо в каждом из них ищет недостатки, потому что надо же как-то подтверждать свои убеждения.
Поэтому психологи прежде всего выясняют, почему у пациента сохраняется та или иная проблема.
Чтобы заставить человека взглянуть на себя со стороны, переосмыслить убеждения и изменить поведение, у психологов есть множество техник. Одна из них - метод сжигания проблем. То есть, чтобы решить какую-то проблему, надо изложить ее на бумаге, а написанное сжечь. Есть и другой вариант этого метода: все то же самое проделывается в воображении. Разумеется, второй вариант возможен лишь в том случае, если воображение хорошо развито.
Вы должны осознать, что именно является вашей проблемой. Если вы просто напишете: "У меня нет друзей (работы, денег, здоровья, жилья)", а потом сожжете листок, ничего не произойдет, не надейтесь. Вы же только пожаловались. Жалуясь, человек всего лишь стремится вызвать сочувствие.
Проблема - это задача, которая требует решения. И если вы выражаете желание что-то получить, это подсознательно настраивает вас на активные действия. Когда задача формулируется как "я очень чего-то хочу", то подразумевается позитивный результат. Поэтому, записав на бумаге свою проблему (например: "Я одинока"), надо непременно мысленно добавить: "Я хочу, чтобы в мою жизнь пришел близкий человек". Это поможет настроиться на победу. Иначе ни сжигание проблем, ни любая другая техника не сработают, потому что все они направлены на активизацию внутренних ресурсов человека.
Отсюда вытекает второе: если у вас есть неосуществленное желание, то есть и ресурсы, чтобы его осуществить. Разумеется, речь идет только о реально осуществимых желаниях. А проблемой желание становится лишь потому, что вы не задействуете ресурсы для его осуществления. Если бы таких возможностей не было, то мир погряз бы в проблемах. У всех нас было бы одинаково плохое здоровье, все мы страдали бы от отсутствия денег, безработицы и одиночества. Но вокруг полно счастливчиков, у которых все есть! И среди них только единицы получили это по наследству. Большинство же сумело включить и реализовать свои ресурсы.
Вот пример из жизни двух подруг. Обе до недавнего времени страдали из-за квартирного вопроса. При этом первая хорошо зарабатывает и не привыкла отказывать себе в чем-либо. Копить она даже не пытается, потому что убеждена, что это бесполезно. У второй зарплата маленькая, и живет она скромно. Однако первая и сегодня мыкается по съемным квартирам, а вторая, несколько лет посидев на хлебе и воде, поработав на двух работах одновременно, купила-таки однокомнатную квартиру. У первой ресурсы для приобретения жилья и были, и есть. Но они направлены на решение других проблем.
Проблема большинства людей заключается в том, что они склонны сосредотачивать внимание на том, чего у них нет, а не на том, что действительно хочется получить. Такая позиция лишает энергии, потому что все силы тратятся на жалобы. Стало быть, надо обратить внимание на то, что необходимо изменить в себе, чтобы решить поставленную задачу. Когда задача сформулирована правильно, автоматически приходят варианты ее решения. Допустим, вам нужны деньги. Возникает вопрос: какой способ их получения для вас наиболее приемлем? Кто-то может сменить работу, кому-то проще женить на себе нефтяного магната.
Психологи рекомендуют применять технику сжигания в решении эмоциональных проблем, проблем, связанных со страхами или с негативным опытом прошлого. Эффект усилится, если страхи и тяжелые воспоминания не описывать словами, а рисовать в виде образов. Попробуйте изобразить собственную нерешительность, ужас или страх перед чем-то. Подумайте: как они выглядят? Рисовать надо именно образ страха, а не ситуацию, в которой он возникает. Скажем, если человек боится высоты, ему незачем рисовать себя на краю крыши. Надо представить, как выглядит этот самый страх.
Однако при работе с техникой сжигания проблем следует соблюдать осторожность. Специалисты не рекомендуют рисовать и сжигать свой образ, образ других людей, животных и того, с чем вы близко связаны, - например, собственного жилища. Во-первых, проблему и себя надо разделять. Изображая себя в проблеме, вы с ней идентифицируетесь, из-за чего она закрепляется в сознании еще больше. Во-вторых, в мировой культуре огонь - древнейший символ очищения и избавления. Но, избавляя и очищая, он разрушает.
Можно считать себя прагматиком, не верящим ни в какую магию, но подсознание живет и работает по собственным законам. Оно хранит архетипы, которые влияют на наши мысли и поступки помимо нашей воли. Кто знает, насколько вы сами эмоциональны и впечатлительны?
Скорее всего ритуальное сожжение никому не нанесет ущерба. Но известны случаи, когда это действо у одних вызывало нешуточные физические болезни, вторые начинали жаловаться на слабость и беспомощность, третьи вдруг ощущали себя беззащитными жертвами. Ничего удивительного - человек разумный привык действовать, исходя из внутреннего образа себя. А что делать, когда образ сгорел, и вместе с ним в пепел превратились собственные психологические ресурсы?
К олову, сжигать можно не только записки и рисунки. С некоторыми вещами у нас бывают связаны негативные воспоминания. Это может быть что угодно, скажем, одежда, в которой с вами случилась крупная неприятность. Можно просто выбросить ее, а можно кинуть в огонь с осознанием того, что таким образом вы навсегда расстаетесь с дурным прошлым.
Техника сжигания проблем хороша тем, что она всегда при вас. Не нужно никаких магических предметов, не нужно сложных ритуальных действий, не обязательно даже иметь при себе спички и свечу... Достаточно просто напрячь воображение. Это поможет не потерять дара речи при вызове к начальнику, позволит спокойно дойти до дома по темным переулкам, не растеряться перед агрессией. Если вы оказываетесь в ситуации, вызывающей у вас страх, мысленно окружите себя непроницаемой стеной жаркого пламени. Это тоже метод сжигания проблемы - в данном случае проблемы страха. Воображаемый огонь очищает и защищает вас.
Эта техника проста и эффективна. Есть люди, которые таким способом избавились от болячек, поправили материальное положение и вернули мир в свои семьи.
Re: Притчи
Знак судьбы
Христианская притча
Один человек, выходя из церкви после мессы, испытал острое чувство одиночества. Внезапно его окликнул друг:
— Мне очень надо поговорить с тобой.
Человек увидел в этой нежданной встрече знак судьбы и так обрадовался, что начал говорить обо всём, что казалось ему важным — о божьей благодати, о любви. И добавил, что друга не иначе как Бог послал или привёл ангел, ведь ещё минуту назад он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Друг выслушал всё это, поблагодарил и пошёл прочь. Человек, только что ликовавший, почувствовал ещё большее одиночество. Но потом он понял, в чём дело: в своей бурной радости он пропустил мимо ушей просьбу друга выслушать его.
Человек поглядел себе под ноги и увидел собственные слова, валяющиеся на земле: Вселенная в этот час хотела другого.
Источник: Коэльо П. Мактуб
Христианская притча
Один человек, выходя из церкви после мессы, испытал острое чувство одиночества. Внезапно его окликнул друг:
— Мне очень надо поговорить с тобой.
Человек увидел в этой нежданной встрече знак судьбы и так обрадовался, что начал говорить обо всём, что казалось ему важным — о божьей благодати, о любви. И добавил, что друга не иначе как Бог послал или привёл ангел, ведь ещё минуту назад он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Друг выслушал всё это, поблагодарил и пошёл прочь. Человек, только что ликовавший, почувствовал ещё большее одиночество. Но потом он понял, в чём дело: в своей бурной радости он пропустил мимо ушей просьбу друга выслушать его.
Человек поглядел себе под ноги и увидел собственные слова, валяющиеся на земле: Вселенная в этот час хотела другого.
Источник: Коэльо П. Мактуб
- 19 апр 2013, 04:10
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Десять дней на море
Этой осенью я пойду в первый класс. Бабушка говорит, что я очень худенькая, «... худосочная...»
Было решено повезти меня на море. В Керчь! Десять дней мы будем купаться и пить парное молоко.
Самолет, поезд, потом душный автобус... белая пыльная дорога. Автобус сломался. Мама вышла и поймала попутку. В машине сидел загорелый дяденька с пышными седыми волосами, похожий на льва. «Я» ,- говорит - «абориген». А я спросила:
- А как ваше отчество?
Не ответил... может Абориген Аборигеныч?
Мамина знакомая - баба Фрося - поселила нас в маленькой комнатке, на занавесках были нарисованы бабочки. У всех жильцов просто занавески, а у нас с бабочками. Еще в комнате был сундук, оклеенный ракушками. Красивый. Садится на него было запрещено, вещи класть тоже. И открывать тоже... Вообще-то там лежали какие-то фотографии - толстые, картонные, с дамами в длинных юбках... интересные... я раскрасила ручкой их одежду и подрисовала бусы. Так красивее. Еще тетради, письма … но я по-письменному еще не понимаю...
Баба Фрося каждое утро ставила нам на подоконник накрытую марлей баночку парного молока. Теплое... гадость... после того, как я вылила его в тазик, где положено мыть ноги, пила всегда под маминым присмотром.
На рынке мама купила персики. Большие, сочные, сладкие и пахнущие, как абрикосовый шампунь. Я испачкала платье соком... нечаянно...
Море — оно такое соленое. И я в нем не тону. Правда — не тону.
На берегу, если поискать, можно найти кучу красивых ракушек. Пока мама загорала, я много набрала в ее косметичку, зарыв все туши и пудры в песок. А еще камешков в мамину шляпу... пакета же пустого не было...
Однажды утром заплетая мне косички, не слушая мое нытье про то, что заколки колючие, мама сказала:
- Я иду в кино, со двора без спроса не убегать, к морю не ходить.
Я тоже хотела в кино, но мама сказала, что это взрослый фильм, что пойдет с Аборигенычем (с этим дурацким Аборигенычем), и чтоб я вела себя прилично.
Я целый день вела себя прилично. А потом мама ушла. Дедушка прутиком гнал по улице уток, дал мне сливу, сказал: «Какая худышка!», я сказала «спасибо» . Потом я смотрела, как соседка набирала воду из колодца. Вкусную ледяную воду. Потом гладила огромного пса Боцмана. Он лежал у колодца, боком на холодных камнях, высунул язык и дремал. Потом посмотрела, как спит в сарайке здоровенный «бабифросин» боров, он даже больше Боцмана. Потом баба Фрося на веранде напоила меня чаем с медом, постояла, подперев кулаком щеку, глядя на меня жалостливо. Потом я смотрела, как заходит в ворота корова — мычит капризно, опускает рога...
И тут я вспомнила, что сегодня мы не были на море... всего десять дней, и мы уже один пропустили...
Баба Фрося доила Зорьку. Бормотала что-то про то, что «...хай те грец, скотина неладная...» Жильцы разошлись по комнатам и телевизорам. Я вышла за ворота. Постояла, послушала, как стрекочут в траве цикады... Соскучилась и пошла дальше. Обогнула огороды и вышла на тропинку к морю...
Солнце садилось. Большое, пухлое, как сдобная булка. Красное. Как спелый персик. Грустное солнце. Я не знала, как называется чувство, которое меня охватило. Просто стояла одна наблюдая за небом и морем. Стояла, сдерживая слезы (дурацкие слезы), а они не сдерживались... почему... не знаю...
Десять дней — это так мало. Мы поехали домой. Баба Фрося дала мне с собой целый пакет яблок. А мама сказала:
- Что ж... хорошего понемножку... приедем на следующий год, если будешь себя прилично вести.
А дома оказалось, что я хорошо поправилась, на целый килограмм триста граммов.
(С) Surrealizm
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14886" onclick="window.open(this.href);return false;
Этой осенью я пойду в первый класс. Бабушка говорит, что я очень худенькая, «... худосочная...»
Было решено повезти меня на море. В Керчь! Десять дней мы будем купаться и пить парное молоко.
Самолет, поезд, потом душный автобус... белая пыльная дорога. Автобус сломался. Мама вышла и поймала попутку. В машине сидел загорелый дяденька с пышными седыми волосами, похожий на льва. «Я» ,- говорит - «абориген». А я спросила:
- А как ваше отчество?
Не ответил... может Абориген Аборигеныч?
Мамина знакомая - баба Фрося - поселила нас в маленькой комнатке, на занавесках были нарисованы бабочки. У всех жильцов просто занавески, а у нас с бабочками. Еще в комнате был сундук, оклеенный ракушками. Красивый. Садится на него было запрещено, вещи класть тоже. И открывать тоже... Вообще-то там лежали какие-то фотографии - толстые, картонные, с дамами в длинных юбках... интересные... я раскрасила ручкой их одежду и подрисовала бусы. Так красивее. Еще тетради, письма … но я по-письменному еще не понимаю...
Баба Фрося каждое утро ставила нам на подоконник накрытую марлей баночку парного молока. Теплое... гадость... после того, как я вылила его в тазик, где положено мыть ноги, пила всегда под маминым присмотром.
На рынке мама купила персики. Большие, сочные, сладкие и пахнущие, как абрикосовый шампунь. Я испачкала платье соком... нечаянно...
Море — оно такое соленое. И я в нем не тону. Правда — не тону.
На берегу, если поискать, можно найти кучу красивых ракушек. Пока мама загорала, я много набрала в ее косметичку, зарыв все туши и пудры в песок. А еще камешков в мамину шляпу... пакета же пустого не было...
Однажды утром заплетая мне косички, не слушая мое нытье про то, что заколки колючие, мама сказала:
- Я иду в кино, со двора без спроса не убегать, к морю не ходить.
Я тоже хотела в кино, но мама сказала, что это взрослый фильм, что пойдет с Аборигенычем (с этим дурацким Аборигенычем), и чтоб я вела себя прилично.
Я целый день вела себя прилично. А потом мама ушла. Дедушка прутиком гнал по улице уток, дал мне сливу, сказал: «Какая худышка!», я сказала «спасибо» . Потом я смотрела, как соседка набирала воду из колодца. Вкусную ледяную воду. Потом гладила огромного пса Боцмана. Он лежал у колодца, боком на холодных камнях, высунул язык и дремал. Потом посмотрела, как спит в сарайке здоровенный «бабифросин» боров, он даже больше Боцмана. Потом баба Фрося на веранде напоила меня чаем с медом, постояла, подперев кулаком щеку, глядя на меня жалостливо. Потом я смотрела, как заходит в ворота корова — мычит капризно, опускает рога...
И тут я вспомнила, что сегодня мы не были на море... всего десять дней, и мы уже один пропустили...
Баба Фрося доила Зорьку. Бормотала что-то про то, что «...хай те грец, скотина неладная...» Жильцы разошлись по комнатам и телевизорам. Я вышла за ворота. Постояла, послушала, как стрекочут в траве цикады... Соскучилась и пошла дальше. Обогнула огороды и вышла на тропинку к морю...
Солнце садилось. Большое, пухлое, как сдобная булка. Красное. Как спелый персик. Грустное солнце. Я не знала, как называется чувство, которое меня охватило. Просто стояла одна наблюдая за небом и морем. Стояла, сдерживая слезы (дурацкие слезы), а они не сдерживались... почему... не знаю...
Десять дней — это так мало. Мы поехали домой. Баба Фрося дала мне с собой целый пакет яблок. А мама сказала:
- Что ж... хорошего понемножку... приедем на следующий год, если будешь себя прилично вести.
А дома оказалось, что я хорошо поправилась, на целый килограмм триста граммов.
(С) Surrealizm
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14886" onclick="window.open(this.href);return false;
- 14 апр 2013, 19:04
- Форум: Медитации
- Тема: Интересные медитации и практики
- Ответы: 8
- Просмотры: 15132
Интересные медитации и практики
ТРАТАКА НА СВЕЧУ
ОБОСНОВАНИЕ: Успех в делах, совершенство исполняемой работы определяются почти исключительно способностью концентрировать усилия, собранностью человека. Эта, казалось бы, природная способность на самом деле может и должна быть развита при помощи специального упражнения, называемого "Тратака". Этимология этого санскритского слова ("тра" — спасительное, "атака" — скитание) связана с предварительными условиями выполнения упражнения. Так, попробуйте дать мыслям свободу полета на 2—3 минуты: вы будете удивлены, замечая совершенную бессвязность некоторых их продолжений. Заметив такие бессвязности, вы тотчас же попытаетесь их прервать, регулировать. Так вот именно непрерывание мыслей, свободное и полное их завершение и является предварительной фазой упражнения Тратака. На эту предварительную стадию отводится 1—2 минуты.
МЕТОДИКА: Установите свечу так, чтобы при сидении напротив нее пламя располагалось от вас на расстоянии 40—60 см и на уровне глаз. Зажгите свечу. Сев в позу и предельно расслабившись, направьте все "лучи разума" только на пламя свечи. Все остальные мысли отбрасываются, как назойливые мухи. Для вас в период упражнения существует только свеча, одна свеча и ничего более. Весь мир теперь заключается в пламени свечи. Вы и пламя — одно целое... Как только глаза устали, закройте их и сосредоточьтесь на световом пятне, оставшемся на сетчатке. Попробуйте, далее, увидеть свечу через веки. Изображение пламени, свечи и их цвета могут при этом изменяться или смещаться, но общая форма свечи и язычка пламени должны оставаться без изменений. Допускайте только мысли о свече или о ее пламени. Вас интересует только свеча и ее горящий фитиль. Когда глаза отдохнули, снова откройте их и продолжайте созерцать свечу. Длительность упражнения — 5 минут за одно занятие в течение первых двух недель. Затем время постепенно увеличивается до 10—15 минут.
ЭФФЕКТ: Способность к собранности мыслей возрастает во много раз при регулярной практике этого элементарного упражнения. Следует особо отметить, что увеличивается способность не только к умственной концентрации, но и физической, что делает это упражнение крайне полезным для адептов каратэ, у-шу и других динамических направлений, связанных с восточными боевыми искусствами. Тратака — исходная основа для практики всех следующих упражнений, и успех в более сложных процедурах во многом связан именно со способностью к концентрации. Для начинающих это упражнение является незаменимым, и игнорировать его нельзя.
Практика Тратаки одновременно усиливает успех предшествующей стадии — Пратьяхары. Достижение следующих ступеней — активной медитации и наступление Самадхи невозможно без успешной практики различного рода Тратак (см. ниже).
Примечания:
1. Практика Тратаки на свечу более 15 минут, превращается в довольно бессмысленное занятие и потому не рекомендуется.
2. Не следует делать это упражнение при интенсивной занятости работой, так как сама работа уже может рассматриваться как медитация.
3. При концентрации с закрытыми глазами вокруг свечи или ее пламени могут вдруг "ниоткуда" появиться какие-то золотистые или голубоватые кольца, дымчатость и прочие "картинки". Не следует пугаться или удивляться — это или физические поля вокруг объекта концентрации или, возможно, ваше "внутреннее зрение" увидело какую-то часть астрального мира.
4. Будьте осторожны: не перетруждайте глаза.
(из инета)
ОБОСНОВАНИЕ: Успех в делах, совершенство исполняемой работы определяются почти исключительно способностью концентрировать усилия, собранностью человека. Эта, казалось бы, природная способность на самом деле может и должна быть развита при помощи специального упражнения, называемого "Тратака". Этимология этого санскритского слова ("тра" — спасительное, "атака" — скитание) связана с предварительными условиями выполнения упражнения. Так, попробуйте дать мыслям свободу полета на 2—3 минуты: вы будете удивлены, замечая совершенную бессвязность некоторых их продолжений. Заметив такие бессвязности, вы тотчас же попытаетесь их прервать, регулировать. Так вот именно непрерывание мыслей, свободное и полное их завершение и является предварительной фазой упражнения Тратака. На эту предварительную стадию отводится 1—2 минуты.
МЕТОДИКА: Установите свечу так, чтобы при сидении напротив нее пламя располагалось от вас на расстоянии 40—60 см и на уровне глаз. Зажгите свечу. Сев в позу и предельно расслабившись, направьте все "лучи разума" только на пламя свечи. Все остальные мысли отбрасываются, как назойливые мухи. Для вас в период упражнения существует только свеча, одна свеча и ничего более. Весь мир теперь заключается в пламени свечи. Вы и пламя — одно целое... Как только глаза устали, закройте их и сосредоточьтесь на световом пятне, оставшемся на сетчатке. Попробуйте, далее, увидеть свечу через веки. Изображение пламени, свечи и их цвета могут при этом изменяться или смещаться, но общая форма свечи и язычка пламени должны оставаться без изменений. Допускайте только мысли о свече или о ее пламени. Вас интересует только свеча и ее горящий фитиль. Когда глаза отдохнули, снова откройте их и продолжайте созерцать свечу. Длительность упражнения — 5 минут за одно занятие в течение первых двух недель. Затем время постепенно увеличивается до 10—15 минут.
ЭФФЕКТ: Способность к собранности мыслей возрастает во много раз при регулярной практике этого элементарного упражнения. Следует особо отметить, что увеличивается способность не только к умственной концентрации, но и физической, что делает это упражнение крайне полезным для адептов каратэ, у-шу и других динамических направлений, связанных с восточными боевыми искусствами. Тратака — исходная основа для практики всех следующих упражнений, и успех в более сложных процедурах во многом связан именно со способностью к концентрации. Для начинающих это упражнение является незаменимым, и игнорировать его нельзя.
Практика Тратаки одновременно усиливает успех предшествующей стадии — Пратьяхары. Достижение следующих ступеней — активной медитации и наступление Самадхи невозможно без успешной практики различного рода Тратак (см. ниже).
Примечания:
1. Практика Тратаки на свечу более 15 минут, превращается в довольно бессмысленное занятие и потому не рекомендуется.
2. Не следует делать это упражнение при интенсивной занятости работой, так как сама работа уже может рассматриваться как медитация.
3. При концентрации с закрытыми глазами вокруг свечи или ее пламени могут вдруг "ниоткуда" появиться какие-то золотистые или голубоватые кольца, дымчатость и прочие "картинки". Не следует пугаться или удивляться — это или физические поля вокруг объекта концентрации или, возможно, ваше "внутреннее зрение" увидело какую-то часть астрального мира.
4. Будьте осторожны: не перетруждайте глаза.
(из инета)
- 14 апр 2013, 19:01
- Форум: Проза
- Тема: Авторская проза, рассказы, сказки
- Ответы: 109
- Просмотры: 81239
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Магний
Генка вставил кусочек магния в расщеп спички, зажег другую и стал нагревать белую крупинку. Расщеп обуглился и изогнулся, пламя по дошло до Генкиных пальцев. Тот дунул, погасив огонь, и сказал Сашке: «Грей ты!» Сашка чиркнул по коробку.
Через несколько секунд магний раскалился докрасна, а потом вдруг вспыхнул белым с отливом в фиолетовый яростным светом. Над ослепительным шариком пламени курился белый дым, едва слышное шипение, казалось, насыщало воздух электричеством, а промежутки между ударами сердца растянулся до невозможности. Генка вдруг протянул свободную руку к огню и щелчком ударил по нему. Раздался громкий треск, брызнули маленькие молнии – и все кончилось.
«Видал? Здорово?» - спросил Генка, и в голосе его было такое превосходство, как будто это он сам только что сгорал и взрывался. Сашка перевел дух: оказывается, все это время он не дышал. «Ни хрена себе!» - ответил он.
С того времени Сашка только и грезил: раздобыть магния. Ему, пацану из крохотного городка, где время застыло на пыльных улицах, где каждый следующий день был слепком с предыдущего, а поход раз в полгода в пропахший табаком кинотеатр был важнейшим из событий, электрически белое, оставлявшее на дне глаза долго не исчезавшие разноцветные пятна пламя казалось чем-то почти волшебным, намекающим на неодолимую мощь. Когда ему сказали, что в пункте приема металлолома Генка нашел колесо от самолета, сделанное из магния, Сашка понял: пришел его час.
Во дворе Генкиного дома они долго пытались расколоть колесо кувалдой, потом пилили его, собирая драгоценные опилки в подстеленный брезент, старой ножовкой, и лишь к вечеру сумели отделить здоровенный – килограмма на два – кусок. За него Сашка отдал хорошую лупу и объектив от микроскопа.
Весь конец лета Сашка втихаря от родителей возился с магнием. Он понял, что большие куски его почти невозможно поджечь; в лучшем случае, они плавятся и тлеют под растущей коркой, превращаясь в серую массу. Эта масса, если ее облить водой, шипела и остро воняла аммиаком. Опилки тоже горели неохотно, их нужно было вдувать в открытое пламя – и тогда голубые искры с шипением разлетались и умирали, падая белыми трупиками пепла. Но кто-то сказал Сашке, что опилки надо смешать с марганцовкой, и тогда смесь взрывается.
Смесь действительно вспыхивала фантастическим бело-фиолетовым цветком, но дырки, оставленные на скатерти, и пурпурные потеки, возникавшие, когда мать мыла пол, привели родителей в негодование. Пришлось уйти в глубокое подполье.
В тот год Сашка начал изучать химию. В сентябре он уже вызубрил учебник от корки до корки, еще через месяц одолел программу следующих двух классов и стал добывать серьезные учебники в городской библиотеке. Его приводил в ярость тот материал, что был не по зубам из-за нехватки знаний по физике и математике, но он продирался сквозь незнание и читал, читал… Память была, казалось, бездонной.
Вскоре Сашка понял, что на марганцовке свет клином не сошелся и кое-что можно купить почти в любом магазине. Натриевую селитру, высыпавшуюся из рваного мешка, он просто выпросил у продавца в магазине, где продавали удобрения.
***
Сашка шел по улице. У палисадника в двух десятках шагов впереди стояли трое: одного он не знал, двое других были братьями Идрисовыми. Это были тощие небрежно одетые пацаны, жилистые и с тухлыми взглядами, постоянно искавшие, к кому бы прицепиться. Тот, что пониже ростом, был на три года младше Сашки. Он вразвалочку, со скучающим лицом, направился к Сашке и загородил ему дорогу. Сашка попытался обойти его, наблюдая краем глаза за двумя другими. Маневр не удался. Младший Идрисов коротко замахнулся и попытался ударить Сашку по лицу. Это было до невозможности унизительно: его явно провоцировали на драку, и при любом раскладе дело было не в его пользу. Сашка толкнул пацана и бросился бежать, но тот успел подставить ему ногу. Секундной заминки хватило, чтобы двое старших оказались рядом.
Его били руками и ногами, пыль и трава набивались в рот когда он лежал на животе, пытаясь закрыть руками затылок, а его, ухватив за волосы, раз за разом тыкали лицом в горячую землю. Как все кончилось – он не помнил. Болезненно саднило разбитые скулы и губы, была порвана и выпачкана кровью рубашка.
Дома отец допытывался, кто и за что так его отделал, мать плакала и кричала, что он связался с бандитами. Сашка молчал. Когда отец сказал ему, что найдет и изувечит обидчиков, нужно лишь назвать их, Сашка ответил: «Я сам».
Сашка знал за собой слабину: ударить кого-то по лицу было для него невозможно. Из-за этого, а вовсе не по причине трусости, он никогда не был участником обычных школьных потасовок «до первой крови». Но сейчас нужно было не просто драться: нужно было побить троих, двое из которых – умелые безжалостные бойцы, и побить так, чтобы навсегда закрепить за собой превосходство и насытиться местью. Нужно было оружие. Нож и кастет не годились, они не гарантировали победы и могли обернуться против Сашки и сейчас, и в будущем, доведя до тюрьмы. Требовалось что-то совершенно необычное.
Идея появилась несколькими днями позже, когда Колян Королев принес в школу пистолет-авторучку, которую он будто бы нашел. Это была короткая трубка, свинчивающаяся из двух частей. В верхней крепился патрон от малокалиберной винтовки, а в нижней была пружина и боек. Пружину можно было взвести, оттянув проходящий через сквозной паз выступ на бойке. Вся конструкция была похожа на оконный шпингалет. Сашка подумал: самодельный пистолет – вещь ненадежная и опасная, выстрелить в человека он не сумеет, да и выстрел в запасе только один. Но если сделать пугач? Не такой, какие были у многих пацанов, заряжаемый обмазкой спичечных головок, а мощный, снаряженный магниевой смесью? Сашка помнил, что после магниевой вспышки он на некоторое время почти слеп; такая вспышка в темноте, пожалуй, могла бы сделать противников беспомощными.
Когда отец и мать были на работе, Сашка конструировал и делал свой «гиперболоид» - так он про себя называл оружие. Основой стал десятисантиметровый обрезок алюминиевой трубки от велосипедного насоса. От конструкции с пружиной пришлось отказаться, потому что тогда потребовались бы патроны – а где их взять? Запаливание заряда спичкой, как в пугаче, казалось слишком долгим делом, а манипуляции с коробком могли насторожить врагов. К тому же такое примитивное оружие роняло Сашку в собственных глазах. Сашка решил делать электрический запал.
Электрическая спираль была сделана из тонкой проволоки от сопротивления, найденного в отцовской коробке с радиодеталями. Спираль охотно раскалялась докрасна от батарейки, но смесь магния с селитрой никак не хотела от нее загораться. Промучавшись с запалом с неделю, Сашка нашел-таки решение: обмазал спираль кашицей из пороха и клейстера и просушил. Теперь смесь вспыхивала мгновенно. Правда, для каждого нового испытания нужна была другая спираль. Сашка наделал их впрок, десятка три.
Сашка не стал делать пистолетную рукоятку, рассудив, что и так конструкция получается слишком громоздкой. Он просто примотал квадратную батарейку к трубке изолентой. Пришлось помудрить с введением спирали в трубу, с заделкой слишком большого отверстия для запала, с предохранителем – вещью абсолютно необходимой, потому что срабатывание «гиперболоида» в кармане было бы страшным.
В августе Сашка приступил к полигонным испытаниям. В трубку входило почти треть стакана смеси – огромное количество! Гиперболоид был привязан к стволу старой вишни на огороде и направлен в стену сарая. На стену Сашка кнопками прикрепил газетный лист. Сняв предохранитель, он размотал веревку, привязанную к выключателю, оглянулся, не идет ли кто за штакетником, и потянул. Глухо ахнуло, из «гиперболоида», шипя, вылетел трехметровый факел. Перед глазами потемнело, а потом выплыло желтое с синей каймой пятно, повторяющее форму огненной метлы. Ослепленный, Сашка не сразу заметил, что газета на сарае горит и уже занялся свисающий с крыши рубероид. Бочка с водой для полива была рядом…
***
С сентября Сашка бродил вечерами по улицам. «Гиперболоид» оттягивал карман. Он кругами ходил вокруг квартала, где жили Идрисовы, и мимо их дома. Сашка искал и боялся встречи, и не только потому, что оружие могло не сработать: еще страшнее было направить ослепительное белое пламя в лицо человека. Иногда Сашка почти видел, как в жутком шипящем факеле мгновенно обугливается и, растрескавшись, как пересохшая глина, слезает кожа, а глаза с побелевшей радужкой вспухают и лопаются, выплескивая содержимое на покрытые спекшейся кровью скулы.
Тускло светили редкие фонари на деревянных столбах вдоль палисадников с облетающими кустами. Моросил дождь, пропитывая куцее пальтецо, из которого Сашка давно вырос. Промокали ноги. Сашку трясло от холода и волнения, а он бродил и бродил – пока, к полуночи, не гасли уличные фонари.
Возвращаясь домой, он первым делом доставал из кармана оружие, заворачивал его в холстину и прятал под крыльцо. Потом Сашка тихо раздевался в прихожей и крался в свою комнату, стараясь не разбудить родителей. Это удавалось редко: выходила хмурая мать и долго пилила его, повторяя одно и то же: что он шляется неведомо где, что помощи по дому ни какой, что учеба в школе запущена, и вообще он плохо кончит. Сашка отмалчивался.
Так продолжалось до начала зимы, но постепенно Сашку отпустило: казалось, он насытил желание мести изготовлением и испытаниями оружия, воображаемыми встречами и расправами с обидчиками. А тут появилась и новая забота: для старшеклассников в школьном спортзале стали проводить вечера, и Сашку неудержимо влекло туда. Из динамика огромного проигрывателя томно и тоскующее пел Ободзинский, потом Битлы наполняли полутемное помещение пульсирующим ритмом и странными гармониями, гибко и чувственно обещал что-то Демис Русос и жутковато напитывалось радостной энергией тело. Касания пальцами, взгляды, полные нового смысла, спины девчонок под тонкими платьями – гибкие и упругие, неуклюжее топтание, многозначность и многозначительность происходящего… Когда полная пожилая физичка тяжело поднималась и возвещала: «Все, последний танец!», - ее сначала уговаривали, а потом начиналась едва заметная суета, в которой выяснялось, кто кого будет провожать и кто с кем станет драться за школой.
В тот вечер он впервые пошел провожать домой Валентину. Сашка давно уже хотел сделать это, но всякий раз робость мешала подойти к ней и предложить себя в провожатые. Теперь же, пока он стоял с жалким лицом и раздумывал, что и как сказать, Валентина сама подошла к нему и просто сказала: «Саш, нам вроде бы в одну сторону? Пойдем, да?»
Они шли по заснеженному городу и говорили о всяких пустяках. Мела поземка, в ботинки попадал снег и таял. Карман, как и прежде, оттягивал «гиперболоид». Сашка думал о том, что сегодня никак не может случиться ничего плохого. Его больше занимало другое: достаточно ли будет, прощаясь у дома Валентины, просто сказать: «Пока!», или же нужно придумать что-то, отвечающее значимости вечера.
Их снова было трое, только вместо малолетки кто-то другой, длинный и сутулый, в опущенной на глаза ушанке, смолил папироску из горсти. Они возникли неожиданно, когда Сашка с Валентиной свернули на перекрестке. Старший из братьев похабно осклабился и начал, растягивая слова: «А, друг, кого я вижу! Вали отсюда… А девка останется…».
Сашку затрясло. Кое-как он вытащил из кармана оружие, развернул оцепеневшую Валентину к себе и уткнул лицом в свою грудь. Потом он обреченно подумал: «Не сработает!», и, выдернув повисшую на бечевке чеку предохранителя, вытянул руку в сторону того, длинного, который был ближе других, и зажмурился. Выключатель щелкнул, как сломанная рыбья кость. Бесконечно длинное мгновенье ничего не происходило, потом трубка дернулась, под веками яростно полыхнуло красным. Кто-то завизжал бабьим голосом: «Су-у-ка!» Сашка открыл глаза. Вытянувшись прозрачной серой трубой, висел дым. На корточках, без шапки, раздирая пальцами лицо, сидел тот, что визжал - длинный, телогрейка у него на груди горела. Один из братьев, согнувшись, тер глаза ладонями, другой, мотая головой, уходил быстрым шагом. Сашка подскочил к согнувшемуся и неловко ударил его по шее. Срывающимся петушиным фальцетом он завопил: «Еще хочешь? Зенки выжгу, сволочь!» Он бил и бил по шее, в грудь, неуклюже пинал ногами и не замечал, что собственное лицо стало мокрым от слез и соплей.
Валентина оттащила его за руку. Сашка прерывисто дышал и утирался рукавами. Обгоревший куда-то делся, другой, пошатываясь, убегал по сугробам, не видя накатанной дороги рядом. Валентина плакала.
Позже они шли к дому Валентины и Сашка не заметил, когда взял ее за руку.
«Ну, ты даешь!» - сказала она ему возле дома. «Чем это ты их уделал? Я думала – нам конец»….
«Магний!» - ответил Сашка и засмеялся счастливо и свободно.
***
На следующий день Сашка пришел в городскую больницу чтобы выяснить, не попадал ли кто с ожогом глаз, благо что больница была в городе одна, а в приемном покое работала медсестрой дальняя родственница. По счастью, все обошлось. Оружие неделей позже было найдено, а затем утоплено в нужнике матерью Сашки. Она не знала, что это такое, но догадалась по почерневшему виду среза и обгоревшим остаткам уплотнений, что штука опасная. По городу пополз слушок - мол, кто-то имеет карманную электросварку и может на куски порезать. С братцами - врагами Сашка потом встречался, но проходил мимо них, засунув руку в карман и с очень грозным лицом, а те делали вид, что не замечают его. А еще через полгода он уехал в областной центр учиться - и вся история увяла естественным образом. Позже он снова встретится с Валентиной, чтобы не расставаться уже никогда – но пока он об этом не знал. Шел 1969 год.
(С) Рекорд Надоев
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12362" onclick="window.open(this.href);return false;
Генка вставил кусочек магния в расщеп спички, зажег другую и стал нагревать белую крупинку. Расщеп обуглился и изогнулся, пламя по дошло до Генкиных пальцев. Тот дунул, погасив огонь, и сказал Сашке: «Грей ты!» Сашка чиркнул по коробку.
Через несколько секунд магний раскалился докрасна, а потом вдруг вспыхнул белым с отливом в фиолетовый яростным светом. Над ослепительным шариком пламени курился белый дым, едва слышное шипение, казалось, насыщало воздух электричеством, а промежутки между ударами сердца растянулся до невозможности. Генка вдруг протянул свободную руку к огню и щелчком ударил по нему. Раздался громкий треск, брызнули маленькие молнии – и все кончилось.
«Видал? Здорово?» - спросил Генка, и в голосе его было такое превосходство, как будто это он сам только что сгорал и взрывался. Сашка перевел дух: оказывается, все это время он не дышал. «Ни хрена себе!» - ответил он.
С того времени Сашка только и грезил: раздобыть магния. Ему, пацану из крохотного городка, где время застыло на пыльных улицах, где каждый следующий день был слепком с предыдущего, а поход раз в полгода в пропахший табаком кинотеатр был важнейшим из событий, электрически белое, оставлявшее на дне глаза долго не исчезавшие разноцветные пятна пламя казалось чем-то почти волшебным, намекающим на неодолимую мощь. Когда ему сказали, что в пункте приема металлолома Генка нашел колесо от самолета, сделанное из магния, Сашка понял: пришел его час.
Во дворе Генкиного дома они долго пытались расколоть колесо кувалдой, потом пилили его, собирая драгоценные опилки в подстеленный брезент, старой ножовкой, и лишь к вечеру сумели отделить здоровенный – килограмма на два – кусок. За него Сашка отдал хорошую лупу и объектив от микроскопа.
Весь конец лета Сашка втихаря от родителей возился с магнием. Он понял, что большие куски его почти невозможно поджечь; в лучшем случае, они плавятся и тлеют под растущей коркой, превращаясь в серую массу. Эта масса, если ее облить водой, шипела и остро воняла аммиаком. Опилки тоже горели неохотно, их нужно было вдувать в открытое пламя – и тогда голубые искры с шипением разлетались и умирали, падая белыми трупиками пепла. Но кто-то сказал Сашке, что опилки надо смешать с марганцовкой, и тогда смесь взрывается.
Смесь действительно вспыхивала фантастическим бело-фиолетовым цветком, но дырки, оставленные на скатерти, и пурпурные потеки, возникавшие, когда мать мыла пол, привели родителей в негодование. Пришлось уйти в глубокое подполье.
В тот год Сашка начал изучать химию. В сентябре он уже вызубрил учебник от корки до корки, еще через месяц одолел программу следующих двух классов и стал добывать серьезные учебники в городской библиотеке. Его приводил в ярость тот материал, что был не по зубам из-за нехватки знаний по физике и математике, но он продирался сквозь незнание и читал, читал… Память была, казалось, бездонной.
Вскоре Сашка понял, что на марганцовке свет клином не сошелся и кое-что можно купить почти в любом магазине. Натриевую селитру, высыпавшуюся из рваного мешка, он просто выпросил у продавца в магазине, где продавали удобрения.
***
Сашка шел по улице. У палисадника в двух десятках шагов впереди стояли трое: одного он не знал, двое других были братьями Идрисовыми. Это были тощие небрежно одетые пацаны, жилистые и с тухлыми взглядами, постоянно искавшие, к кому бы прицепиться. Тот, что пониже ростом, был на три года младше Сашки. Он вразвалочку, со скучающим лицом, направился к Сашке и загородил ему дорогу. Сашка попытался обойти его, наблюдая краем глаза за двумя другими. Маневр не удался. Младший Идрисов коротко замахнулся и попытался ударить Сашку по лицу. Это было до невозможности унизительно: его явно провоцировали на драку, и при любом раскладе дело было не в его пользу. Сашка толкнул пацана и бросился бежать, но тот успел подставить ему ногу. Секундной заминки хватило, чтобы двое старших оказались рядом.
Его били руками и ногами, пыль и трава набивались в рот когда он лежал на животе, пытаясь закрыть руками затылок, а его, ухватив за волосы, раз за разом тыкали лицом в горячую землю. Как все кончилось – он не помнил. Болезненно саднило разбитые скулы и губы, была порвана и выпачкана кровью рубашка.
Дома отец допытывался, кто и за что так его отделал, мать плакала и кричала, что он связался с бандитами. Сашка молчал. Когда отец сказал ему, что найдет и изувечит обидчиков, нужно лишь назвать их, Сашка ответил: «Я сам».
Сашка знал за собой слабину: ударить кого-то по лицу было для него невозможно. Из-за этого, а вовсе не по причине трусости, он никогда не был участником обычных школьных потасовок «до первой крови». Но сейчас нужно было не просто драться: нужно было побить троих, двое из которых – умелые безжалостные бойцы, и побить так, чтобы навсегда закрепить за собой превосходство и насытиться местью. Нужно было оружие. Нож и кастет не годились, они не гарантировали победы и могли обернуться против Сашки и сейчас, и в будущем, доведя до тюрьмы. Требовалось что-то совершенно необычное.
Идея появилась несколькими днями позже, когда Колян Королев принес в школу пистолет-авторучку, которую он будто бы нашел. Это была короткая трубка, свинчивающаяся из двух частей. В верхней крепился патрон от малокалиберной винтовки, а в нижней была пружина и боек. Пружину можно было взвести, оттянув проходящий через сквозной паз выступ на бойке. Вся конструкция была похожа на оконный шпингалет. Сашка подумал: самодельный пистолет – вещь ненадежная и опасная, выстрелить в человека он не сумеет, да и выстрел в запасе только один. Но если сделать пугач? Не такой, какие были у многих пацанов, заряжаемый обмазкой спичечных головок, а мощный, снаряженный магниевой смесью? Сашка помнил, что после магниевой вспышки он на некоторое время почти слеп; такая вспышка в темноте, пожалуй, могла бы сделать противников беспомощными.
Когда отец и мать были на работе, Сашка конструировал и делал свой «гиперболоид» - так он про себя называл оружие. Основой стал десятисантиметровый обрезок алюминиевой трубки от велосипедного насоса. От конструкции с пружиной пришлось отказаться, потому что тогда потребовались бы патроны – а где их взять? Запаливание заряда спичкой, как в пугаче, казалось слишком долгим делом, а манипуляции с коробком могли насторожить врагов. К тому же такое примитивное оружие роняло Сашку в собственных глазах. Сашка решил делать электрический запал.
Электрическая спираль была сделана из тонкой проволоки от сопротивления, найденного в отцовской коробке с радиодеталями. Спираль охотно раскалялась докрасна от батарейки, но смесь магния с селитрой никак не хотела от нее загораться. Промучавшись с запалом с неделю, Сашка нашел-таки решение: обмазал спираль кашицей из пороха и клейстера и просушил. Теперь смесь вспыхивала мгновенно. Правда, для каждого нового испытания нужна была другая спираль. Сашка наделал их впрок, десятка три.
Сашка не стал делать пистолетную рукоятку, рассудив, что и так конструкция получается слишком громоздкой. Он просто примотал квадратную батарейку к трубке изолентой. Пришлось помудрить с введением спирали в трубу, с заделкой слишком большого отверстия для запала, с предохранителем – вещью абсолютно необходимой, потому что срабатывание «гиперболоида» в кармане было бы страшным.
В августе Сашка приступил к полигонным испытаниям. В трубку входило почти треть стакана смеси – огромное количество! Гиперболоид был привязан к стволу старой вишни на огороде и направлен в стену сарая. На стену Сашка кнопками прикрепил газетный лист. Сняв предохранитель, он размотал веревку, привязанную к выключателю, оглянулся, не идет ли кто за штакетником, и потянул. Глухо ахнуло, из «гиперболоида», шипя, вылетел трехметровый факел. Перед глазами потемнело, а потом выплыло желтое с синей каймой пятно, повторяющее форму огненной метлы. Ослепленный, Сашка не сразу заметил, что газета на сарае горит и уже занялся свисающий с крыши рубероид. Бочка с водой для полива была рядом…
***
С сентября Сашка бродил вечерами по улицам. «Гиперболоид» оттягивал карман. Он кругами ходил вокруг квартала, где жили Идрисовы, и мимо их дома. Сашка искал и боялся встречи, и не только потому, что оружие могло не сработать: еще страшнее было направить ослепительное белое пламя в лицо человека. Иногда Сашка почти видел, как в жутком шипящем факеле мгновенно обугливается и, растрескавшись, как пересохшая глина, слезает кожа, а глаза с побелевшей радужкой вспухают и лопаются, выплескивая содержимое на покрытые спекшейся кровью скулы.
Тускло светили редкие фонари на деревянных столбах вдоль палисадников с облетающими кустами. Моросил дождь, пропитывая куцее пальтецо, из которого Сашка давно вырос. Промокали ноги. Сашку трясло от холода и волнения, а он бродил и бродил – пока, к полуночи, не гасли уличные фонари.
Возвращаясь домой, он первым делом доставал из кармана оружие, заворачивал его в холстину и прятал под крыльцо. Потом Сашка тихо раздевался в прихожей и крался в свою комнату, стараясь не разбудить родителей. Это удавалось редко: выходила хмурая мать и долго пилила его, повторяя одно и то же: что он шляется неведомо где, что помощи по дому ни какой, что учеба в школе запущена, и вообще он плохо кончит. Сашка отмалчивался.
Так продолжалось до начала зимы, но постепенно Сашку отпустило: казалось, он насытил желание мести изготовлением и испытаниями оружия, воображаемыми встречами и расправами с обидчиками. А тут появилась и новая забота: для старшеклассников в школьном спортзале стали проводить вечера, и Сашку неудержимо влекло туда. Из динамика огромного проигрывателя томно и тоскующее пел Ободзинский, потом Битлы наполняли полутемное помещение пульсирующим ритмом и странными гармониями, гибко и чувственно обещал что-то Демис Русос и жутковато напитывалось радостной энергией тело. Касания пальцами, взгляды, полные нового смысла, спины девчонок под тонкими платьями – гибкие и упругие, неуклюжее топтание, многозначность и многозначительность происходящего… Когда полная пожилая физичка тяжело поднималась и возвещала: «Все, последний танец!», - ее сначала уговаривали, а потом начиналась едва заметная суета, в которой выяснялось, кто кого будет провожать и кто с кем станет драться за школой.
В тот вечер он впервые пошел провожать домой Валентину. Сашка давно уже хотел сделать это, но всякий раз робость мешала подойти к ней и предложить себя в провожатые. Теперь же, пока он стоял с жалким лицом и раздумывал, что и как сказать, Валентина сама подошла к нему и просто сказала: «Саш, нам вроде бы в одну сторону? Пойдем, да?»
Они шли по заснеженному городу и говорили о всяких пустяках. Мела поземка, в ботинки попадал снег и таял. Карман, как и прежде, оттягивал «гиперболоид». Сашка думал о том, что сегодня никак не может случиться ничего плохого. Его больше занимало другое: достаточно ли будет, прощаясь у дома Валентины, просто сказать: «Пока!», или же нужно придумать что-то, отвечающее значимости вечера.
Их снова было трое, только вместо малолетки кто-то другой, длинный и сутулый, в опущенной на глаза ушанке, смолил папироску из горсти. Они возникли неожиданно, когда Сашка с Валентиной свернули на перекрестке. Старший из братьев похабно осклабился и начал, растягивая слова: «А, друг, кого я вижу! Вали отсюда… А девка останется…».
Сашку затрясло. Кое-как он вытащил из кармана оружие, развернул оцепеневшую Валентину к себе и уткнул лицом в свою грудь. Потом он обреченно подумал: «Не сработает!», и, выдернув повисшую на бечевке чеку предохранителя, вытянул руку в сторону того, длинного, который был ближе других, и зажмурился. Выключатель щелкнул, как сломанная рыбья кость. Бесконечно длинное мгновенье ничего не происходило, потом трубка дернулась, под веками яростно полыхнуло красным. Кто-то завизжал бабьим голосом: «Су-у-ка!» Сашка открыл глаза. Вытянувшись прозрачной серой трубой, висел дым. На корточках, без шапки, раздирая пальцами лицо, сидел тот, что визжал - длинный, телогрейка у него на груди горела. Один из братьев, согнувшись, тер глаза ладонями, другой, мотая головой, уходил быстрым шагом. Сашка подскочил к согнувшемуся и неловко ударил его по шее. Срывающимся петушиным фальцетом он завопил: «Еще хочешь? Зенки выжгу, сволочь!» Он бил и бил по шее, в грудь, неуклюже пинал ногами и не замечал, что собственное лицо стало мокрым от слез и соплей.
Валентина оттащила его за руку. Сашка прерывисто дышал и утирался рукавами. Обгоревший куда-то делся, другой, пошатываясь, убегал по сугробам, не видя накатанной дороги рядом. Валентина плакала.
Позже они шли к дому Валентины и Сашка не заметил, когда взял ее за руку.
«Ну, ты даешь!» - сказала она ему возле дома. «Чем это ты их уделал? Я думала – нам конец»….
«Магний!» - ответил Сашка и засмеялся счастливо и свободно.
***
На следующий день Сашка пришел в городскую больницу чтобы выяснить, не попадал ли кто с ожогом глаз, благо что больница была в городе одна, а в приемном покое работала медсестрой дальняя родственница. По счастью, все обошлось. Оружие неделей позже было найдено, а затем утоплено в нужнике матерью Сашки. Она не знала, что это такое, но догадалась по почерневшему виду среза и обгоревшим остаткам уплотнений, что штука опасная. По городу пополз слушок - мол, кто-то имеет карманную электросварку и может на куски порезать. С братцами - врагами Сашка потом встречался, но проходил мимо них, засунув руку в карман и с очень грозным лицом, а те делали вид, что не замечают его. А еще через полгода он уехал в областной центр учиться - и вся история увяла естественным образом. Позже он снова встретится с Валентиной, чтобы не расставаться уже никогда – но пока он об этом не знал. Шел 1969 год.
(С) Рекорд Надоев
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12362" onclick="window.open(this.href);return false;