Звёздный

Спасибо

Спасибо

Девочка и снег

Каждый в этой жизни тоскует по кому-то. Она тосковала по снегу – бесконечному, задумчиво падающему с февральского неба - хрупкой бескрайней чистоте до самого горизонта. Снег настойчиво стучался в ее сны или приходил совсем неслышно, танцуя у закрытых окон, молчаливо о чем-то напоминая. Они были тайными, самыми близкими друзьями и единомышленниками: девочка и снег.
И даже спелый шумный август не мог нарушить этого никем не признанного союза, необъяснимой привязанности и верности друг другу.

Она ждала его долго, нетерпеливо, каждый год с сожалением прощаясь с мартом и торопя ненужный октябрь. И лишь когда выпадал он – первый, пронзительно свежий - она сбегала по ступенькам и с замирающим сердцем вдыхала свою воскресающую из года в год, щемящую мечту. Бродила по запорошенным тропкам, оставляя темные, тающие на влажной земле следы. Прижимала полные пригоршни к теплым щекам и, казалось, что даже плачут они вместе.

Снег был всей ее жизнью – глубокой и яркой на несколько отведенных природой месяцев. И в глазах ее светилось самое искреннее на свете счастье, когда мороз обжигал ей пальцы сквозь варежки, а на ресницах и выбившихся из-под шапки горячих прядях ее волос оседал иней. Она так бережно хранила свою тайну,что никто не мог догадаться, чему улыбается ее веснушчатое даже зимой лицо и отчего такой спокойный и ясный свет струится из ее доверчивых серых глаз.

Она брала с собой парочку бутербродов и на целый день исчезала из дома: часами сидела в безлюдном парке на пустой скамье и ждала ответа. И когда начинал падать он – на деревья, крыши и ее протянутые руки – она, прикрыв глаза пушистыми от снежинок ресницами, говорила с ним о самом главном.
Она росла, становясь с каждым годом взрослее и вдумчивей, только снег никогда не старел. Он готов был слушать ее по-прежнему чутко и все так же ласково щекотал ее за воротником, какая бы грусть и усталость не искажала ее бровей и не пролегала тонкими линиями в изгибе ее губ – по-прежнему доверчиво и жадно шептавших небу. Она верила отчаянно и необъяснимо, что какие бы беды ни постучались в ее дверь – нужно только дождаться его, чистого и мудрого, того, что нарисует сотни новых дорог и сделает прошлое по настоящему прошлым.

Уже ее дети играли на занесенной площадке у дома, лепили зайчиков и принцесс, а она все так же, только слегка смущенно, вынимала руки из теплых перчаток и незаметно подставляла ладони этой сыплющейся откуда-то сверху белой вечности. И радость, тающая в ее ладонях, была той же самой – обжигающе свежей, из детства.

Она почти не заметила, как исчезли с ее щек лукавые веснушки и начали белеть густые каштановые косы. Заплетая их по утрам перед зеркалом, она улыбалась, думая о том, что снег становился ей все ближе, словно они двигалась медленными шажками навстречу друг другу целую жизнь.

За ее столом с белой скатертью уже собирались дети ее детей, и эта разноголосая ребятня с визгом выбегала на улицу отчаянно лупить друг друга первыми липкими комьями. Отряхивая их мокрые шапки, она про себя задумчиво улыбалась тому, что отряхнуть вот так же снег с ее волос уже не дано никому. Она не красила их никогда, только со временем чуть остригла и распушила косы. Ей казалось это доказательством их союза, когда по-настоящему близкие люди становятся в чем-то неуловимо похожи, с каждым прожитым вместе годом. Это был знак ее верности и его памяти о ней.

Она всегда мечтала, что срок ее придет в декабре, и снег встретит ее, как встречал, еще ни разу не предав – своей пронзительной и горьковатой искренностью. Но ей выпал июнь и лучистое лазурное небо. Она звала его безмолвно и отчаянно, скользя беспомощными сухими пальцами по прохладной простыне, и плакала, прижимаясь щекой к горячей подушке – все думала о том, что это первый раз, когда она дождаться не сможет. Потом опустила дрогнувшие, посеребренные сединой ресницы и тихо ушла.

На следующий день тысячи людей в этом городе звали друг друга к окнам, забыв на минуту про важные дела и ссоры, отрываясь от сериалов и бумаг, расплетая сомкнутые в любовной тоске пальцы... Они замирали, завороженно глядя на огромные падающие хлопья, застилающие свет, пригибающие к земле раскинутые ветви.
Когда-то давно эта девочка звала, чтобы еще хоть один человек послушал вместе с ней эту музыку живой танцующей тишины. Теперь, в середине июня, во всех переулках и скверах, над каждым домом и каждой детской площадкой с ней говорил ее снег. Так звучно и внятно, что его слышал каждый.
И она, наверное, улыбалась...
25.08.08

(с) Юлия Вереск
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7256" onclick="window.open(this.href);return false;

Мария Станкевич

Служба радости


Познакомимся мы в конце марта. В городе еще будет лежать снег, но уже однозначно станет ясно — весна. Я буду бродить по улицам, спуская остатки гонорара. Сначала куплю горсть стеклянных шариков на случайном лотке, потом зайду к тебе в магазин. Долго буду водить носом по полкам, а после, груженая целой стопкой старых книг, отправлюсь в любимое кафе. Денег у меня останется ровно на два чайника самого дешевого чая и доехать домой — самое удовольствие.

Буду сидеть, лениво листать полуразвалившиеся «Записки о Шерлоке Холмсе», любоваться новеньким (всего несколько дней как работает) официантом, совсем юным мальчиком с удивительными карими глазами. Как раз когда он принесет второй чайник, на колени мне выпадет маленький красный лист бумаги с загнутым уголком. «Служба радости» будет написано на нем. И еще адрес внизу. Твоего магазина. Который, между прочим, называется совсем не так.

Я страшно любопытная. Поэтому допив одним глотком чай, убегу интересоваться, что это за служба радости такая. Ты сначала нахмуришься моим вопросам и станешь все отрицать. А потом, когда я не отстану, свирепо поинтересуешься, откуда я взяла эту самую службу и чего вообще от тебя хочу. Тут я пойму, что книжку вместе с листочком оставила на столике в кафе.

Когда я придумаю вторую дюжину достойных самоназваний за свою глупость, явится кареглазый. С книжкой. С листочком. И с вопросами. Оказывать сопротивление нам обоим будет уже решительно бесполезно. И ты сдашься. Впрочем, с удовольствием, я уверена. Ты просто любишь, когда тебя упрашивают.

* * *

…все ужасно просто: главное дело «Службы радости» доставлять радость тем, кто в ней служит. То есть, тебе. И нам. До нашего знакомства ты вовсе не собирался заводить компаньонов, и триста раз повторишь, что понятия не имеешь, как одна-единственная визитка (сделанная тоже исключительно для собственного удовольствия) попадет в книгу. Мы решим, что это судьба. Элементарно, Ватсон.

* * *

В уже по-настоящему весеннем апреле будем ходить по улицам, опустив носы, и внимательно смотреть себе под ноги. Жители нашего города — удивительные растяпы, они теряют такое невероятное количество вещей, что даже ты удивишься. Буквально за пару дней мы найдем несколько книг, три сережки, четыре простых колечка и одно обручальное, девять кошельков, пять школьных дневников, коробку с дискетами, альбом с фотографиями, медный подсвечник и двух собак — пуделя и крохотную дворняжку в красном ошейнике. Это не говоря о запредельном совершенно количестве перчаток, бусин и монет всех сортов и видов.

Хозяев окажется искать значительно сложнее, но мы справимся с этим. Не посрамим светлое имя Шерлока Холмса. Только перчатки, бусины и монеты останутся в нашем безраздельном владении. Первыми мы обвесим дерево перед входом в магазин, из вторых я сделаю жуткие бусы и буду носить их не снимая, а третьи мы спустим в игровых автоматах.

* * *

…кареглазого будут звать Павлом, Пашей, но мы как-то не сговариваясь окрестим его Паблито, и он охотно станет отзываться.

Твоего полного имени мы никогда не узнаем. Ты представишься Алексом, а что написано у тебя в паспорте — Александр или Алексей, нам будет, мягко говоря, до фонаря.

Меня вы двое будете звать как угодно, но только не по имени.

* * *

В дождливом мае мы с Паблито везде и всюду будем таскать с собой рюкзаки, набитые зонтиками. Разумеется, вовсе не для того, чтобы потренироваться в ношении тяжестей. Ты же, не имея возможности отлучиться из магазина, будешь предлагать зонты покупателям. Беспечные девушки, забывчивые старушки и бестолковые отцы семейств — вот наш основной контингент. Некоторые, правда, будут отказываться от защиты по принципиальным соображениям. Таким полагается приз — леденец, или маргаритка, или ванильная сигарилла, или еще что-нибудь, что окажется в кармане. Потому что ни ты, ни я, ни Паблито терпеть не можем зонты как класс.

* * *

…что касается тебя, то тут все понятно — у тебя есть магазин. Паблито работает в кафе. Я как обычно перебиваюсь случайными переводами и пишу дурацкие статьи буквально на коленке. Еще у нас где-то есть родственники, друзья, прочие знакомцы, требующие нашего внимания. Все это нам никоим образом не мешает. Изредка я, правда, буду удивляться: а как это мы все успеваем-то? Ну, успеваем. Молодцы, чего тут скажешь.

* * *

В суматошном развеселом июне по вечерам будем выносить на маленькую площадь магнитофон и танцевать. Танго, кадрили, вальсы, джиги и гопак. И эту, как ее, сегидилью, вот. И канкан. И рок-н-ролл тоже. Приглашаются все. Кто не с нами, тот пусть хоть подпевает, что ли.

Каждый вечер. Весь июнь. К концу месяца приходить танцевать с нами будет половина города, не меньше.

* * *

…вообще же я буду строить из себя скорую помощь. Раздобуду большую сумку и затолкаю туда все, что может пригодиться когда угодно, где угодно и кому угодно: аспирин, ножницы, лейкопластырь, нитки с иголкой, пластиковые стаканчики, несколько пачек сигарет, отвертку, презервативы, орфографический словарь, дюжины две ручек и карандашей, игрушки, фонарик, набор отмычек, щетку для обуви… дальше продолжать? Я очень практичная, что да, то да.

* * *

В жарком, липком июле ты где-то, бог уж знает где, раздобудешь ее. Красивую, разноцветную, с колесиками и специальной штуковиной сбоку, на которую по идее должен крепиться большой полосатый зонт от солнца. Зонта у нас не будет, и мы повесим туда большущий колокольчик, чтобы нас было слышно издалека. Замечательная тележка для мороженого у нас будет. И содержимое у нее тоже будет — замечательное.

— Самое вкусное мороженое! Самое холодное мороженое! Самое сладкое мороженое! — будем орать мы с Паблито, по очереди толкая тележку. Поверят в нашу бескорыстность только дети, старушки и бродячие собаки. Им-то все и достанется. А остальные сами виноваты, вот что я думаю.

* * *

…в качестве бонуса к заказу Паблито будет рассказывать клиентам кафе анекдоты и маленькие истории из жизни. Из их собственных жизней в том числе. Каждому свою. Он это очень здорово умеет делать. Паблито вообще большая умница, а то.

* * *

В томном и разморенном августе возьмем отпуск, хорошо? Для работы в магазине ты наймешь ч удную женщину с чудн ым для нашего города именем Кларисса, а сам уведешь нас в дивное местечко, где можно целыми днями валяться на траве. Мы с тобой будем играть в нарды (нам везет одинаково), шахматы (ты почти профессионал, зато я отчаянно жульничаю), поддавки (это я умею лучше!) и «чапаевцев» (твои пальцы сильнее моих). Паблито играть не будет, он на весь месяц поселится на Бейкер-стрит. Иногда будет вслух зачитывать самые интересные места — специально для нас.

* * *

…каждый, купивший книгу в твоем магазине, рискует найти между страниц признание в любви (а визитку ты сожжешь еще в марте, ворчливо сказав, что тебе и нас двоих хватает выше крыши). Признания будут анонимными, но точно бьющими в цель. Ты не ошибешься в поле и имени ни разу, но своего секрета не расскажешь даже нам. Жаль, конечно.

* * *

В желто-красном сентябре ты приобщишь нас к высокому искусству шарить по чужим карманам. Только мы не воровать будем, а подкладывать. Старинные монетки, леденцы в ярких фантиках, крохотные игрушки из шоколадных яиц, мандарины. Наблюдать за тем, как люди вытаскивают из карманов то, чего там никогда не лежало, очень забавно. Они оглядываются в поисках… чего? Хотела бы я знать. Они качают головами, они хмурятся, они смущаются. А потом начинают улыбаться. Все как один. Честное слово!

* * *

…мы друг друга будем любить. Иначе никак. Но однажды вас с Паблито укусит какая-то муха, и вы заставите меня выбирать.

— Хорошо, — скажу я и потребую выдать мне игральные кости. За тебя будет большой кубик из темного дерева, для Паблито найдем поменьше, пластмассовый.

Целых полчаса, не меньше, будем искать, куда они упали. Пластмассовый обнаружится в пепельнице. Он очень удачно встанет на ребро между двумя окурками. Деревянный не найдется никогда, и тебе потом придется вырезать новый.

Прохохотавшись до слез, мы закроем эту тему навсегда. И то сказать, что за глупости. Можно подумать.

* * *

В пасмурном октябре снова пойдем по стопам Шерлока Холмса. Совершенно случайно. На чердаке дома, в котором располагается твой магазин, найдется огромная коробка с куклами. Маленькими, большими, самодельными и фабричными, из тряпок, глины, фарфора… Все старые. Старинные. Кларисса предложит раздать их детям на улице. Или в музей отнести. И лучше бы нам послушаться ее, конечно. Потому что проведя поиски, мы узнаем, что их хозяйка долго и тяжело болела. И пока она лежала в больнице, ее дети продали дом и переехали в другой город, туда же забрали и ее. А всех кукол оставили здесь, считая коллекцию блажью и бессмыслицей. Она не пережила этого.

Это будет единственное дело «Службы радости», которое никому радости не доставит. Мы не будем о нем вспоминать.

* * *

— Жулики вы, — скажет однажды Кларисса. — Самые настоящие жулики. Торгуете фальшивыми елочными игрушками.

Мы с Паблито захохочем, а ты возденешь указательный палец и строго скажешь, что игрушки, конечно, фальшивые, кто бы сомневался, зато удовольствие от них самое что ни на есть настоящее.

* * *

В унылом ноябре мы весь месяц будем рисовать смешные картинки (и какая разница, что не умеем?), а затем развесим их по всем столбам, тумбам, подъездным дверям и прочим вертикальным плоскостям, до которых дотянемся. Ни разу не повторимся. Изведем пятнадцать коробок карандашей, несколько больших упаковок бумаги и восемь тюбиков клея. Каждое утро будем удивленно обнаруживать, что половина картинок — исчезла. Куда? Зачем? Мы так и не узнаем ответа.

* * *

На самом деле, Кларисса, конечно, права. Мы — самые настоящие жулики. Потому что нам, в сущности, безразлично, получит ли удовольствие человек, нашедший любовное послание в старой книге, пришивший себе пуговицу с помощью моих нитки с иголкой или станцевавший с нами джигу на площади. Главное, чтобы нам было весело. В этом-то вся и соль. Правильно говорю? Еще бы.

* * *

В заполошном декабре станем торговать временем, которого перед Новым годом не хватает решительно всем. Будем гулять с чужими собаками, пока хозяева разбираются с дедлайнами, сидеть с чужими детьми, пока матери ходят по магазинам… что-то такое, в общем. Измотаемся ужасно. Зато это будет первый раз, когда мы начнем брать оплату за свои услуги. К 31-му числу у нас накопится такое огромное количество всевозможных символов года, что можно будет открывать еще один магазин. Нет уж. Все себе оставим.

* * *

Новогоднюю ночь мы проспим. Свалимся на огромный диван в твоей квартире и будем дрыхнуть. Утром нас разбудит добрая Кларисса, специально ради этого бросившая своих многочисленных родственников. Кларисса варит потрясающий кофе и печет ужасно вкусное печенье. Что еще нужно для счастья? Если только камин растопить. Вот, да.

* * *

В полусонном и праздничном январе станем писать роман, который определенно осчастливит все человечество. Ругаться будем по любому поводу — начиная от того, какие имена дать главным героям, и заканчивая тем, сколько авторских листов мы имеем в виду в конечном итоге. Особенно удачно поссоримся из-за названия. Целых два дня мы с Паблито будем стороной обходить твой магазин. И друг друга тоже. Потом, конечно, помиримся.

К тому моменту, когда останется дописать совсем чуть-чуть, нам страшно все надоест и мы бросим это сомнительное мероприятие. Рукопись отдадим Клариссе. Она будет время от времени перечитывать роман, сокрушаясь, что так и не узнает, чем же все закончилось.

* * *

Кларисса вообще, кстати, прекрасна, как я не знаю что. Добрая, заботливая, доверчивая, уютная, понятливая. Такая мама для всех, даром, что своих детей нет. Говорю же, ч у дная. Ага, и чудн а я.

* * *

В депрессивном феврале именно ей придет в голову идея превратить самый отвратительный месяц года — в праздник. Все двадцать восемь дней, каждое-каждое утро мы будем выходить в час пик на остановки, зажигать бенгальские огни и раздавать их замерзшим, сонным и противным людям. Это должно быть безумно красиво, я полагаю.

* * *

К концу зимы нас точно будет знать весь город. Не могу сказать, чтобы мы этого добивались и прямо-таки хотели, но все же приятно, когда тебе улыбаются прохожие. Ужасно приятно, черт побери.

* * *

А весной «Служба радости» прекратит свое существование. Это произойдет само собой. Ты женишься на Клариссе, и оставив на нее магазин, займешься политикой.

Паблито вдруг воспылает страстью к наукам и уедет учиться в Лондон. Или в Берлин, или в Амстердам, или еще куда-нибудь.

Я же… я же, пожалуй, влюблюсь. Почти взаимно, абсолютно счастливо и ужасно мучительно. Похудею и обзаведусь трогательными кругами под глазами. Чудо как хороша стану.

Или свистну у Клариссы нашу рукопись и допишу ее. Все-таки человечество жалко — чего ж его такого счастья лишать-то?

Или еще что-нибудь придумаю. Я придумаю.

Потом.

Следующей весной.

Пока же…

Мне уже выплатили гонорар. Примерно через пару недель от него останется денег только на горсть стеклянных шариков, несколько старых книг, два чайника самого дешевого чая и доехать домой.

За несколько дней до этого в моем любимом кафе появится новенький официант — совсем молоденький мальчик с удивительными карими глазами.

Завтра же тебе принесут две коробки старых книг. Среди прочих там найдутся полуразвалившиеся «Записки о Шерлоке Холмсе», и ты ужасно захочешь их перечитать, прежде чем выставлять книгу на продажу.

Главное, не забудь вместо закладки сунуть между страниц свою единственную визитку «Службы радости».

Пожалуйста, не забудь.

Тогда все получится.

Все сойдется.

И будет здорово.

Благословление ламы

Бурятская притча

Один московский писатель как-то приехал на Алханай и с дороги, в растрёпанных чувствах, встретился с бурятским ламой Матвеем Чойбоновым.

— Благословите, почтенный лама, мою книгу!

— А где же пребывает твоё сознание? — спросил лама у писателя.

— В воздухе, в воде, в камне, в огне…

— А должно пребывать где?

— В сердце!

— В таком случае благословляю, — сказал лама Матвей и коснулся писателя священной книгой.

Тот, кто знает

Мои волосы длиннее, чем у нее - дурацкий спор, но я его выиграл. Она сидит на низенькой металлической оградке и курит, ждет меня. Я подхожу и сажусь рядом. Мы здороваемся, даже не посмотрев друг на друга.
- Куда пойдем?
- На набережную?
Встаем и молча пересекаем площадь.
- Я хочу мороженого! - восклицает она, увидев довольного ребенка.

Поглощая разноцветные холодные массы, мы движемся сквозь потоки людей на вечерних улицах, обставленных невысокими домами, туда, откуда веет прохладой и свежестью воды. Останавливаемся возле одного из ларьков, чтобы купить холодный чай. Почему ни у кого из нас нет термоса? Представляете, как это хорошо, сидеть, укутываясь прохладным речным ветром, и пить горячий чай, медленно остывающий, подобно уходящему дню!

- А почему мы пришли сюда? - вдруг спрашивает она.
- Захотелось посидеть возле воды, - говорю я полуправду.

Но она слишком долго и хорошо меня знает. Приходится сказать вторую половину правды. О том, что я уже думал о предстоящем чаепитии, представлял его себе...

***

- Куда пойдем?
- На кремлевскую стену?

Вход на нее стоит копейки, но там действительно хорошо: не жарко, не холодно и очень высоко. Мы сидим, свесив ноги, и разговариваем о чужих детях, о наших семьях. У каждого дома своя идиллия, а здесь и сейчас другая, наша общая, как когда-то давно. Мы очень старые друзья, встречающиеся раз в месяц, чтобы несколько часов побыть вместе.

Она встает на край стены и начинает делать вид, что падает, говоря при этом уморительные вещи. Мы хохочем во весь голос - глаз раскрыть невозможно. Да и что толку? Все равно ничего не увидишь за влажной, соленой пеленой. Я хохочу один... Я хохочу один... Один!?

- Ты где? Куда спряталась? Это не смешно!

Я нехотя подхожу к краю стены и смотрю вниз. Это далеко, но кажется, что стою рядом. Последний раз я видел такое, когда мне было 7 лет. Тогда девочка не выжила. И здесь то же самое. Я вспоминаю, как она говорила, что не хотела бы умирать, как та малышка. Последние три секунды - это вечность боли! Ну, а если тебе "повезет" - можно остаться на всю жизнь калекой. Она же не хотела. Тогда зачем?

***

Уже поздно, река почернела и зловеще бьется о бетонные плиты. А мы все сидим и слушаем неповторимую тишину, создаваемую всплесками воды. Меня же не покидает ощущение, что она погрузилась в бездну темных мыслей после моего рассказа. Бездну?
- Леш, ты - псих, - внезапно произносит она.
- Спасибо, я знаю... Нам пора, кстати...

©Kulti
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7642" onclick="window.open(this.href);return false;

Я так тебя люблю

Он не мог её помнить. В тот год, когда он закончил школу, она, в накрахмаленном фартуке и с белыми бантиками в коротких косичках, встречала своё второе Первое сентября.

- А последний звонок ты тоже не помнишь? – спрашивает Сашка, не дожидаясь ответа, закрывает глаза и видит себя, смешную и тонконогую, с колокольчиком в руке и с сияющими глазами, сидящую на плечах своей тайной мечты всех последующих лет – Сёмки Сташевского, красавца десятиклассника 124 московской школы, что на Малой Бронной.

"Одноклассники". Какие только слухи не бродят по Интернету: и ФСБ недремлющим оком, словно прожектором, водит по его страницам, и немецкая разведка перекупила его за бешеные деньги у предателя родины, его создавшего, и жёны подглядывают за виртуальным передвижением неверных мужей – вопреки всем домыслам, сайт "Одноклассники", со своим немудрёным дизайном, неважной навигацией и беспорядочной базой данных, продолжает притягивать миллионы взрослых людей, разлетевшихся волею судеб по всему миру и пожелавших "вспомнить".

- Последний звонок помню, – уверенно заявляет седоволосый Сёмка и, прищурив серый дальнозоркий глаз, нежно смотрит на лежащую рядом хрупкую женщину, прижавшуюся к его груди, тёплую, дрожащую от только что закончившейся трехчасовой погони за счастьем – коротким мигом, ради которого рушились империи и создавались мировые шедевры, мигом, когда мужчина и женщина, растворившись друг в друге, падают в бездну и возносятся к небесам, мигом, который правит миром с незапамятных времен.

Когда он получил первое Александрино письмо через "Одноклассников", в котором она сразу и безапелляционно назвала его "Сенечкой", он удивился. Сначала удивился "Сенечке" – его так не называли уже много лет; потом – тому, что звучало это у неё не фамильярно и бесцеремонно, а, напротив, ласково и по-дружески. Маленькую сестрёнку Серёжки Стоянова из их 10-Б он, конечно, не помнил – во-первых, она почти на две пятилетки, как шутили их родители, моложе Сережки, а значит, и его, Сенечки, а во-вторых, прошло-то уже – даже подумать страшно! – больше 40 лет... Самое удивительное, оказалось, что живут они, как и раньше, в одном городе, только имя ему теперь не Москва, а Нью-Йорк.

- Я люблю тебя, я так тебя люблю, – сообщает счастливая Александра сенечкиной волосатой груди. Он берет её за подбородок, приподнимает голову и смотрит в глаза – без очков она выглядит совершенно беззащитной. Он не верил ей почти год. Точнее – девять месяцев. Посетители "Никса", маленького греческого ресторанчика, где они встретились после недолгой переписки тёплым июньским вечером, наверняка обратили внимание на немолодую симпатичную пару, просидевшую до закрытия, так и не прикоснувшись к еде, зато перевыполнив план по красному Совиньону: пять бутылок за вечер на двоих. "Русские, наверно", – с уважением подумал пожилой официант с греческим профилем, унося остывшие тарелки...

Он не верил ей почти целый год, потому что поверить в это было невозможно. Она налетела на него со своей сумасшедшей любовью, непонятно откуда взявшейся, а он к этому совершенно не был готов. Она искренне удивлялась: как можно не верить, она же вся на ладошке, ничего загадочного - лишь только поняла, что влюбилась, сразу же и выложила ему эту радостную новость. А он не верил. Говорил какую-то чушь про свои седины и свой жизненный опыт, который ему подсказывает, предостерегает и не позволяет. В одном письме, когда они ещё были на “вы”, она писала: "Сеня-Сенечка. Моя поздняя-разноцветная-безответная любовь. Даже две минуты утренних автомобильных гонок доставили мне радость: увидев впереди вашу машину, разулыбалась до ушей и сделать менее счастливое лицо никак не получалось, и сама на себя удивлялась, так и не сумев справиться со своей идиотской улыбкой до самого финиша. Что творится. Бог мой. Мне очень многое хочется сейчас вам сказать, как, впрочем, и вчера, и позавчера, но я не стану. Вы мне опять пришлёте нравоучительные строки мудрого старца с предсказанием будущего моей к вам привязанности. Да я вообще о будущем никогда не думаю! А вы обязаны, просто обязаны мне верить, тем более, что вас это ни к чему не обязывает. Я могу себе позволить сколько угодно шутить и даже сочинять по мелочам, я даже вру иногда! – но я никогда не бросаюсь словами, много для меня самой значащими. Если вы думаете, что, за исключением очень,очень юных лет, я писала кому-либо такие письма, вы ошибаетесь, Сенечка!"

Он долго сам себя обманывал и уверял, что ему это не нужно, не нужно, не хочется ничего менять, всё сложилось, всё устоялось, ну скучно, ну однообразно, ну тоскливо порой, зато надёжно, основательно, прочно, пенсия не за горами, работа, слава богу. Дом. Сад... Потом сдался. Всего несколько строчек – и она повесила себе на грудь медаль "За взятие Измаила": "Дурочка ты, Сашенька. Неужели ты не понимаешь, что я не тебя боюсь, а себя. Ты и так заняла во мне так много места, как никто другой".

В послании к Мишке, единственному другу, с которым он мог поделиться всем на свете и которого не видел уже лет пять – с тех пор, как побывал у него в гостях на германщине, – Сенечка полушутил: "Знакомство, о котором я упоминал, неожиданно получило продолжение. Она оказалась чрезвычайно настойчива, хотя впоследствии утверждала, что её целью была не физическая близость (??), а нечто другое. Ну, ты знаешь баб. Бомбардировала меня э-письмами, и эти письма, старик, довели меня до того, что, когда мне удавалось уснуть, она мне снилась, со всеми подробностями. В мои-то годы и при моей-то выдержке! Мужчина, как и ожидалось, есть продукт слабый и думающий мало... В постели оказалась мастер спорта, я бы даже сказал, заслуженный мастер спорта. Я ее прозвал "sex-missile", потому что на секс-бомбу, чисто внешне, она мало похожа, зато... Короче, я постарался честь свою не уронить, но, должен заметить, с ней и молодой мужик не каждый выдержит, что уж говорить о твоём друге. Но я выжил.... В общем, приедешь – познакомлю. В остальном жизнь сплошная ....я".

Александра писала брату в Москву: "Ты, конечно, помнишь Сенечку Сташевского, из вашего класса. Представляешь, я его нашла через "Одноклассников". Сначала переписывались, потом встретились. Поседел, помудрел, но все такой же красивый, остряк, балагур и умница. Меня, конечно, не узнал, потом, правда, уверял, что помнит и последний звонок, и как ты меня на плечи к нему посадил, и как я трясла колокольчиком ему прямо в ухо. Говорит, до сих пор звон в ушах стоит, когда меня вспоминает. У него двое внуков, работает архитектором в какой-то крупной фирме в Манхэттене. Ты сейчас упадешь, но я, кажется, влюбилась. Только папе ничего не говори, он Стаса очень любит, не поймет меня. Приеду летом, расскажу тебе все подробно".

- Я завтра еду в Женеву, на конференцию. Ты всё же не забывай свои секретарские обязанности, пиши мне, там в гостинице наверняка есть Интернет. Когда он уезжал в свои короткие командировки, она считала минуты до его возвращения. "Никто и никогда не ждал вас так, как я, – писала Александра. Они долгое время были на “вы”, как будто боялись разрушить хрупкую прелесть этого очаровательно-вежливого феномена... ”Никто и никогда не ждал вас так, как я. Никто никогда не скучал по вас так, как скучала я. Никто больше меня не сомневался в том, что вам это нужно. Ни один человек за всю вашу жизнь не написал вам столько неотправленных писем. Я так рада, что вы приехали, Сенечка".

Если утром почта сообщала, что у него "нет новых писем" – что бывало крайне редко – настроение портилось и закрадывались неприятные мысли. Не желая признаваться, что без её писем с трудом дотягивает до вечера, он отправлял ей маленькие записки-намёки: "У Вас все в порядке? Вы больше меня не любите!" В другой раз она получала более откровенные послания и любила его за это ещё больше: "Хочется напиться и говорить тебе не переставая всякую херню, без всякой связи и идеи. И чтобы ты меня не прерывала, а только слушала и тихо смеялась. Ты теперь понимаешь, до чего разумного индивида может довести интенсивная переписка... "

После редких невиртуальных встреч, так и не научившись за всю жизнь коварным женским штучкам, призывающим настоящую женщину скрывать под печальной маской свою радость, а не захлебываться ею, как лопоухий щенок, она в тот же вечер, придя домой, писала: "Догадайся с трёх попыток, кто самая счастливая женщина на свете? – Ты зна-ал!!! Ах, Сенечка, мне с тобой так хорошо. Я теперь буду мечтать о том, как мы на весь день куда-нибудь завалимся, в какую-нибудь чащу дремучую, нет, не просто чащу, а с избушкой, можно на курьих ножках, а там я тебе пирожков в печке напеку, с капустой, и гамбургеров с сосисками, а ты в это время дров нарубишь и камин разожжёшь, а пото-ом... Мне даже представить страшно, что будет потом .... Тебе не кажется, что это я напилась, а не ты, и несу всякую ерунду (или надо говорить херню? У тебя это слово изумительно звучит, очень ёмко и негрубо). С тобой я могу позволить себе говорить всё, что хочется, ты всегда меня правильно понимал. Ты такой же счастливый сейчас, как и я, я знаю". А утром: "Знаешь, что такое любовь? Это когда просыпаешься утром, завариваешь чашечку крепкого кофе, выпиваешь её в тишине и полном одиночестве, чтобы скинуть с себя остатки сна, потом перечитываешь свой вечерний бред и... подписываешься под каждым словом".

- Нет, нет, нет, нет! Мы же ничего не успели, мы опять ничего не успели, даже не поговорили толком. Давай ещё немножечко поваляемся, просто поваляемся, а потом поедем, хорошо?

...О том, что случилось и почему Саша не вернулась из Москвы, он узнал из тех же "Одноклассников". Он ждал её звонка, удивлялся, что переписка, не прекращающаяся всю неделю, пока она, по собственному определению, "отрывалась в Москве по-взрослому", внезапно прервалась за два дня до её приезда. Он готовил ей сюрприз и, уже хорошо зная её, не сомневался, что он ей понравится, и она будет радоваться, как тот самый лопоухий щенок. "Не знаю, помнишь ли ты маленькую сестрёнку Сережки Стоянова, – читал он, ещё не веря своим глазам, письмо от Вовки Язова, с которым переписывался иногда через "Одноклассников". – Она недавно приезжала к нему в гости, он нас всех у себя на даче собрал, был так горд и счастлив. Сёмка, ты напиши ему, там такое горе – Саша погибла. Переходила улицу – на зелёный свет! - и по своей наивной американской привычке даже головы не повернула. Этот ублюдок на БМВ ехал на такой скорости, что даже затормози он, результат был бы тот же. Его потом нашли...." – дальше читать было невозможно, строчки разъезжались, превращаясь в серое бесформенное месиво.

..."Я умер, – писал через год Сенечка своему лучшему другу в Берлин. – Смысла нет. Жизни нет. Она была единственным человеком, который понимал меня с полуслова, с полувзгляда, меня никогда никто так не любил. И знаешь, что самое страшное – я так и не успел сказать ей, что люблю её. Мишка, я так её ждал, я готовил ей сюрприз! Она мне однажды сказала, что никогда не спрашивала и не спросит, люблю ли я её, потому что ей достаточно того, что она видит иногда в моих глазах. Но я-то, я-то знал, что это не так! Я знал, что ей нужно было, чтобы я хотя бы однажды это сказал, да что там темнить, старик, нам ведь тоже это нужно, ты сам знаешь. Я так ждал, когда она приедет и я сообщу ей это, я так мечтал об этом моменте и представлял себе её рот до ушей. Не успел. Я не могу себе этого простить. Знаешь, что она мне из Москвы писала: "Я знаю, ты устал. Ты устал думать, ты устал взвешивать, ты устал от зависимости от обстоятельств, ты устал предполагать и прогнозировать, ты устал от всех этих "а вдруг" и "а что если" – и бесполезно мне увещевать тебя и пытаться сделать из тебя такого же фаталиста, как я сама, совершенно бесполезно, и мой русский "авось" никогда не станет твоим, люди не меняются по большому счету, ты ведь знаешь. Помнишь, как я тебе однажды писала – в том давнем своём откровенном послании: Сеня-Сенечка, моя поздняя-разноцветная-безответная любовь.... Я в то время не думала, даже не могла себе представить, что та невероятная моя к тебе нежность перерастёт во всё-и-вся-сметающее на своем пути чувство громадного, немыслимого счастья от того, что ты есть на этом белом свете. Я люблю тебя, я так тебя люблю. Я не хочу будущего, я хочу только настоящего. Вместо будущего, давай мы просто умрём с тобой в один день, и всё. Но не сейчас. Потом как-нибудь, попозже".

Copyright: Елена Николаева

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13601" onclick="window.open(this.href);return false;

Сущность ученичества

Ибрахим Кхавас рассказывал, что в юности он очень хотел присоединиться к обучающему мастеру. Он разыскал такого мудреца и попросился к нему в ученики.
- Ты еще не готов, - сказал учитель.
Но молодой человек настаивал.
- Что ж, хорошо, - согласился мудрец, - я научу тебя чему-нибудь. Сейчас я отправляюсь в паломничество в Мекку. Если хочешь, пойдем вместе.
Ученик был в восторге.
- Отныне мы с тобой спутники, и потому один из нас должен руководить, а другой - повиноваться. Какая роль тебе по душе?
- Руководите мной, я буду повиноваться, - ответил юноша.
- Пусть будет по-твоему, если ты знаешь, как повиноваться, - сказал мастер.
Путешествие началось. С наступлением темноты они расположились на ночлег в пустыне. Вдруг полил сильный дождь.
Мастер поднялся, стал укрывать юношу от дождя куском материи.
- Но ведь это входит в мои обязанности, - запротестовал Ибрахим.
Но мудрец возразил:
- Я приказываю позволить мне укрывать тебя, - прервал его мудрец.
Утром ученик сказал: "Если вы не возражаете, сегодня я буду руководить". Мастер согласился.
- Пойду соберу немного хвороста для костра, - сказал молодой человек.
- Ты не должен этого делать. Я сам принесу хворост, - сказал мудрец.
- Я приказываю вам остаться здесь, пока я буду собирать хворост.
- Подобные занятия не для тебя, ибо принципы ученичества не согласуются с тем, чтобы подчиненный позволил руководителю обслуживать себя.
И так каждый раз мастер демонстрировал молодому человеку, что такое ученичество.
Они расстались у ворот Святого Города. Встретившись с мудрецом позднее, юноша пристыжено потупил взор.
- То, что ты узнал тогда, - сказал старец, - открыло тебе до некоторой степени сущность ученичества.

Ибрахим Кхавас ("Победоносный Ткач") так определяет суфийский путь:
"ПОЗВОЛЬ ТОМУ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ, БЫТЬ СДЕЛАННЫМ. ДЕЛАЙ ДЛЯ СЕБЯ ТО, ЧТО ТЫ ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ САМ".
Эта история выразительно подчеркивает, что дей­ствительные отношения между учителем и учеником отличаются от того, что думает о них будущий ученик.
Кхавас был одним из великих мастеров древности, и это путешествие приводится в книге Худжвири "Раскрытие скрытого за завесой", которая представляет собой самый ранний из дошедших до нас трактат по суфизму на персидском языке.

Источник: Идрис Шах "Сказки дервишей"

Не пара


Они были не пара.
Он был могучим, разношенным, видавшим виды горным ботинком на толстой рифленой подошве. Она – изящной юной черной лакированной туфелькой на высоком каблучке.
Он привык к романтике дальних дорог – горным перевалам, деревянным трапам, россыпям камней, дыму костров и ночевкам под открытым небом.
Она вращалась в совсем другой среде: концерты, выставочные залы, вернисажи, и знала только престижные автомобили, паркетный пол и ровный городской асфальт.
Он обслуживал сильную мускулистую мужскую конечность 44 размера, она нежно обнимала изящную узкую женскую ступню размера 36-го.
Они были совершенно не пара – но, тем не менее, они встретились.
Они познакомились в гостях, в прихожей, где кроме них было еще очень много обуви. Он увидел ее – и замер: так она была хороша. Ее остренький носик был совершенен, тонкие ремешки – невероятно пикантны, а грациозные изгибы линий просто завораживали. Она взглянула на него – и тоже слегка запнулась. Он был такой огромный, надежный, внушающий доверие и вызывающий желание прижаться к нему, ища защиты и покровительства.
- Эй! Босоножки! Гляньте-ка! Кажется, это любовь? – заметили старые домашние шлепанцы. Они уже так долго жили на свете, что разговаривали исключительно хором.
- Действительно, что-то похоже на внезапно вспыхнувшее чувство, - заметила левая босоножка. – Прямо как в кино!
- Ага, ну просто дух захватывает! – согласилась правая. – Но боже мой! Ведь они же совсем не пара!
Они и правда были совершенно не пара. Но весь вечер не сводили друг с друга глаз, хотя так и не решились заговорить. «Она такая...такая! – думал горный ботинок. – Наверное, ей уготованы какие-то особенные дороги, которыми я сроду не хаживал». А туфелька просто оробела: он казался ей таким взрослым, таким внушительным, таким состоявшимся, что все мысли ее перепутались, и она просто не могла придумать, что сказать.
И только под конец вечера, когда пришла пора покидать гостеприимную прихожую, ботинок осмелился сказать: «Я хотел бы увидеться с вами вновь...». Туфелька вспыхнула, засияла и тихо ответила: «Я тоже...».
В следующий раз они встретились не скоро. Снова была полутемная прихожая, и множество разной обуви, и ожидание: а вдруг??? Вдруг на этот раз они встретятся? И чудо случилось. Горный ботинок даже слегка подпрыгнул, когда в разгар вечера вдруг открылась дверь, и вошли стройные ноги, на которых – о боже! – красовались они – черные лаковые туфельки.
На этот раз туфелька показалась ботинку еще прекраснее. И когда хозяйка скинула туфельки, она оказалась совсем рядом с ботинком, что привело его в трепет и восхищение. Они сразу заговорили и никак не могли остановиться – ведь они столько времени не виделись! Как ни странно, им оказалось, о чем поговорить, хотя они и вращались в совершенно разных кругах.
Другая обувь со жгучим интересом наблюдала за парочкой, которая явно друг другу не подходила, и ждала развития событий.
- Пора принимать меры, - вполголоса пробурчали старые шлепанцы. – Ситуация выходит из-под контроля. Эй, ребята! Вы, вы, ботинок и туфелька! Мы к вам обращаемся!

- Да? – обернулись они.
- Вы того... полегче! – посоветовали шлепанцы. – Не увлекайтесь!
- Почему? – не поняли ботинок и туфелька.
- Потому что вы – не пара! Вам все равно не быть вместе. Так лучше и не привязываться друг к другу.
- Но сейчас-то мы вместе? – наивно спросила туфелька.
- Да, но это ненадолго! – вступил в разговор щегольский узконосый мужской штиблет. – Надо быть реалистами!
- Сейчас мы стоим рядом и разговариваем. Что может быть реальнее? – заметил горный ботинок.
- Так это сейчас. А потом ты уйдешь к себе в горы, а туфелька – в ресторан, например. Вам было бы лучше подружиться со мной, мадам! Ведь у нас с вами общая среда обитания, и мы можем часто встречаться. В отличие от него, - уколол узконосый.
- Наверное, вы правы. Но меня к вам не тянет! – ответила туфелька. – Простите, вы и правда очень элегантны, но сердцу не прикажешь...
- Мы должны вас предостеречь, - строго сказали старые шлепанцы. – Спутника надо выбирать по себе! Вот как мы! Всю жизнь вместе, мы – пара. Запомните: по себе! Иначе вас ждет жестокое разочарование.
- Разве? – рассеянно спросил ботинок, не сводя глаз с туфельки.
- Разумеется! – горячо уверили шлепанцы. – Ну не могут быть вместе вот, скажем, босоножки – и зимние сапоги. Босоножки – дети лета, сапоги – спутники зимы. Они и встречаться-то будут ненадолго, в кладовке, в межсезонье, два раза в году!
- Целых два раза в году!– с благоговением проговорила туфелька. - Я согласна!
- Но в остальное-то время! Ботинок будет уходить в лес, в горы, туда, где опасно! Он может сгореть, сушась у костра, или порваться и развалиться! Век горного ботинка недолог, а он уже и так не первой молодости, имейте в виду!
- У меня тоже может сломаться каблучок, - беспечно парировала туфелька. – Ну и что? Починим! Он всегда будет возвращаться, я верю! Я буду ждать его из дальних странствий!
- Но тебе, глупая туфелька, положено вращаться в светских кругах! Вы расстанетесь и больше никогда друг друга не увидите, - мстительно пообещал узконосый франт.
- Этого не случится. Я всегда добиваюсь поставленных целей, - спокойно парировал горный ботинок.
- А я верю в чудеса, - добавила туфелька. – Если уж случилось чудо, и мы встретились... Дальше будет только еще волшебнее, я знаю!
Наверное, ботинок поставил себе очень четкую цель, а туфелька изо всех сил позвала чудо. Потому что в этот вечер, когда гости расходились, ботинок и туфелька ушли вместе. Вернее, вместе отправились домой их хозяева – но какая разница?
После их ухода в прихожей разгорелась настоящая дискуссия.
- Это неправильно! Так нельзя! – возмущались туфли-балетки. – Это в нарушение всех правил!
- Обувь – создание парное, - вторили им босоножки. – Есть левая особь, есть правая, и они идеально подходят друг другу. Один цвет, один размер... Недаром же они так и рождаются – в одной коробке! А тут что? Он – неотесанный мужлан, она – утонченное произведение дизайнерской фантазии, ну что их может связывать???
- Действительно, извращение какое-то, - кривился и морщился узконосый штиблет. – Это же явный мезальянс, не пара они, не пара!
И только старые шлепанцы вздыхали, переминались и осторожно вставляли:
- Так-то оно так... Не пара, конечно. Но хотя бы за силу чувств заслуживают уважения! Ну да ладно, поживем – увидим...
В следующий раз ботинок и туфелька явились в гости одновременно. То есть вместе. Остальная обувь так ждала развития событий, что ее можно было не чистить – и так сверкала, как наэлектризованная. Появление пары (а вернее, не-пары!) вызвало мгновенный ажиотаж в обувной среде.
- И что? Как дела? – издалека начали шлепанцы.
- Благодарю вас. Великолепно, - улыбнулась туфелька.
- Живете вместе? – бесцеремонно влез изнывающий от ревности узконосый штиблет.
- Пока встречаемся, - сдержанно ответил ботинок.
- И что??? Думаете, это надолго??? У вас же нет будущего! – рыдающе взвизгнул штиблет.
- Возможно, и нет. Зато у нас есть настоящее! – парировала туфелька и кокетливо повела ремешком.
- Думаю, следует быть благодарным судьбе за то, что она дает, а не за то, что могла бы дать, - кашлянул горный ботинок. – Сейчас мы вместе, и это замечательно. А про «потом» потом и будем думать.
- Вообще-то это правильный подход, - подумав, подтвердили шлепанцы. – Радость жизни всегда случается только в моменте «сейчас». А все остальное – или воспоминания о прошлой радости, или мечты о возможной.
- И все равно они не пара! – упрямо твердили самолюбивые штиблеты.
А они и не спорили. Им было все равно, пара они или не пара. Они просто упивались тем временем, что им было отпущено. Они не знали, сколько там его, этого времени, и они не тратили его на споры и размолвки.
Разумеется, им приходилось на время расставаться, и даже очень часто. Но тем радостнее были их встречи, и тем больше они ценили время, которое им было дано на счастье.
Наверное, счастье придает жизнестойкость не только людям, но и всему сущему – потому что их хозяева не раз удивлялись, что обуви сносу нет, и выглядит, как новенькая, и выбрасывать ее как-то не хочется.
Но пришел все-таки миг, когда обувь отправили «на пенсию», и какое-то время они лежали рядом на полке в кладовке, где предавались воспоминаниям и разговаривали обо всем на свете, потому что им все еще было интересно вместе.
- А помнишь, как все говорили, что мы с тобой не пара? – смеялась слегка потрескавшаяся лаковая туфелька.
- Ну, не пара! Ну и что? Вот ведь целую жизнь прожили, хоть и не пара, и ничего! – басил потертый горный ботинок.
А потом пришел момент, когда пришла пора прощаться – со всеми когда-нибудь это случается, рано или поздно.
- Знаешь... Мне так жаль выбрасывать их на помойку, - с искренним огорчением сказала изящная и тонкая хозяйка, рассматривая старые лаковые туфельки. – Как будто кусок жизни с ними уходит.
- С любой вещью уходит кусок жизни, - ласково приобнял ее за плечи муж, большой и надежный, как горный ботинок. – У меня вот с этими горными старичками тоже столько всего связано! А самое главное – они были на мне в тот вечер, когда мы познакомились. Помнишь?
- Помню, - прижалась к нему она.
- Я так тогда боялся к тебе подойти! Мне тогда казалось: ну кто я и кто ты? «Куда мне до нее – она была в Париже!»... Как я тогда осмелился – сам не понимаю...
- А мне тогда все твердили: «Ты с ума сошла! Вы не пара, не пара», - вспомнила она. – Говорили: «У вас нет будущего!». Вот дурочка я бы была, если бы их послушалась, да?
- Ну не пара, ну и что? – упрямо сказал он. – А что будущего нам не напророчили – так это, может, и хорошо! Пришлось так и жить – в настоящем! Может, потому и счастливые?

Они были не пара. Но им было хорошо вместе, и поэтому совершенно все равно – пара они или нет.

Из книги «В ожидании любви». Автор: Эльфика (Ирина Семина)

Старые пластинки. Снег и пламя.

В центре учительской стоял большой овальный стол. На переменах учителя устраивались за ним, кто с тетрадками, кто с журналом, кто с чашкой чая. Перебрасывались словами, рассказывали анекдоты, делились новостями, просто отдыхали перед следующим уроком. Он, учитель истории, был красив, как Ален Делон. Высокий, смуглый, с яркими голубыми глазами. Темно-зеленый пиджак, белая водолазка. В руках тонкая изящная указка, как шпага у мушкетера. Сейчас я бы сказала: неприлично красив. Тогда же, увидев его, я оцепенела. Мне никогда не приходилось видеть таких красивых мужчин в такой опасной близости. Собственно, в первый же день меня просветили насчет историка: кто-то травился из-за него, кто-то делал аборт, одна даже развелась. А он по-прежнему неприлично красив и женат. Я ощетинилась, как ежик. "Ну, уж дудки! "Со мной этот номер не пройдет!" "Какие дуры!" Это в адрес, тех заблудших, чьи погубленные сердца он с легкостью нанизывал на свою шпагу-указку. Но сердце завистливо ныло. Никогда! Никогда такой красавец даже не посмотрит в мою сторону. Никогда! Но я не учла одного: у меня на тот момент было одно явное преимущество перед всеми красотками нашего педагогического цветника. Я была новенькой, а они - уже пройденными в разное время этапами. Внешне я хорохорилась: смотрела холодно, еле цедила "здрасте" при встрече. А сердце трепыхалось, словно уже пронзенное коварной шпагой.

На большой перемене он сел напротив, открыл журнал девятого класса и стал его заполнять. Поднялся, обогнул стол, подошел ко мне и положил журнал передо мной:

- Вы не заполнили тему урока.
Его плечо коснулось моего плеча. Я уставилась в журнал с бьющимся сердцем, не очень понимая, что он от меня хочет. На страничке журнала лежал тетрадный листок всего с одной фразой. Точнее вопросом: "Пойдем в кино?" Он вернулся на свое место и выжидающе посмотрел на меня. Все мои нравственные колючки типа: "Ну уж дудки!" "Со мной этот номер не пройдет!" "Нашел дурочку!" - осыпались. Строптивый ежик облысел в одну секунду. И теперь голый и беззащитный, пламенея от волнения над журналом девятого класса, возбужденно кивал головой.

И началась шпионская сага. В кино шли порознь. Что смотрели - не помню. Кажется, что-то про индейцев. Как только погас свет, он взял меня за руку, и я уже ничего не видела и не слышала. Из кинотеатра выходили, как незнакомые. По разным тротуарам шли в парк. Большой старинный парк в этот зимний день был совершенно пуст. Шел снег, и мы, как два снеговика, молча брели по аллеям. А над парком, будто по заказу, лилась песня: "Такого снегопада, такого снегопада давно не помнят здешние места, а снег не знал и падал, а снег не знал и падал, земля была прекрасна, прекрасна и чиста".

- Слушай, я совсем замерз, - засмеялся он, - пошли ко мне!
- К тебе? - перепугалась я.
- У меня здесь квартира пустая. Мы там не живем. Пойдем, чаю попьем, телик посмотрим.
"Нет, ни в коем случае!" - слабо, как умирающий, прошептал внутренний голос. Что-то невнятное хрюкнул или свистнул голый ежик. Но до них ли мне было!
- Пошли! - кивнула я, смутно догадываясь, что чаем дело не ограничится. Мне уже было наплевать. Ежики в тумане, дырочки в правом боку, внутренние и внешние голоса, индейцы, да хоть стадо бизонов! Ничто не могло меня остановить. Так мне казалось. Но судьба оказалась шутницей.

- Я на рынок, куплю винограда, чего-нибудь поесть. Вот адрес. Здесь рядом. Придешь через полчаса. Не стучи, не звони, дверь будет открыта. Придешь?
Я покорно кивнула. Он стремительно ушел, словно растаял в снегу. Я представляла, как он сейчас на рынке выбирает виноград, крупные фиолетовые ягоды, сочно-ледяные. Представляла, как он целует меня сладкими от виноградного сока губами. Дальше мое воображение пасовало, зато сердце начинало выпрыгивать из груди. Если бы не шуба, оно бы уже скакало по сугробам туда, куда меня неудержимо несли ноги. Совсем продрогшая, я топталась около низкого приземистого здания, во двор которого должна была зайти через пять минут. Все окна, закрытые плотными шторами, были одинаково безжизненны. За которым из них меня ждал виноград? Шел снег, он тоже пах виноградом. Я слизывала снежинки с горячих губ, и голова у меня радостно кружилась.

Время! Отчаянно труся, я зашла во двор, быстро пересекла его, дернула подъездную дверь и очутилась в длинном полутемном коридоре, освещенном тусклой лампочкой. Пахло кошками и щами. Третья дверь -его. Я уже сделала шаг, как вдруг распахнулась соседняя дверь, и в коридор выплыла толстая тетка в пуховом платке с кастрюлей.
- Вам кого? - спросила она, подозрительно оглядывая меня.
Я растерялась. И от растерянности забормотала что-то невнятное про спустившийся чулок, который мне необходимо срочно поправить именно в этом коридоре. Версия конечно убогонькая. Но ничего другого мне в тот момент в голову не пришло.
Тетка водрузила кастрюлю на тумбочку у двери, подперла бока могучими руками и предложила:
- Ну, поправляй!
- Что же я при вас это буду делать? - неубедительно воспротивилась я.
- И что такого! Я женщина, не мужик.
Ее недоверие ко мне росло в геометрической прогрессии. Она, видимо, заподозрила во мне воровку, промышляющую по квартирам. Представила, как я улепетываю с драгоценной кастрюлей борща в руках, и еще больше помрачнела. Того и гляди позовет соседей. Пришлось задирать шубу и демонстрировать тетке стильный чулок, поправлять его, разглаживать, похлопывать. Тетка с интересом наблюдала за моими манипуляциями и уходить не собиралась. За третьей дверью царила тишина. Я все еще робко надеялась, что мой мушкетер выйдет и спасет меня. Увы, женатых мушкетеров в природе не бывает. Ничего не оставалось, как уйти. И я ушла. Тетка не поленилась выйти на улицу и долго смотрела мне в след. А я шла, не чувствуя под собой замерзших ног в стильных тоненьких чулках и ботиночках.

Как я забрела на рынок - не помню. В крытом, промерзшем павильоне, торговцы укрывали свой нежный товар одеялами. Носастый дядька заговорщицки подмигнул мне:
- Дэвушка! Смотри, какой виноград! Ай, сладкий! Как мед! Попробуй! Попробуй, ну!

Я смотрела на темно-лиловую кисть, которую торговец совал мне в руки, и меня разобрал истерический смех.Твою дивизию! Сходила на свидание! Классно повеселилась. Еще чуть-чуть, и я бы писала объяснительную в отделении милиции по поводу преступных замыслов относительно борща гражданки N. А уж как бы ликовали все нравственные ежики на свете! Не передать словами.
- Эй, чего смеешься? - обиделся торговец.
Но я ничего не могла с собой поделать. Согнувшись пополам, я захлебывалась смехом и слезами.

- И что? - спросите вы. А ничего! На следующий день он даже не подошел ко мне. Может, обиделся. Все-таки на виноград потратился. А может, испугался. Мы сидели в учительской друг против друга, я делала вид, что проверяю сочинения, он заполнял журнал, его указка, самая обыкновенная указка, а вовсе не шпага, лежала рядом, а из репродуктора тихо лилось такое знакомое: "Снег кружится, летает, летает и, поземкою клубя, заметает зима, заметает все, что было до тебя".

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14387" onclick="window.open(this.href);return false;

Погоня

- Прыгай в машину! - крикнул Плюшевый Заяц, передёргивая затвор автомата. «Интересно, как он держит его в своих лапах?», - подумал мальчик уже на пластмассовом сидении красного автомобиля. Заяц тем временем отчаянно накручивал против часовой стрелки большой ключ, который торчал чуть выше заднего бампера.
- Сейчас поедем! - Плюшевый Заяц ловко впрыгнул на место водителя и схватился за руль, положив автомат туда, где у нормальных автомобилей обычно находятся педали. Пластмассовые колёса забуксовали на скользком паркете, машинка поехала. И вовремя.
ОН догонял.
Мальчик слышал его неровные шаги.
Комната начала сужаться, пока не превратилась в коридор, оставляя машинке минимум места для манёвра. С одной стороны стена была в красно-жёлтую полоску, с другой – в оранжево-зелёную. Потолка не было видно, стены уходили вверх и исчезали в тёмном пятне. В нём мелькали отголоски вспышек, какие всегда бывают, если посмотреть на яркую лампочку, а потом крепко зажмуриться. Машинка набирала скорость, в глазах мальчика рябило. Но его сейчас занимало не это. Главное – добраться до двери. Она темнела в конце коридора, скрывая за собой спасение.
Вдоль стен словно из ниоткуда появились картины. Хотя больше они походили на упакованные в рамы телеэкраны, по которым крутили какие-то глупые мультфильмы.
На одной картине усатый человек во фраке доставал из цилиндра бесконечную красную ленту. Она уже обвивала его ноги, как змея или киноплёнка, а усач всё тянул и тянул её, заглядывая в цилиндр. На второй стене маленький поросёнок убегал от огромного человека в поварском костюме с мясницким топором.
Катрины-телеэкраны бежали вслед за машинкой, как это делает луна в безоблачную ночь. Иногда вперёд вырывался фокусник с лентой, иногда – мясник и поросёнок, но мальчик старался не смотреть на них. Все его мысли были там, за дверью. Мальчик думал, успеют ли они. Как быстро монстр сможет догнать их с раненой ногой. Почему Плюшевый Заяц молчит. А еще мальчику было страшно. Очень страшно. Этот страх поднимал низ живота к груди, как это бывает в парке развлечений, когда тележка с шумом несётся с горки. Но на аттракционе через мгновение ты уже снова наверху, а сейчас тележка страха неслась вниз и вниз, в пропасть.
Машинка жужжала, двигаясь по коридору с огромной скоростью, но мальчика не покидало ощущение, что они стоят на месте: дверь не приближалась. Плюшевого Зайца это не смущало. Он достал длинную сигару и закурил.
- А теперь расскажи, зачем ты открыл кладовку? - спросил Заяц, выпуская клуб дыма. Призрачное облако унеслось назад.
«Значит, все-таки не стоим», - подумал мальчик и ответил:
- Он… Он попросил об этом.
Попросил. Конечно же, он попросил. Ведь он умеет быть вкрадчивым и убедительным. Особенно если его голос раздается из закрытого чулана, а ты сам с головой укрылся под одеялом, боясь высунуться наружу. ОН умеет уговаривать…
Мальчик зажмурился и помотал головой, отгоняя воспоминания – этот тихий голос, щелчок щеколды, скрип открывающейся двери… И то, что произошло после.
Плюшевый Заяц усмехнулся.
- А если бы он попросил тебя… - он не успел договорить, потому что сзади послышался ЕГО крик.
- Иди сюда! Иди сюда, ты, маленький ублюдок! Ты не понял? - голос звучал глухо и отдавался эхом, его владелец будто кричал в водосточную трубу.
Мальчик обернулся. Монстр стоял в начале коридора, слегка покачиваясь и держась за пульсирующие стены. Из-за ярких цветов казалось, что он стал жертвой плохого монтажа. Края силуэта дрожали на фоне стен тоннеля, которые смыкались на долговязой фигуре, словно исходили прямо из неё.
Мальчик прикрыл рот рукой и широкими глазами посмотрел на Плюшевого Зайца. Тот уловил взгляд и движением героя боевика выбросил недокуренную сигару через плечо.
- Не переживай, парень. Сейчас мы с ним разделаемся.
Заяц достал автомат и повернулся назад. Мальчик не дыша смотрел на него, пока ствол автомата не замер. «Он же пластмассовый, он не вы…» - раздалась автоматная очередь.
Мальчик зажмурился, а когда открыл глаза, машинка всё так же неслась вдоль коридора, который стал ещё длиннее и теперь уходил далеко вперёд, превращаясь в точку. Он обернулся – сзади было то же самое. Машинка будто неслась внутри мармеладной трубочки, которую растянули в разные стороны, отчего она стала длиннее.
Плюшевый Заяц продолжал невозмутимо вести машину. Мальчик внезапно понял, что завод у машины механический и скоро должен кончиться. Его спутник словно прочел эти мысли и отмахнулся.
- Расслабься, если в этой мультяшной клоаке пластмассовые автоматы стреляют, пластмассовая тачка уж как-нибудь доедет куда нам надо.
- Как ты... – мальчик осёкся на полуслове. – Ты попал в него?
Плюшевый Заяц всё так же смотрел в одну точку впереди машины. Мальчику показалось, что эта точка – не дверь, и Заяц ведёт автомобиль, следуя одному ему видимым указателям.
- Надеюсь, что да. Потому что иначе он нас догонит. Резвый засранец! – Заяц покосился на мальчика, ожидая, видимо, какого-то эффекта от своих слов. Мальчик в ответ нахмурился и сполз наполовину со скамейки, так что нельзя было сказать, полусидит он или полулежит.
- Долго нам ехать? – спросил он через несколько секунд.
Заяц неопределённо хмыкнул, снова пристально вглядываясь куда-то вперёд. Мальчик не выдержал.
- Что ты там высматриваешь? Ближайший бар?
Заяц улыбнулся шутке и пробурчал что-то о возрасте мальчика, который пока не даёт ему права знать кое-какие вещи. Мальчик насупился сильнее и сполз со скамейки почти полностью, упершись кроссовками в пластмассовое дно машины.
- Кстати, парень, а как тебя зовут? – спросил Плюшевый Заяц, желая снова наладить контакт.
Мальчик хотел уже пробурчать имя, но неожиданно понял, что не помнит его. Он задумчиво разглядывал носки кроссовок, продолжая вспоминать. Пустота. В памяти на полочке «имя» лежал огромный слой пыли, а в углу белела паутина.
- Я... не помню... – прошептал мальчик и посмотрел на Зайца.
Тот снова покосился на него и фыркнул.
- Ха, да ты и правда псих. Мало того, что выпустил этого придурка, так ещё и как звать тебя забыл.
Мальчику стало обидно, он уже хотел ответить, что ехать в пластиковой машинке и вести светские беседы с плюшевой игрушкой тоже не входило в его планы, но ум заняла другая проблема. Планы...
Ему пришла простая мысль. Она была настолько простой, что казалось, будто находилась в его голове всегда. Никаких планов нет. Он не помнит ничего. Первое воспоминание – это Плюшевый Заяц и прыжок в машину. Уже в пути мальчик вспомнил, от кого убегает и почему.
Раньше воспоминаний о спальне – пусто. Потом пришли шорох, страх, темнота, которая под одеялом казалась не такой пугающей... Ожидание... Да, ожидание и вызывало такой страх. Мальчик знал, что что-то должно произойти, и от этого ему было страшно, очень страшно, а потом он услышал этот голос...
Из полузабытья его вывел Плюшевый Заяц.
- Чтоб меня разорвало, что это за хрень??
Мальчик поднял взгляд с кроссовок и увидел стену. Машинка неслась прямо на неё, а двери не было и в помине – она словно впиталась в покрытое яркой краской дерево.
- Мы ведь сейчас врежемся! – Заяц потерял былое хладнокровие, его лапы отпустили руль, зажав длинными ушами глаза.
За несколько секунд мальчик успел удивиться тому, что стена появилась так внезапно, хотя незадолго до этого казалось, что коридор тянется бесконечно. Следующее удивление касалось исчезнувшей двери и принесло с собой новую порцию страха. Третьей мыслью было раздражение вместе со злорадной насмешкой – Заяц уже не строил из себя крутого и верещал, как сестра, когда увидела подброшенную мышь.
«Марк, нет, убери её сейчас же! Ма-а-арк!»
Марк?
Мальчик выпрямился на сиденье, широко распахнув глаза навстречу стене. Одновременно с мгновением, когда он вспомнил свое имя, машинка врезалась в преграду, но не разлетелась на куски, а прошла сквозь нее, как через слой воды.
Заяц убрал уши с глаз и снова вцепился в руль.
- Нет, ты это видел? – спросил он у Марка, явно не ожидая ответа. – Да мы же чуть не убились! Мы должны были стать большой цветастой лепёшкой на этой стене!
Марк смотрел перед собой, задаваясь тем же вопросом, что и Плюшевый Заяц. Мальчик совсем перестал что-либо понимать. Теперь машинка снова неслась по тоннелю без начала и конца. Так же сливались в рябь в глазах разноцветные стены. Так же вдоль них примерно на одной скорости с машинкой двигались две ожившие картины. Только лента, которую доставал фокусник, всё больше походила на тело длинной змеи, а топор мясника опускался совсем рядом с убегающим поросёнком.
- Когда мы приедем? – мальчик вновь решил выяснить что-нибудь у своего спутника.
- Я не знаю! – почти крикнул в ответ Плюшевый Заяц.
- Ну скажи хотя бы, куда мы направляемся?
- Ты и сам в курсе. Мы едем к двери.
Марк закатил глаза и в сердцах пнул пластмассовую полоску, которая заменяла у машинки приборную панель.
- Не порть машину, - проворчал Заяц.
Марк обернулся, всматриваясь в калейдоскоп стен и пола, которые сливались в постоянно пульсирующее пятно в конце коридора. Похоже, Заяц всё-таки был метким стрелком. Теперь ОН должен отстать на некоторое время, к раненой ноге прибавилась ещё одна проблема со здоровьем.
Воспоминание о жёстком движении руки, которым Марк вонзил в ступню монстра перьевую ручку, знобящей дрожью прокатилось по телу мальчика от пальцев ног до плеч. Он тогда ещё удивился, как легко ему это удалось, почти как обмакнуть перо в чернильницу; правда, до этого ему не приходилось макать ручку в чернила, держа её на манер ножа.
Тот удар подарил Марку свободу от цепких рук и несколько секунд, чтобы выбежать из спальни. Этого хватило. Дверь в спальню была приоткрыта, из щели сочился коридорный свет. Мальчик кинулся к этому светящемуся столбу, и в момент, когда его нога переступала границу между темнотой и спасением, его глаза на мгновение словно наткнулись на плотную накидку…
- Ты что, спишь? – Заяц бесцеремонно потряс Марка за плечо. – Давай просыпайся, тут что-то неладное творится.
Мальчик действительно задремал. Когда его глаза снова свыклись с аляповатой расцветкой коридора, вопрос «Что случилось?» застрял где-то на уровне грудной клетки, распирая лёгкие изнутри. Марк видел, что случилось…
Картины.
На левой фокусник полностью опустошил цилиндр, но обрадовался ли этому, неизвестно – огромная красная змея обвила его тело кольцами и проглотила почти наполовину. Ноги болтались в разные стороны, как у марионетки, и было непонятно, пытается он выбраться из последних сил или это предсмертные судороги.
Змея, опираясь на кольца, чуть приподняла жертву над полом, который изображала нарисованная линия, и сильно тряхнула. Марк отчётливо услышал хруст и, зажмурившись, отвернулся. Странные звуки со стороны другой стены заставили его открыть глаза.
Мясник на второй картине догнал поросёнка и теперь разделывал его тушку. На лезвии топора плясало отражение от противоположной стены, но блики постепенно пожирались чем-то густым и красным, словно металл впитывал чужую жизнь. Струйка спустилась к нижней раме, и капля крови медленно поспела и упала вниз, тут же оставшись позади. Мясник повернул голову, и его взгляд встретился с расширенными зрачками мальчика. Марк крикнул: с нарисованного лица на него смотрели живые глаза.
В этот момент тело мальчика физически ощутило шипение с противоположной стены. Змея наполовину высунулась из картины, став похожей на сувенирные изображения, где нарисованный пейзаж продолжается прилепленной настоящей веткой. Голова с жёлтыми глазами раскачивалась из стороны в сторону, целясь в машинку. Пасть открылась, обнажив раздвоенный язык и два изогнутых зуба.
- Жми! – крикнул Марк Зайцу, когда красная стрела метнулась к ним. Машинка дёрнулась вправо и тут же подпрыгнула от удара топора рядом с колесом. Тяжёлое лезвие проломило паркет и неслось вслед за машинкой, взрезая дерево и оставляя после себя фонтан из щепок.
Мясник выбрался из рамы, держась за неё одной рукой и упираясь ногами. Марк не отводил взгляда от лезвия, которое становилось всё ближе к заднему колесу. Мальчик боялся посмотреть наверх, чтобы снова не встретиться взглядом с этими глазами.
Змея атаковала снова. На этот раз её голова с силой ударила в борт, и машинку занесло в сторону стены, где она встретилась с топором, вскрывающим паркет.
Лезвие на огромной скорости пронеслось сквозь хрупкую пластмассу, переломив игрушечную машинку пополам. Обе части завертелись, отскакивая от пола и по инерции продолжая двигаться на огромной скорости. Задняя, в которой находились движущие колёса и заводной механизм, уткнулась в стену и теперь беспомощно жужжала. Марк вцепился в борт, но его руки уже через пару мгновений соскользнули с гладкой поверхности. Мальчик спиной и затылком почувствовал пол, а потом его накрыла темнота…
Так же темно было в спальне, когда Марк услышал этот голос.
«Подойди…»
Марк уткнулся лицом в подушку, накрывшись одеялом с головой. Из-за этого левая нога оказалась немного снаружи и тут же была втянута внутрь – мальчику показалось, что иначе кожа ощутит прикосновение чего-то холодного и скользкого, хоть её и скрывали одежда и обувь.
«Не бойся… Подойди ко мне…»
В закрытом пространстве звук собственного дыхания наполнял уши, как вата, но даже он не мог заглушить этот голос. Мальчик немного потянул одеяло, оставляя маленькую щель. Ничего, кроме сплошного чёрного цвета, он через неё не увидел.
«Подойди ко мне… Я расскажу тебе кое-что…»
Голос казался очень знакомым, но Марк не мог сказать, где его слышал. Он вообще не знал, где находится и как сюда попал. Единственное чувство, которое его переполняло – это страх, такой же чёрный, как тьма снаружи одеяла.
«Ты напуган… Но меня не надо бояться. Я ведь твой друг», - голос потеплел и теперь не обжигал страхом, а обволакивал и словно вытягивал наружу.
«Кто ты?», - тихо, почти шёпотом спросил Марк, одновременно надеясь и боясь услышать ответ.
«Друг», - лаконично повторил голос.
Мальчик осторожно выбрался из-под одеяла, всё ещё с опаской всматриваясь в темноту. Как оказалось, она была не абсолютной: в одной из стен виднелся просвет чуть приоткрытой двери. Но голос раздался с противоположной стороны.
«Подойди ко мне, я задыхаюсь»
Марк медленно двинулся вдоль кровати, идя на голос. Кроссовки погружались в пружинящий ковёр, так что шагов не было слышно – только частое дыхание мальчика, будто он до сих пор дышит под плотным одеялом.
«Ну же, если ты мне не поможешь, я могу умереть… Ты ведь этого не хочешь, правда?», - Марку показалось, что голос слегка дрогнул.
«Н-нет», - прошептал мальчик и повторил уже более твёрдо. – Нет»
Голос улыбнулся – Марк не мог это увидеть, но знал, что так оно и есть.
«Спасибо. Я здесь, в чулане. Открой щеколду. Ты поможешь мне – а я помогу тебе»
Марк вытянул руку и начал вести вдоль стены кончиками пальцев. Рельефные обои, дверной косяк, сама дверь – она казалась тёплой, теплее самой стены. Рука нашла дверную ручку, а чуть ниже – плотно закрытую щеколду.
Мальчику пришлось надавить на щеколду обеими руками. Когда она щёлкнула, в чулане вспыхнул свет. Сначала он проник в комнату через щель между дверью и полом, но уже через мгновение ослепил Марка. Резко открытая дверь сбила с ног, а свет из чулана заслонил долговязый силуэт.
«Иди сюда, я твой друг. Я помогу тебе»
Узловатые руки схватили Марка за ногу, подтягивая к себе. Мальчик с криками стал цепляться за ковёр, но ворс был слишком коротким. Правая рука наткнулась на что-то гладкое и металлическое. Не думая, мальчик схватил перьевую ручку и, перевернувшись на спину, резко ударил ею в темноту.
Сначала он подумал, что промахнулся – перо уткнулось в ковёр, не встретив никакого сопротивления. Но жуткий вопль ненависти ударил по ушам, а чужие руки отцепились от ноги, оставив на ней отпечатки боли. Марк кинулся к двери.
«Стой! Иди сюда, я отблагодарю тебя и за это!», - крик монстра заставил Марка перейти на бег, будто ураганный ветер, дующий в спину.
Когда нога мальчика ступила на освещённую территорию, его глаза на мгновение словно наткнулись на плотную накидку. Наверное, так они привыкали к свету после темноты, решил Марк. Очертания предметов начали принимать конкретные формы. Мальчик сразу увидел красную игрушечную машинку с механическим заводом и Плюшевого Зайца рядом с ней с автоматом наперевес.
Машинка удивила Марка своими размерами: он запросто мог в неё сесть. Сама комната была просто огромной. Этот эффект усиливался тем, что в ней ничего не было. Но на другом конце комнаты мальчик увидел дверь. Он не мог сказать, отчего напуган и что вообще происходит, все мысли смело ярким светом. Оставалась одна: нужно попасть за дверь.
Заяц передёрнул затвор автомата, заглядывая куда-то за спину мальчику, и крикнул… Крикнул…
- Эй, Марк, ты живой?
Мальчик открыл глаза, попытался пошевелиться и сморщился от боли. Над ним склонился Плюшевый Заяц. Одно ухо его было порвано, из рваной дыры на боку торчала серая вата. Но всё равно он, похоже, чувствовал себя лучше Марка.
- А где… - мальчик застонал, вставая с пола. - Где те… из картин?
- Их уже нет. Как и патронов, - Заяц показал автомат, а чуть позади, у стены, Марк заметил красное чешуйчатое тело змеи. Из-под её колец торчала окровавленная рука, всё ещё мёртвой хваткой сжимающая топор.
Плюшевый Заяц помог мальчику подняться, и оба посмотрели на остатки своей машинки. Завод задней половины почти кончился, и теперь колёса лениво пытались проехать сквозь стену, а затихающее жужжание вызывало жалость. Зато комната вновь стала просторной, а большая дверь, цель их путешествия, была совсем рядом.
- Кости вроде целы… - Заяц осторожно осмотрел мальчика и тихо спросил. – Идти-то сможешь?
- Ага. – Марк обернулся, вглядываясь в уже пройденный путь. Он боялся увидеть там монстра. И его опасения подтвердились.
Монстр прихрамывал, но всё равно приближался довольно быстро, держа правую руку у плеча. Левая безвольно болталась вдоль тела. Из-за яркого света от стен он всё так же выглядел тёмным силуэтом.
Мальчик испуганно поймал взгляд Зайца. Тот кивнул в сторону двери, и они побежали к ней. Всё тело Марка ныло, но он не отставал от спутника, который разогнался до приличной скорости. Шаги за спиной приближались, было что-то неотвратимое в их нечётком прихрамывающем ритме.
- Стой! Тебе всё равно от меня не уйти! – голос прозвучал совсем рядом с Марком, от неожиданности мальчик вздрогнул и запнулся. Он попытался подняться, продолжая двигаться вслед за Плюшевым Зайцем, но на его спину опустилась нога монстра и придавила к полу. Откуда-то пришла уверенность, что именно в эту ногу в спальне попала перьевая ручка.
- Отпусти его! – крикнул Заяц. – Ты сам не понимаешь, какую глупость творишь!
Марк почувствовал, что монстр перенёс на ногу весь свой вес, ему показалось, что позвоночник сейчас не выдержит.
- Заткнись! Без него будет лучше!
- Что тебе от меня нужно? – прохрипел мальчик.
Монстр наклонился, словно для того, чтобы сообщить что-то секретное.
- Мне нужно, чтобы тебя не было, - доверительно прошептал он.
Мальчик закашлялся. Воздуха не хватало, а вдохнуть не давал груз, давящий на спину.
- Что я… тебе… сделал? – детский вопрос выполз изо рта с трудом, как чудом спасшийся после землетрясения человек из руин.
Монстр засмеялся и даже чуть меньше стал давить мальчику на спину. Его смех эхом отражался от стен, возвращаясь удесятерённым. Он убрал ногу, но у Марка всё равно не было сил бежать. Вместо этого мальчик закашлялся, восстанавливая дыхание, и перевернулся на спину, чтобы увидеть своего мучителя.
Тот выглядел взрослым мужчиной высокого роста с худыми длинными руками и ногами и почти седыми волосами. Взгляд серых мутных глаз словно прикасался к лицу мальчика чем-то липким. Но лицо казалось ему знакомым, как и сами глаза… Образ вспыхнул в сознании, как будто кто-то нажал выключатель. Это лицо Марк видел… в зеркале, когда каждое утро брился перед тем, как выйти из дома, сесть в машину и поехать на работу.
Мальчик захлебнулся потоком воспоминаний. Его имя – Марк Леман. Ему тридцать четыре года. Он живёт в большой холостяцкой квартире, работает юристом и в общем-то не жалуется на жизнь, но… Мальчик посмотрел на свои детские руки… Какого чёрта здесь происходит?
- Не слушай его! Не поддавайся! – Плюшевый Заяц продолжал стоять там, где остановился, когда монстр догнал Марка. – Он…
- Заткнись! – монстр зло посмотрел на Зайца. – Ты и так мне здорово помешал.
И – снова обращаясь к Марку:
- Ты не выживешь без меня. Ты прекрасно должен это понимать.
Мальчик не понимал, но снова попадаться в руки монстра ему не хотелось. Он начал понемногу отползать, готовясь в случае чего вскочить и побежать. Монстр сделал два быстрых шага и схватил Марка за горло, приподняв за полом. Для этого ему пришлось отнять руку от раны, обнажив окровавленное плечо. Мальчик захрипел, с ужасом глядя в свои собственные глаза. Его не покидало ощущение, что он смотрит в кривое зеркало в комнате смеха, видит себя, но искажённого, неправильного… И комната смеха больше походит на комнату страха.
- Пусти его! – затухающее сознание снова уловило голос Зайца.
- Ну уж нет. Теперь точно нет … - Марк словно через толстый слой воды слышал собственный голос, пока вода не закрыла собой всё, оставив только темноту.
Заяц беспомощно смотрел, как тонкие голубые облачка из рта и глаз мальчика струйками проникли в глаза и рот монстра, впитываемые ими как губкой. Когда облачка иссякли, Марк отбросил ставшее бесполезным бездыханное тело и посмотрел на Плюшевого Зайца.
- Вот и всё, - с ухмылкой сказал мужчина, - Пора взяться за тебя. Не надейся, что я забуду твой выстрел.
- Что ты наделал… - Заяц пропустил угрозы мимо растрёпанных ушей, глядя куда-то вдаль.
- Облегчил себе жизнь, - ответил Марк, переступая через иссохшее тело, которое всего несколько секунд назад было напуганным мальчиком.
- Все так сначала думают, – грустно улыбнулся Плюшевый Заяц. – А через некоторое время не рискуют назвать это жизнью.
Он развернулся и медленно поплёлся к двери, волоча за ремень игрушечный автомат. Марк хотел было кинуться за ним и порвать, растоптать назойливую игрушку, но что-то его остановило. Он сам никогда бы в этом не признался, но этим чем-то была пустота внутри.
Плюшевый Заяц вошёл в детскую, до которой так и не успел добраться маленький Марк, и плотно прикрыл за собой дверь.

© daorionus

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13330" onclick="window.open(this.href);return false;

Письмо из личной переписки

Автор Wolf Whistle

Вить,привет!! Недавно я снова вернулся из 1942 года. В одной деревеньке некогда воздвигли церковь.

После ВОСР её, естественно, попытались разрушить. Но хрен там, строили тогда "на века". Решили переоборудовать её под склад.

Пришла Отечественная. Церковь приказали хотя бы сровнять с землёй, чтобы немецкие артиллеристы не могли использовать её как ориентир для точной наводки своих орудий. Так было по всей оккупированной территории. Короче, взорвали храм Божий, но как-то по-китайски - некачественно и не до конца.

В 42-м, отбиваясь от немцев, в остатки церкви, точнее - в её подвалы, вошла группа красноармейцев. Заминировали подходы и стали этакой огневой точкой. Вермахт попытался выкурить бойцов, но обломился - снаряды подвал пробить не могли, а прямые атаки пехоты приводили к большим потерям. немцы плюнули на это дело, в свою очередь понаставили везде мин и попёрли дальше.

Местные жители говорят, что из подвалов так никто и не вышел.
Вот попробовали мы войти туда. Очень трудно.

Во-первых, подвалы на большой глубине, во-вторых, сапёры замучались разминировать, в-третьих мы неправильно определили место входа. Так что весной попробуем войти.

Пока нашли только останки двух бойцов, естественно, безымянных. Местные тоже пытались сразу после войны проникнуть туда, но после двух-трёх подрывов бросили эту затею. Власти тоже забили на это дело. Вот думаю, а если Там всё не тронуто, то может сохранилось что-то серьёзное типа Знамени части?

Короче, мне посчастливилось "создать" машину времени. Когда захочу - отправляюсь в 1942-43 годы. И что самое удивительное - мне там нравится неизмеримо больше, чем в сегодняшнем дне.

Во всяком случае, там как-то честнее и правильнее, там Правда, хоть и горькая. Там нет сегодняшней фальши, там нет Золотого Тельца, там никто не знает про баррели нефти и решён национальный вопрос. Пожалуй, я только теперь понял что такое свобода. Это возможность перемещаться во времени и пространстве. Так что Хрен вам, дяденьки и тётеньки из госдумы, два Хрена вам - членам "Единой России"! Да, вы можете меня посадить, даже замочить. Но я всё равно свободен.

Легенда о рыцаре

История эта произошла давным-давно в небольшой деревне, где жили земледельцы. Драконов тогда уже не было, но сказания о них еще жили в памяти людей. Рыцари в блистающих доспехах охраняли мир и покой жителей.
Стать рыцарем было заветным желанием любого мальчишки. А стать рыцарем, каким был легендарный Белый рыцарь, было мечтой каждого из них. О его силе и отваге ходило много легенд. Его подвиги были воспеты в песнях.

* * *

-- Вперед, мой верный друг!
-- Ура! - два брата, один семи, другой десяти лет, вооруженные деревянными палками, ринулись в самую гущу сорняков.
-- Мы будем драться насмерть! - кричал старший, яростно "рубя врагов".

Младший же был чересчур увлечен тем, чтобы научиться перебивать стебли одним ударом.
Минут через пять сражение было окончено, враг повержен. Раскрасневшиеся герои тяжело дышали. Глаза их горели от возбуждения.

-- А завтра мы пойдем искать дракона! - заявил старший.

Младший же покрепче сжал палку, заменявшую ему меч. Братья еще раз осмотрели поле битвы и направились домой, в деревню.

-- А когда мы вырастем, мы станем рыцарями? - младший задавал этот вопрос уже сотый раз.
-- Конечно, - уверенно тряхнул кудрями старший.
-- А рыцари, они самые сильные?
-- Самые-самые!
-- А мы тоже такими станем?
-- Конечно, надо только каши побольше есть.

Младший о чем-то задумался и грустно вздохнул:

-- Жаль только, что наш папа не рыцарь.

Старший только пожал плечами. Ему тоже было немного досадно, что его отец простой землепашец. Пусть у них и самый большой дом в деревне, и много своих полей, но все же приятнее иметь отца-героя.

-- Зато он у нас хороший и сильный. Нас любит и маму, - философски заметил старший брат. - Идем быстрее, чтобы к ужину не опоздать. А то нам папа легенду не расскажет.
-- Какую легенду?
-- Отец обещал, что если мы себя хорошо вести будем, то перед сном он расскажет нам о том, как Белый рыцарь победил последнего дракона.

Легенды о Белом рыцаре ходили по всей стране, он был любимым героем народных сказаний. Лет десять назад он был самым доблестным и отважным рыцарем. И когда появился дракон, именно он отважно отправился на поиски чудовища и победил его. Правда, и рыцаря с тех пор никто не видел. Кто-то говорил, что он тоже погиб в этой схватке, но большинство отказывалось в это верить, и народ продолжал воспевать его в сказаниях и легендах.

* * *

-- Ну, что, готовы? - отец вошел в детскую. Братья лежали каждый в своей кровати и с нетерпением ждали обещанного рассказа.
-- Что вам рассказать про Белого рыцаря?
-- Папа, а ты его видел? - спросил старший.
-- Видел, он когда-то проезжал через нашу деревню.
-- Он, наверное, двух метров роста, и в золотых доспехах был?
-- Нет, - улыбнулся отец, - роста он был обычного, да и доспехи у него были обычные, как и у всех. Правда только, что у него был необычный меч. Из закаленной стали, с огромным рубином на конце рукояти. Он легко мог разрубить им самый твердый камень. Так что вам рассказать, хотите, про его походы в дальние страны?
-- Не-е-е-т, - протянул старший, - ты же про Дракона обещал.

Было видно, что отец все же надеялся, что дети забудут об этом его обещании и ему удастся рассказать какую-нибудь другую историю.

-- А вдруг вам не понравится?
-- Понравится, понравится!
-- Ну, тогда слушайте, может, оно и правильно, большие вы у меня уже, - задумчиво сказал он, и начал рассказ.

* * *

Долгое время в королевстве царили спокойствие и порядок. Как вдруг к королю прискакал гонец из дальней деревни с тревожной вестью. Невесть откуда взявшийся дракон напал на двух крестьян, работавших в поле, и тем чудом удалось спастись.
Поехать на поиски чудовища вызвался Белый рыцарь, который недавно вернулся с победой из дальних стран.
Долгой была его дорога. Куда бы он ни приехал, Дракона там уже не было. Рыцарь находил только следы огромных лап, где тот отдыхал, и встречал испуганных людей, которые видели дракона с тяжелой ношей в лапах. Люди показывали, куда тот полетел, и просили скорее найти и убить чудовище.
Наконец, проскакав много верст, он добрался до мест, где никто никогда не жил. Именно здесь, где скалы упирались в небо, и появились когда-то первые драконы. Ехать дальше верхом было невозможно, Белый рыцарь оставил коня и пошел дальше пешком. Еще два дня пришлось пробираться ему по горным тропам между скал и обрывов, прежде чем он услышал странный звук, и понял, что это - дыхание Дракона. Звук доносился из одной огромной пещеры, Белый рыцарь обнажил меч, зажег факел и вошел внутрь.

-- Я ждал тебя, Белый рыцарь, - услышал он ужасный голос, и, сделав еще несколько шагов, увидел сидящего в углу огромного дракона. Даже бесстрашному Белому рыцарю стало не по себе, когда он увидел перед собой чудовище.
-- Я пришел убить тебя! - воскликнул он.
-- Я знаю, - тихо сказал Дракон, - вы, люди, истребили уже все мое племя. Я долго жил, будучи уверен, что я единственный в мире дракон. Я скрывался от вас, зная, как вы опасны, желая выжить. Сейчас же я хочу умереть...

Белый рыцарь был поражен такой встречей, он поднял факел повыше над головой и увидел, что в пещере лежит закрыв глаза еще один дракон.

-- Вас здесь двое! - крикнул он, подозревая, что это ловушка.
-- Она, - Дракон тяжело вздохнул, - она уже умерла. Отправь же и меня вслед за ней.
-- Ты устал причинять боль людям и теперь хочешь умереть?
-- Боль? Чем я причинил людям боль? Тем, что жил всю жизнь скрываясь от вас, зная как вы опасны, и думая, что остался один во всем мире? Я долгие годы жил в одиночестве, пока случайно не встретил ее, - Дракон посмотрел на мертвую дракониху и у него заблестели глаза, - Тогда я узнал, что значит быть счастливым. Мы с ней, последние драконы в мире, полюбили друг друга. Наша жизнь приобрела смысл, стала прекрасной и полной красок.

-- Но ты, ты напал на двух крестьян в поле, - неуверенно возразил рыцарь.
-- Я не умею нападать, - грустно сказал Дракон, - ты же знаешь, мы драконы, умеем летать. Но тогда мы с ней не летали. Мы парили и весь мир принадлежал только нам. Мы забыли обо всем на свете. Даже о том, как злы и опасны люди... Забыв об опасности, она, - Дракон посмотрел глазами полными слез на свою мертвую подругу, - вылетела из леса и вдруг оказалась на поле. Там были двое, один ударил ее мотыгой и попал прямо в сердце. А я... Я не успел ее спасти. Теперь я принес ее сюда, пусть покоится в пещере, откуда и пошли все драконы.

-- Папа, - осторожно прервал повествование старший сын, - а разве драконы не кровожадные?
-- Как оказалось - нет, - пожал плечами отец, - оказалось, что питаются они травой и плодами. И ни на кого не нападают. Но люди во все времена боялись непонятного.

Братья на секунду задумались:

-- А что было потом?
-- Белому рыцарю стало больно, больно и стыдно за человеческую трусость. Он опустил меч и вышел из пещеры, а за своей спиной он слышал плач. Это плакал Дракон. И рыцарю стало больно вдвойне, ведь это было впервые, что он со своим мечом оказался бессилен помочь кому-то. Затем плач стих и послышался ужасающий стон. Из пещеры выпорхнула огромная белая птица и полетела высоко-высоко в небо, прямо к солнцу.

-- А рыцарь? Почему его больше никто не видел?
-- Он твердо решил никогда больше не воевать, выстроил дом и стал жить обычной жизнью. Хотя об этом многие не знают, но сам он говорит, что это и есть его самый большой подвиг.
-- А как же его меч? Неужели он его выбросил?
-- Нет, хотя и хотел. Вы конечно же слышали, что он из походов привез огромные богатства?

Братья дружно закивали.

-- Так вот, одна из комнат в его доме отличается от других. Он сделал там очень толстые стены и поставил тяжелую дубовую дверь. В ней хранит он свои сокровища. А меч спрятан в тайнике перед входом. И если вдруг придут враги, чтобы лишить Белого рыцаря его богатств, то он захлопнет дубовую дверь, достанет меч и будет драться насмерть.

-- А он победит?
-- Конечно, - улыбнулся отец, - ну все, я свое слово сдержал. Теперь спать, - он потрепал кудри на головах сыновей и задул свечу.

Некоторое время братья лежали и делали вид, что спят. Выждав еще какое-то время после того, как стихли шаги отца за дверью, они подняли головы и посмотрели друг на друга.

-- Мне Дракона жалко, - захныкал младший.
-- Тише, - цыкнул старший, встал с постели и тихо, чтобы не скрипнула ни одна половица, подошел к двери и приоткрыл ее.
-- Ты куда?
-- Т-ссс...

Старший брат возился с чем-то, присев у двери. Затем он встал, вернулся в комнату, держа в руке что-то длинное, завернутое в кусок грубой ткань. Братья развернули находку и в лунном свете блеснул остро отточенный клинок меча. Добравшись до рукояти, они увидели огромный рубин. Сомнений больше быть не могло.

-- Ты знал?
-- Нет, только после рассказа понял, - ответил старший, - Мне всегда казалось, что одна половица на пороге не прибита.
-- Не может быть! - глаза младшего горели не меньше, чем драгоценный камень, которым была украшена рукоять.
-- Таких толстых стен и дверей в спальнях тоже не бывает, - заметил старший.
-- А сокровища? Здесь должны быть спрятаны сокровища!

Старший брат задумался, окинул взглядом комнату. Нет, сомнений быть не могло. В детской ему был известен каждый уголок, каждая щель.

-- Сокровища есть, - уверенно кивнул головой он, потом очень серьезно взглянул на младшего и добавил: - И сокровища эти сейчас положат меч на место и лягут спать.

Он осторожно встал с кровати и понес меч назад в тайник.

-- И смотри, - погрозил он брату пальцем, - никому ни слова!

© IKTORN

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6239" onclick="window.open(this.href);return false;

Разноцветный снег

«...Я уверен, во всем виноват химический завод. Тот самый, под сенью которого приютился наш забытый Богом промышленный поселок Ведельскирхен. Первое, что мне вспоминается из детства, это разрывающие беспомощно-нежную голубизну весеннего неба трубы, огромные, антрацитно-блестящие. Окутанные зловещими клубами ядовито-радужного дыма. Они казались мне тогда чем-то само собой разумеющимся, как детская песочница под окном или заваленный осколками битого кирпича и поросший чахлой травой школьный дворик.
Что там производили — не знаю. Красители? Пластмассы? Я никогда этим не интересовался. Завод воспринимался как данность, нечто вроде Нагорной проповеди Иисуса или мифа о сотворении мира. Даже нет, мир сотворялся в кои-то веки, а завод был сейчас, и раньше, и всегда будет, такой же черный, непостижимый и страшный. Его гигантское туловище тянулось на многие километры, плотным полукольцом стискивая хрупкий оазис человеческой жизни. Давя и сжимая покрытый тонкой паутинкой улиц островок, блистающий по ночам зелеными звездочками фонарей и теплыми искрами окон — крошечное зернышко во чреве громадной механической черепахи.
Каждую зиму у нас выпадал разноцветный снег. Вы мне не верите? Я вам покажу фотографию городского парка. Он весь утопает в сугробах, ярких, точно по ним расплескали акварельные краски. Синие, красные, желтые — в глазах рябит. Целый парк разноцветного снега. Мальчишками мы любили лепить из него снежки. Даже на команды разбивались по цвету: группа «красных» против группы «зеленых».
Откуда нам было знать, что нормальный снег должен быть белым, а эти химические выбросы не просто вредны — опасны?
Почему я родился таким, как вы думаете? Я вам покажу фотографию: моя беременная мать по колено в изумрудном снегу. Почти как в траве, вот только не трава это, ох, не трава! Жесткий на вид, глянцево блестящий, точно навощенная бумага, мохнатыми гусеницами притаившийся на неподвижных ветвях утонченно-кокетливых лиственниц. Крохотными светлячками мерцающий на отворотах шубки беззаботно смеющейся женщины, на ее темных, распавшихся по плечам волосах — зеленый снег.
Она брала его в руки, моя мать, подносила к лицу, вдыхала его жгучие испарения. Он таял на ее беззащитных ресницах, мутно-зелеными слезами стекал по щекам, оставляя на них дымящиеся чернильные дорожки.
Я обязательно покажу вам эту фотографию, пожалуйста, напомните мне!..»

Любопытно... хм. На этакое чудо, пожалуй, стоит посмотреть. Я бегло пролистываю лохматую папку с историей болезни, в нее вложены фотоснимки, но беременной женщины в зеленом снегу ни на одном из них нет. Так же, как и городского парка. Значит, не показал. А был ли мальчик?
Разглядываю выпавшую на стол фотографию пациента. Болезненно тонкие черты лица, прилипшая ко лбу прядь черных волос, взгляд тревожно-испуганный. Или затравленный? И улыбка — странная, униженная, ее неприятно видеть, а еще неприятнее представлять на лице живого человека. Кажется, где-то я его уже встречал, этого Дикси.
Впрочем, не удивительно: он не вылезает из больниц. У меня не очень хорошая память на лица, мне проще узнавать людей по голосам. Но лицо Дикси чем-то «цепляет», его трудно забыть.
Я кладу фотографию рядом с исписанными круглым каллиграфическим почерком листками, так, чтобы видеть ее во время чтения. Как будто разговариваешь с человеком и слышишь его голос. Хотя как раз голоса-то я не помню, мне придется выдумывать его самому. Какая разница, мы все равно постоянно выдумываем, даже самих себя, а что уж говорить про других?

«...Я отравился еще до своего появления на свет. Посмотрите на меня повнимательнее, кто я такой? Я мутант. Урод, тварь, которую следовало убить сразу после рождения. Может быть, с первого взгляда и не заметно, но это так. Не истеричная патетика и не кокетство, а печальная констатация факта: Реджинальд Дикси явился на планету людей не таким, как все. Внешне похожим, но начиненным иными импульсами, инстинктами, мыслями... да если бы дело ограничивалось только субъективными ощущениями! Не обещаю, что сумел бы приспособиться, ведь чувства — не пустая мишура, их не заметешь, как мусор под ковер. С ними приходится жить: давить их, маскировать, прятать от чужих глаз, как нечто постыдное. Задыхаться от них, не находящих выхода и грозящих каждую секунду разорвать твое хрупкое сердце на тысячу грязных, окровавленных лоскутов.
Это очень больно, когда разрывают сердце. Хотя и не приметно, оно ведь сокрыто внутри. И кому какое дело, что там у тебя в груди: целый орган или его ошметки. Лишь бы ты сам вел себя тихо и не оскорблял никого своей непохожестью на нормальных людей.
Но мне повезло меньше. У меня не было шанса ни приспособиться, ни мимикрировать, даже ценой собственного маленького счастья. Даже втоптав в грязь самого себя. Моя непохожесть чисто физическая, и с этим ничего нельзя поделать. Уродство, которое вызывает отвращение, а потому должно быть наказуемо. Неприлично человеческому существу быть таким, как я...»

Я вглядываюсь в фотографию Дикси и незаметно пожимаю плечами. Уже почти знаю, что последует дальше. Ну и что, хочется мне сказать. К чему столько слов? Думаешь, ты один такой? Ошибаешься, приятель. И не надо все валить на разноцветный снег. На необычный, красивый, сотканный из сверкающего дыма и замерзших капелек воды — снег.
Чтобы получить что-то разноцветное, достаточно пропустить белый свет сквозь стеклянную призму. Поймай карманным зеркальцем солнечный луч, направь его в кусочек стекла — и радуга ляжет у твоих ног. Вот в чем весь фокус, дружок. Все так просто.

«...Странно, но даже мои родители ничего не замечали. Или вели себя так, как будто не замечают? Они одевали меня как мальчика и воспитывали как мальчика, совершенно не считаясь с тем, что я не только мальчик, но и девочка тоже. Они надеялись загнать ее в угол — мою внутреннюю девочку — чтобы сидела там и не высовывалась. Не путалась бы под ногами. Может быть, умрет... Тогда останется путем несложной операции скорректировать физическое уродство — ведь обоеполость это уродство, да еще какое — и все, проблема решена. Я сказал, «несложная операция»? Нет, очень сложная, после такой, наверное, не выживают.
Но откуда моим родителям было знать? Они меня даже к врачу ни разу не водили. То есть водили, конечно, но по другому поводу. Неужели они в самом деле ничего не видели? Меня всегда воспитывали как мальчика...»

Я представляю себе Дикси маленьким, играющим в песочнице возле дома. Вертлявым, черноголовым мальчишкой, с руками и ногами, вечно покрытыми синяками и царапинами. Или, наоборот, грустным тихоней, гуляющим с мамой за ручку по припорошенному... ну, пусть химическим снегом зимнему парку. Или бегающего наперегонки с собственной тенью по солнечному, поросшему желто-белыми ромашками полю. Хорошие картинки.
К сожалению, мое воображение тут же перескакивает, и я вижу крошечную девочку — лет четырех или пяти — сидящую в темном чулане на грязном полу. Она тихо плачет, уткнув подбородок в колени и сжавшись в тугой комок, не плачет даже, а бессильно всхлипывает. У нее тоже лицо маленького Дикси, а глаза похожи на валяющиеся в пыли монетки - серые, потускневшие, давно не видевшие света. Она знает, что никто не придет на помощь, не простит, не оправдает, не поймет. Жестоко? Да, жестоко. Зачем ее заперли в этом ужасном месте, куда и тусклый блеск свечи не проникает сквозь плотные глиняные стены? Зачем мы запираем самих себя?
Не отворить ли дверь — я размышляю — и не выпустить ли узницу туда, где по червонным крышам домов растекается зыбкое золото и высыхают от холодной росы ромашки на лугу. Нет, слишком поздно.

«... Вы мне не верите, да? Отчего-то последнее время, когда я пытаюсь рассказать о себе, мне никто не верит. А ведь врачам достаточно меня осмотреть, чтобы убедиться, что я говорю правду. Но они не хотят, почему?
Все, что произошло со мной, произошло на самом деле, даже самое неприятное. О, в моей жизни было много неприятных и постыдных вещей, иногда настолько, что потом хотелось зарыться с головой в песок или надавать самому себе пощечин. Если бы это могло хоть что-то исправить...
Но были и моменты красоты, настолько нестерпимой, что при виде нее не знаешь, плакать тебе, или смеяться, или кричать на весь мир. Когда кажется, что еще немного — и ты будешь способен на все, например, летать, как дети во сне. Хотя, почему только дети? Я до сих пор летаю во сне, точнее, не летаю, а падаю. Бесконечно, как птица с переломанными крыльями, сквозь пустоту неба и серую слякоть облаков, и каждый раз ударяюсь о землю.
Если вам показалось, что я говорю о счастье, то вы ошибаетесь — я говорю о боли. Потому что красота всегда причиняет боль, напоминая нам о нашем несовершенстве. А кто совершенен? Только не я, я дальше от этого состояния, чем любой из вас. Я посмел соединить в себе несоединимое — не намеренно, ведь человек не выбирает при рождении ни тело, ни душу. Но кого это интересует — посмел, значит виновен. А виновен, следовательно, должен быть наказан.

И меня наказали. Первый раз — в четырнадцать лет. Как любой подросток, я периодически в кого-то влюблялся. В актрис, в учителей, в приятелей по спортивной секции, в своих одноклассниц и одноклассников. Да, именно так, я тянулся не только к девочкам, но и к мальчикам. Причем влюблялся в самых отчаянных, сильных, отпетых, в самых-самых настоящих мальчишек. Не то чтобы я был голубым, или что вы подумали, это женская часть моего естества влекла меня к ним. Мой внутренний цензор, конечно, противился, но не сильно: в конце концов, все было несерьезно, просто игра. Дети обожают разные игры, забавные, запретные, слегка эротические... и даже гомоэротические.
Ну и что, с кем не бывало? Переходный возраст, первый ток гормонов в крови, и в голову лезет всякая чушь. Я и самого себя не воспринимал всерьез. Любил, вышагивая по подтаявшей, обратившейся в красно-буро-чернильную кашу тропинке, представлять, как плавится мое еще не сформировавшееся до конца тело под отвесным потоком горячего света. Как меняется оно даже не от прикосновения рук, подобно персонажам Урсулы ле Гуин, а от похотливых поцелуев весеннего солнца. Я воображал себя то в крепких пацанских объятиях, таких, что аж дух захватывало и одежда делалась тесной. То окутанным нежной девичьей лаской, как зернышко влажной землей, умиротворенным и готовым прорасти. Готовым дарить и впитывать любовь — не важно, кому и чью.
А потом я влюбился по-настоящему, уже не на шутку, резко и вдруг, как раскрывается цветок. Новый мальчишка, оставшийся в восьмом классе на второй год — чем он меня очаровал? Рослый парень со светлыми нестриженными космами и обаятельной улыбкой, отблеск которой я ловил жадно, как ловит зачахшее в темноте растение солнечный луч.
Я и раньше сталкивался с ним в школе и как-то не обращал внимания, а тут... попал в его мужественную ауру, согрелся в ней, словно невзначай, и — все. Уже ни о ком и ни о чем думать больше не мог. Какая учеба?
Имя у моей первой любви было банальное и подленькое — Эдик, но тогда оно казалось мне чуть ли не музыкой сфер. Я из кожи вон лез, лишь бы добиться его благосклонности. Заслужить право быть его другом — вот чего я хотел — и это оказалось не так сложно. Потому что Эдик был замкнут и, чего уж греха таить, слегка туповат. Вдобавок рос в неполной семье, со слабоумной матерью, и ребята, уже достаточно взрослые для того, чтобы обращать внимание на социальное положение, его презирали.
А я, бывший на два года младше Эда и на целую голову ниже, ходил за ним попятам, как доверчивый щенок за снисходительным хозяином. Льнул к нему на глазах у всех — уж не знаю, что обо мне думали одноклассники; может, и не понимали ничего по молодости. А может быть, понимали. Скрывать свои чувства я тогда не умел.
А сейчас — умею? Да вряд ли. Так и не научился, и едва ли когда-нибудь научусь. Иначе не сидел бы я сейчас у вас в кабинете и не выворачивал душу наизнанку, только для того, чтобы вы смогли подшить ее в папочку и закинуть на самую дальнюю полку в архив. Но предварительно плюнуть на ее страницы недоверием и циничной жалостью. Бедняга Дикси, как хорошо, что это происходит не со мной... С вами, господа, все происходит с вами. То, что я сейчас расскажу - будет ваше, хотите вы того или нет. Я еще живой и не надейтесь сгноить меня в архиве.
Расскажу про декабрьскую ночь на заводском пустыре, небо цвета черненого серебра и фосфорическое мерцание снега, сухого и колкого от почти пятнадцатиградусного мороза. Мы с Эдиком лежали на окутанных белесым паром трубах теплоцентрали и пили прямо из горлышка, ну, не кефир, конечно, а кое-что для согрева. Над нами глухо вибрировала смутная громада завода, мигала блуждающими огнями и фыркала в холодную пустоту ярко-лимонными искрами.
Эдик курил и жаловался на опостылевшую жизнь с матерью под одной крышей. Разъехаться бы поскорее, вот только школу окончит. А я кашлял с непривычки от табачного дыма и слушал его вполуха, глупый и счастливый, взволнованный оттого, что вот, мы лежим совсем рядом, почти касаясь друг друга — хоть и оба в толстых синтепоновых куртках — и ничего нет вокруг нас, кроме тусклого неба да продрогших на ветру заводских труб.
Как мало нужно для счастья в четырнадцать лет — подержать любимого за руку или просто прикоснуться сквозь одежду. Лежать и беседовать в темноте, чтобы дыхание — твое и его — сплеталось пепельными струйками в морозном воздухе.
Так целомудренна была моя любовь и так неосторожна. И вроде бы знал, как относится к подобным вещам большинство моих сверстников, но не задумывался до поры до времени. А следовало задуматься.
Конечно, были и фантазии, и сны, уже не только о падениях и полетах. Откровенные, чувственные и все-таки невинные... ну, что такого особенного может нафантазировать подросток?
Той ночью я, неловко запинаясь — или это спиртное ударило мне в голову — объяснился ему в любви. Первый раз в жизни и, если честно, последний. Выпалил, замирая от страха, а Эдик усмехнулся: «Эх, Редж, давно я подозревал, что ты у нас того... «голубоват»!» Обнял меня одной рукой, стиснул и, смеясь, подмял под себя, и мы оба свалились с теплых труб в фиолетовый снег.
А когда встали и отряхнулись, я все пытался заглянуть Эду в глаза, догадаться по их блеску, о чем он думает? «Ты, Редж, с кем отмечаешь Сильвестр?», - вдруг спросил он совершенно серьезно. Вообще-то, я собирался встречать Новый год с родителями, но... Что-то интимное почудилось мне в вопросе друга, нечто вроде предложения остаться по-настоящему вдвоем. Разве не этого я ждал в ответ на мое признание?
Конечно, я был готов идти с ним куда угодно. Эдик рассказал, что у родителей одного из его приятелей есть летний домик в шестидесяти километрах от Ведельскирхена. Туда можно добраться на электричке или на региональном автобусе, а потом пройти совсем немного через лес.
Нда, уединение полное, но, летний домик, в декабре?
Ничего страшного, там есть камин, натопим, будет тепло. Эдик наклонился к самому моему уху и прошептал... не буду повторять, что, но меня от его слов пот прошиб, несмотря на мороз.
Все оказалось не совсем так, как я себе представлял, а точнее, совсем не так. В летний домик набилось человек пятнадцать, в основном ребята из бывшего класса Эдика, некоторых из них я помнил по имени, других — только в лицо.
Новый год мы все-таки встретили. И даже стреляли петардами во дворе перед домом. Орали во все горло и прыгали, ломая каблуками тонкую корочку наста, не хуже той компании, что отплясывает всю новогоднюю ночь напролет у Бранденбургских ворот. И черное небо плавилось от наших фейерверков и растекалось оранжевой гуашью, собираясь в маленькие блестящие лужицы у наших ног.
А потом... вот потом-то я и понял, для чего меня пригласили. Ты, гомик, как любишь, так или этак? Ну, будет тебе по-всякому. Лучше не барахтайся, а то больно сделаем.
Мое жалкое сопротивление было задавлено в зародыше: что я один мог против пятнадцати, нет, четырнадцати человек? Мольбы о пощаде вызывали смех, слезы — раззадоривали.
Эдик, как ни странно, в забаве не участвовал, а стоял чуть поодаль и с любопытством наблюдал, как меня «опускают». Бог с ней, с физической болью. Когда насилуют душу — это во много раз больнее. Ведь я же ему доверял!
Да. До сих пор плохо переношу, когда со мной делают что-то насильно. Хотя это, конечно, ни в какое сравнение не идет с тем, что мы порой вытворяем над собой сами.
Способность трезво оценивать происходящее отключилась у меня уже через полчаса. И снова вернулась под утро, когда желтоватые лучи просочились сквозь взлохмаченный силуэтами деревьев горизонт.
Я обнаружил, что лежу на терраске, на сваленных в кучу куртках и, кажется, плачу. Ребята разбрелись по дому, вероятно, заснули, утомившись. Больше всего в тот момент я боялся взглянуть кому-нибудь из них в глаза. А особенно — Эдику, с которым менее суток назад так глупо мечтал остаться наедине.
В отчаянии я начал рыться в груде одежды, но своей куртки найти не смог. Так и вышел в одном хлопчатобумажном свитере в пропитанную солнечными блестками морозную тишину. И зашатался, объятый холодом и светом, зажмурился от нестерпимой яркости зимней зари.
Я бездумно углублялся в лес, не имея ни малейшего представления, куда иду и в какой стороне железнодорожная станция. Редкие сосны блестели, словно облитые ртутью, на снег невозможно было смотреть. Наверное, он был белым... я не уверен... только отчего ему быть другим? Не так велик наш ведельскирхенский завод, чтобы закидать своей дрянью целый мир. Но от шока в голове у меня что-то сдвинулось, и перед глазами плавали разноцветные блики.
Струящиеся с пустого неба снежинки казались красными, точно насосавшиеся кровью мухи, а от рассеянных повсюду едких пятен желтого и голубого мутилось сознание и к горлу подступала тошнота. Не помню, чтобы меня били по голове. Пожалуй, вообще, не били, но что-то со мной было явно не так. Я и сам чувствовал, что кружу на одном месте.
И не то чтобы лес был непроходимым, но... зима, снегопад... сплошное колючее крошево метет в лицо. Я петлял, как заяц по собственным следам, со смутным страхом понимая, что деревья становятся все выше, а сугробы — глубже. Что я тону в них, не ощущая больше ни рук, ни ног, и что если сейчас оступлюсь — то уже не встану.
Вдруг деревья закружились и исчезли, а небо распахнулось, заключая меня в ледяной саркофаг. Я лежал на спине, не в силах пошевелиться, и кровавые снежинки падали в мои беспомощно раскрытые глаза...»

Неторопливо перелистываю историю болезни. Отчеты, фотографии, анкеты, странички из дневника, справки... Да, изнасилование подтверждено документально. Так же, как и рассказ Дикси о его бегстве, в результате которого он чуть не замерз, заблудившись в лесу. Полузанесенного снегом подростка обнаружили только через шесть часов случайные люди.
Я облегченно вздыхаю: хорошо. Хоть где-то концы сходятся с концами. И сразу поправляюсь: конечно, ничего хорошего тут нет, извини, Дикси. Должно быть, это было неприятно. Даже наверняка. Обычный биографический эпизод, да только вся штука в том, что одни от подобных эпизодов оправляются сравнительно легко, а другие — нет. А кому-то и вовсе не суждено оправиться. Такие вот мы все... разные.
После инцидента мальчишку перевели в другую школу, некоторое время с ним даже работал психолог из кризисного центра, но недолго, и, видимо, не сумел помочь.

«...Я все-таки слег с воспалением легких, и неудивительно: целый день пролежал без движения на морозе, практически раздетый. Снег меня спас. Укутал заботливо, как пуховым одеялом, спеленал, точно новорожденного, и, согревшись, я смог, наконец, опустить веки. Задремал, сначала испуганно и чутко, но чем дольше я лежал, тем глубже становился сон. Не помню, что мне грезилось, какая-то странная полуявь... хрустальный свет и синие бабочки на золотых цветах, возможно, это был рай. В какой-то момент меня вдруг резко бросило в жар, так, что запылало все вокруг. И бабочки загорелись, как бумага, рассыпались черным пеплом...
Я открыл глаза и увидел, что лес превратился в больничную палату, а самое высокое дерево — в причудливое сооружение из тонких трубочек и пузырчатого стекла. Оно неприятно булькало и хищно впивалось мне в руку, чуть выше запястья, длинной иглой.
Почти месяц я провалялся в больнице, терзаемый единственным — банальным до неприличия — вопросом, который крутился в голове с навязчивостью осы, привлеченной сладким запахом варенья. За что меня покарали? За любовь?
Неужели за любовь наказывают, да еще — так? Наверное, да — пришел я к печальному выводу — потому что не каждый имеет право любить. Именно тогда я по-настоящему осознал мою обоеполость. Раньше я никогда не думал о ней, чувствовал, догадывался, воспринимал смутно, как воспринимаются контуры знакомых предметов сквозь запотевшее стекло. Но не задумывался. А осознав, понял свою ошибку. Как я посмел кого-то полюбить?
Интересно, будь я только девочкой, они поступили бы со мной так же? Не исключено. А Эдик — что бы он сделал, если бы девочка призналась ему в любви? Поиздевался бы, предал, учинил бы ей такой же позор, как мне? Всякое, конечно, бывает, но все же — вряд ли.
А был бы только мальчиком, меня не тянуло бы к парням, ведь я не гомосексуалист. Если бы я мог стать чем-то одним, а не быть вечно распятым между двумя полюсами магнита!
Антибиотики, которых мне в первые же дни вкатили лошадиную дозу, не действовали, я задыхался, кашлял, все глубже погружаясь в болезненный бред отчаяния. Плевал кровью на белую салфетку и представлял, что отхаркиваю по кусочкам собственное тело — уродливое и ненавистное.
Я думал о древних андрогинных существах, в Библии почему-то называемых «адам». Адам — это ведь не мужское имя, а человек, каким его создал Бог изначально. «Мужчиной и женщиной сотворил их»... их? Его? Ее? Сколько их было? Нуждались ли они друг в друге или каждый был самодостаточным, хотя бы в плане размножения?
С точки зрения анатомии самооплодотворение человека — нонсенс. Ведь сперма изливается наружу, а не внутрь. Но едва ли у первых людей была современная анатомия. А у меня она какая? Я бы предпочел, чтобы не было никакой. Если бы не боялся боли, изуродовал бы сам себя... бритвой или еще как-нибудь. Мне было безразлично. Я не хотел больше ни в ком нуждаться, хватит, получил сполна.
Я завидовал первым андрогинам. Они жили среди себе подобных, как цветы на лугу — цветы, они тоже двуполы — никого не боясь и ни от кого не прячась, под юным солнцем своего новорожденного мира.
Но вокруг меня был другой мир. Он так же отличался от первозданного, как индустриальный пейзаж от райского сада. Как изнасилование от акта любви. Как ядовитые отходы ведельскирхенского завода от девственной белизны полярных снегов.
Болезнь понемногу отступила, я выписался с твердым намерением забыть о случившемся. Но тщетно: что-то во мне изменилось бесповоротно и страшно. Как будто нечто очень важное было поломано и никак не могло срастись. А когда все же начало, то срасталось неправильно, не так, как было раньше. А так, что хоть плачь, хоть вешайся, а только жить с этим дальше — нельзя.
В новой школе я отгородился ото всех, и не в переносном смысле, а в буквальном. Не подпускал никого ближе, чем на семь шагов. Это было мое личное пространство, вторжений в которое я не терпел. Мне хотелось кричать, когда кто-то случайно касался меня в транспорте или на улице. Я почти не мог учиться, постоянно отвлекался на что-то постороннее, уходил куда-то мыслями и большую часть дня просто сидел в своей комнате, забившись в угол дивана, и прислушивался к собственным ощущениям. А внутри меня явно что-то происходило: и в голове и во всем организме.
Время тянулось липкой паутиной, и с каждой проходящей неделей мне становилось все хуже и хуже. Странные, горячечные идеи, порожденные лихорадкой и высокой температурой, не исчезли, а росли, разбухали, как черви-паразиты, питаясь клетками моего мозга. Я давно потерял над ними контроль и теперь в состоянии бессильной паники наблюдал, словно со стороны, за их разрушительной работой.
Единственное, чему я, казалось, еще мог воспротивиться, так это перерождению моего тела, подло стремившегося стать полностью андрогинным. Так и не отважившись взять в руки бритву, я жег его воображаемым огнем. Сосредоточившись, представлял высокое пламя и выжигал себе все... и внутри и снаружи, до тех пор, пока не начинал корчиться от самой настоящей боли. Я хотел сделать себя бесполым, но, увы...
Наверное, моя мысль не обладала достаточной силой, или я не умел ей пользоваться, но только медитации не приносили результата. Во всяком случае, того результата, на который я рассчитывал.
После этих экзекуций я был едва способен доковылять до кровати, у меня болело все, что только может болеть, но... природа делала свое. И плевать ей было на мои моральные и физические муки, на общественные табу, на страхи и запреты. На то, что как только запрограммированное генетическим сбоем превращение завершится, я уже не смогу больше скрывать свою сущность и окончательно превращусь в изгоя. В мутанта, с которым не захочет общаться ни один нормальный человек. Я знал, чем все закончится, как знает едущая по конвейеру курица, что через три минуты ей свернут шею, а еще через пять — упакуют в пластиковый пакет. Знал, но ничего изменить не мог...»

Настоящие андрогины? Самооплодотворение? Ну да, история болезни Дикси мне знакома. Слышал, какие у него проблемы.
А что? У одного моего пациента в затылке торчал гвоздь в полпальца толщиной и пятнадцати сантиметров в длину. Вы способны себе такое представить? И то, что этот гвоздь невозможно было обнаружить никаким рентгеном (а я, честное слово, сомневаюсь, что кто-то пытался обнаружить), не делало его менее реальным. Ведь человек в него верил. И плакал от боли, когда заостренное железо все глубже — миллиметр за миллиметром — проникало в его мозг. Пытка длилась годами, и никакие нейролептики не в состоянии были ее прекратить.
Откуда, вы спросите, в мозгу гвозди? Не все в мире нуждается в объяснениях или причинах. Откуда берется страх? У людей так много страхов... пустых, ничтожных, бесконечно мучительных. Конечно, никто не рождается с ними. А ненависть, агрессия, желание растоптать и уничтожить такое же человеческое существо, как ты сам? Это чужеродные вещи, и от них гораздо больше вреда, чем от простого гвоздя. А вы говорите — андрогины.

«...Это случилось. Годам к семнадцати мой организм завершил перестройку. В школе я к тому времени уже не учился, что делать дальше не знал. Нужно было получить какую-то профессию. Разумеется, о высшем образовании речь не шла, мои способности к обучению на данном жизненном этапе стремились к нулю. Я не то чтобы был болен, просто ни о чем не мог думать.
Мне стали сниться необычные сны. Не сны даже, а какая-то прозрачная серость, полудрема-полуявь, которая обволакивала, увлекала на дно мелкого, подернутого рябью озера с теплой стоячей водой. Я укоренялся на дне, вцеплялся в него из всех сил и начинал расти к поверхности, к солнцу, к настоящему живому воздуху. Мне так хотелось вдохнуть что-то живое, но липкая муть не пускала, тянула обратно, а поверхность словно отодвигалась. Я превращался в дерево, в подводное дерево. Тянул корнями теплую жижу из мертвого серого песка, и по невидимым сосудам она устремлялась вверх, к самой сердцевине... по незримым протокам мои соки устремлялись вверх, к сердцевине.
В одну из таких странных ночей и произошло зачатие. Не скажу, что это было болезненно или неприятно, скорее, наоборот. Как будто все внутри меня наполнилось непривычным теплом, или даже - светом, если можно было увидеть внутренний свет.
Говорят, что беременных женщин часто тошнит натощак: гормональная перестройка, токсикоз... как там это у них называется. Не знаю, что бывает у женщин, но меня тошнило от страха. И не только по утрам, а двадцать четыре часа в сутки. От каждого проглоченного куска или выпитого глотка воды меня буквально выворачивало наизнанку. Я и сам не понимал, чего так сильно боюсь. Не исключено, что мне удалось бы все скрыть, родители уже привыкли к мои чудачествам и не слишком приглядывались ко мне. Изобразить депрессию, неврастению, да что угодно. А ребенка куда-нибудь подбросить. Не мог же я объявить его своим, это было бы все равно, что встать и признаться... я даже не представлял себе, в чем бы я мог признаться. В том, что я — не человек?
Нет, такое нужно было сохранить в тайне, любой ценой. Ну, а что потом? Попытаться жить, как раньше, как будто ничего не произошло? Что-то подсказывало мне, что как раньше уже не получится.
И угораздило его появиться на свет зимой, аккурат после Рождества. Вернее, меня угораздило, ему-то что? В квартире оставаться нельзя, в соседней комнате родители смотрят телевизор перед сном... тут уж точно ничего не скроешь.
А куда деваться? Ночь, мороз, пронзительно горят фонари. По улицам метет оранжевая поземка. Я иду, сгибаясь от боли, такой сильной, что хоть кричи. Но кричать не позволительно, кто-нибудь может услышать.
Крадусь, как раненый зверь, вдоль забора, мечтая только об одном: пробраться на заводской пустырь и лечь на теплые трубы... черт, хотя бы согреться! А там — будь, что будет.
Но ограда не кончается, а завод — вот он, за ней, протянулся на полнеба сверкающим шлейфом изумрудного дыма. Гудит тихо и натужно, так что земля под ногами вибрирует, корчится, как живая. Или нет больше того пустыря? Мог ли завод разрастись и поглотить его?
Меня скрутило прямо под забором. И, слава Богу, что все закончилось быстро, наверное, минут за тридцать, хотя мне было и не до того, чтобы смотреть на часы.
Он не закричал, а только судорожно вдохнул и забился в конвульсиях, как вытащенная из воды рыба. Рыба не может дышать воздухом, он для нее ядовит. Но в моих руках лежал настоящий человеческий ребенок, может быть, немного мелкий для обычного младенца. Его крошечное тельце быстро остывало на ледяном ветру, становясь твердым и приобретая землисто-серый оттенок. Я не знал, что с ним делать, и просто закопал в снег, красный от выплеснувшейся на него крови. А потом задрал лицо к расцвеченному хищными зелеными всполохами небу и тоскливо завыл, как волк на полную луну.
В больницу меня все-таки забрали, правда, никто так и не понял, от чего меня лечить. Кормили таблетками, всеми подряд, без разбора. Зачем-то привязывали к кровати, хоть я и не собирался никуда убегать. Каждый день целая горсть разноцветных таблеток, только вот толку от них никакого. Лечить человека от самого себя — пустое занятие.
Даже если разрушить до основания ведельскирхенский химический завод, даже если остановить все заводы в мире, меня это уже не спасет. Я такой, какой есть, и другим мне не стать.
Да и где он, тот завод? Не помню, но думаю, что очень далеко. Я как-то пытался найти Ведельскирхен на карте — не нашел. Может быть, карта оказалась недостаточно подробной.
Я живу на самом отшибе бывшей шахтерской деревни. Снимаю за символическую плату маленький домик с потрескавшимися стенами и покатым полом, по всем санитарным нормам не пригодный для жилья. Но мне все равно.
Раньше в этих краях добывали каменный уголь, поэтому все земля внутри пустая. Она постепенно оседает, и дома заваливаются. Большая часть их уже брошена хозяевами, другие опустеют в ближайшие пять — десять лет, и я останусь совсем один. Так, как я и хотел.
Прямо у моего порога начинается огромное поле, которое раньше было пустынным, но однажды ветер принес откуда-то семена и засеял его васильками. Океан цветов — он чем-то напоминает мне ярко-синий снег Ведельскирхена, только живой, трепещущий на ветру, гудящий тысячами насекомых, изменчивый и праздничный. Раз в год — обычно это случается в самом начале июля — я предаю его волнам маленькие трупы, так похожие на человеческие, но все-таки не человеческие. Мутанты второго поколения, я где-то читал, что они, как правило, оказываются нежизнеспособными. Я уже смирился.
Мои дети рождаются живыми, но стоит им вдохнуть отравленный воздух Земли, как они тут же умирают у меня на глазах. Я обречен снова и снова видеть их смерть, приговорен производить на свет не живое, а мертвое.
Я держу их на руках, пока не стихнут последние судороги, а затем несу на васильковое поле и зарываю в землю. И еще некоторое время на месте могилы виднеется черная полынья, которая вскоре затягивается цветами, и все становится, как прежде.
А зимой и поле, и мой покосившийся, просевший до самых окон дом укутываются снегом — настоящим, белым. Хотя, скажу вам по секрету, белого снега не бывает в природе, это выдумка. Он всегда разный: розовый в первых проблесках зари, нежно-голубой или серебристо-серый в густой тени деревьев, тепло-золотой на закате и бледно-лиловый в сумерки. Снег бывает всякий, но белый — никогда. Вы мне не верите?..»

Верю, Дикси. Я складываю листки обратно в папку и тихо встаю из-за стола. Да, как врач, я должен четко представлять, где кончается душевное здоровье и начинается безумие. Но я знаю, что на самом деле границы между ними не существует. А если она и есть, то все мы уже давно за гранью. И сам я готов поверить во что угодно, даже в разноцветный снег.
Я торопливо выхожу из кабинета, стараясь не фиксировать взглядом свое отражение в висящем над рукомойником зеркале. Мне неуютно и неловко... и страшно увидеть собственное лицо. «То, что я расскажу, будет ваше, хотите вы того или нет.»
Где, в какой стране, измерении, на какой планете находится тот занесенный акварельными снегами поселок моего детства? Моего? Постойте, ведь речь, кажется, шла о Дикси?
Завтра выходной. А не сесть ли мне в электричку и не поехать ли в полумертвую шахтерскую деревню, это ведь где-то совсем близко? Дикси сейчас в больнице, я не потревожу его.
Я пройду вдоль цветущих живых изгородей и обреченно молчащих домов, а потом присяду на обочине и окуну ладони в голубое пламя васильков. Знаешь, в чем твоя ошибка, Дикси? Твоя главная ошибка? Живое рождается от любви, не от ненависти. Ненависть и страх бесплодны, дружок.
Я буду сидеть тихо, слушая, как жалобно скулит ветер в опустевших переулках, и думать: вот здесь, на краю василькового поля живет человек и каждый год хоронит на нем свои мертворожденные мечты.

© Copyright: Джон Маверик, 2009
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6952" onclick="window.open(this.href);return false;

Загадочный Гоша Гостинич

Рассказ

1.

Сквозь сон: дальний звон колокольчика... Видение из далекого прошлого: тройка скачет по заснеженной степи... Тишина. Засыпаю. Но что это? Снова легкий звон...

- Слышишь? В нашу дверь звонят вроде... – произносит Таня, сонная, как и я, недовольная тем, что разбудили среди ночи.

Мы с Таней прислушиваемся. Нет, все тихо. Впадаем в дрёму. И снова – приглушенный звук... Да, это к нам. Но очень странно звонят: слабая короткая трель – и пауза минут на десять.

Часы, что я вытащил из-под подушки, показывают три. Нашариваю тапки, иду к входной двери. Смотрю в глазок.

Так, это Гоша. Он что-то рисует на стене слева от двери. Мой друг Гоша – художник. Рисует в любую свободную минуту и в любой обстановке. Если нет под рукой холста или бумаги, то и стена сойдет.

Открываю. Гоша поворачивается ко мне, виновато улыбается:

- Привет, Петя...

Он худой и высокий. Весь как бы вытянутый вверх. Прямой нос, заостренный подбородок. Черные курчавые волосы до плеч. У него лукавая улыбка, в которой есть что-то детское. На его старой куртке и джинсах - пятна краски. И руки в краске.

- Привет. Что ж ты так робко звонишь? Мы понять не можем: то ли снится, то ли нет...

- Да я, – говорит мой друг, – не хотел вас будить.

Вот это ответ! Как же ты сможешь войти, если нас не разбудишь? Но вслух я этого не произношу.

Гоше неловко: очень уж поздно пришел. Поэтому он, как я понимаю, и звонит таким извиняющимся манером. Еле-еле прикоснется к кнопке, а потом выжидает. И во время паузы рисует цветным мелком на стене.

Я выхожу посмотреть, что он рисует. Цветок. Очень пышный, красивый. На тонком стебле.

Конечно, это набросано наспех, но – уверенной рукой. Рукой мастера. Не странно ли – ему всего 27 лет, а он уже мастер. От его картин знатоки живописи приходят в восхищение ( и не знатоки, вроде меня, тоже). Говорят о хорошей европейской школе, о том, что Гоша отменно усвоил уроки Рембрандта и Веласкеса, и вместе с тем у него свой особый стиль. Говорят о мягком южном колорите его картин. Я про стиль и колорит так убедительно не скажу, но мне Гошины работы очень нравятся.

Молодой (младше меня на два года), неустроенный, абсолютно непрактичный – а вот надо же, безусловный мастер.

- Так заходи же, – говорю я.

- Нет, я не знаю, – топчется у порога Гоша, совсем несхожий сейчас с тем взрывным холериком, каким он обычно предстает перед нами. – Неудобно. Я, может быть, пойду...

- Куда ты сейчас пойдешь? Ложись в большой комнате. Таня постелила.

Гоша ночует у нас второй месяц. Но так поздно он ещё не приходил.

- Да как-то... – мнется Гоша. – Нет, я пойду, наверное... Извини...

Меня эта ситуация начинает раздражать. Спать охота, утром – на работу. Заходил бы уже и не ломался...

А Гоше чего-то не хватает. Он по-прежнему мнется у порога. Стоит перед раскрытой дверью, куда с лестничной площадки льётся яркий свет. Эту лампочку недавно вкрутили, поэтому её пока никто не умыкнул.

Появляется набросившая халат Таня.

- Ну что же ты, Гоша? – говорит она, щурясь и прикрывая глаза ладонью. – Входи. Есть хочешь? Я тебе на столе в кухне омлет оставила...

Гоша медлит. Мямлит что-то. У меня последние остатки сна улетучились. Холодно, я в трусах и в майке. Голос приходится понижать, чтобы не разбудить соседей. И нашего пятилетнего Антошку, который спит в большой комнате.

Гоша – человек со странностями. Он, к примеру, не может просто так войти в квартиру или выйти из нее, а должен перед этим исполнить некий ритуал: дверь откроет, шагнет вперёд, потом назад, пальцы сложит в щепоть и потыкает ею в воздухе перед собой, и при этом произнесёт несколько раз что-то вроде «кр-р». Я как-то спросил: что это за звуки ты издаёшь у двери? «Какие звуки?» – страшно удивился Гоша. Натурально так удивился. «Ну, вот это «кр-р», – говорю. А он: «А-а, так это я просто произношу: «Крупов». Я знаю, что Крупов – единственный из местных художников, которого Гоша ставит очень высоко. Но мне кажется, что вовсе не эту фамилию он выговаривает. Просто – суеверен до крайности, и «кр-р» – это у него какое-то заклинание...

Гоша – парень веселый и не злой. И талантливый. С ним интересно. Когда б не эти странности... Вот новая: разбудил в три часа ночи и стоит в дверях, ни туда – ни сюда.

Таня берет быка за рога:

- Так ты, Гоша, заходишь или нет? Решай, пожалуйста. Спать очень хочется.

По лицу Гоши вижу, что слова эти не очень ему по нутру. Но деваться некуда. Он заходит.

Минут двадцать ворочаемся на диване, слушая шум воды в туалете, потом в ванной, звяканье посуды на кухне... И вот Гоша проходит в большую комнату. Какое блаженство – мы можем, наконец, заснуть.

2

Заснуть, однако, мне удается нескоро. Сон куда-то пропал. Ворочаюсь. Вспоминается почему-то, как год назад три друга – я, Гоша и подающий надежды поэт Вадим – собирались лететь в Москву.

Из нашего города в Москву лёту два часа. Вот и решили мы на выходные смотаться в столицу. Отправились в пятницу утром в аэропорт. А там новость: перебои с авиационным керосином, количество вылетов резко сократили, а на оставшиеся рейсы все билеты проданы.. Народу – не протолкаться. И многие, вот ведь незадача какая, хотят именно в Москву. Как и мы. Но мы хотим сильнее! Потому что надеемся не только побродить по городу, но и завести парочку полезных знакомств в литературной среде, что мне и Вадиму может очень пригодиться на будущее. У нас даже есть рекомендательное письмо от местного писателя к одному из московских мастеров пера.

Я пробиваюсь к начальнику аэропорта. В этот момент из его кабинета выходит известнейшая актриса А.О., приезжавшая в наш город на гастроли. Для нее место в самолете на Москву нашли.

Я сую под нос начальнику аэропорта свое журналистское удостоверение и отчаянно вру, что мне нужно на симпозиум газетчиков, который сегодня открывается в столице. Но добиться успеха мне не удается: начальник непреклонен.

Мы бродим по аэропорту в поисках какого-нибудь варианта. Натыкаюсь на знакомого. Когда-то он был студентом юрфака и мы с ним на его мотоцикле гоняли за вином для нашей веселой компании, а теперь он возглавляет милицию аэропорта. Ощущает свою значительность. Разговаривает со мной почти официально. Уверяет, что посадить нас на московский рейс не имееет никакой возможности.

Периодически, устав от блужданий в толпе, мы находим в аэропорту относительно тихий закуточек и садимся отдохнуть. С собой у нас две бутылки вина, так что проводим мы время не без удовольствия. Гоша вдохновенно повествует о том, какие замечательные люди в Сибири, где он недавно побывал. Особенно восхищает его то, что там, на Канско-Ачинском угольном бассейне, рабочие спросили его: «А как тебя по отчеству?». И в дальнейшем называли исключительно так: Леонидыч. «Понимаете? – говорит Гоша. – Они обращаются ко мне и одновременно выказывают уважение моему отцу. Очень хороший обычай». Гостинич написал там с десяток портретов. После Канско-Ачинского к пятнам краски на его одежде добавились и пятна угольные.

Мы толчемся в аэропорту до вечера. И вдруг удача улыбается нам. Все пассажиры с билетами уже посажены на последний в этот день рейс на Москву, но две сотрудницы аэропорта обещают пропустить нас в самолет, если мы заплатим им напрямую, минуя кассу. Ну, конечно, заплатим! Мы счастливы. Только делать все нужно быстро, самолет вот-вот улетит. От нас требуется показать паспорта, уплатить и – вперед. Я и Вадим тут же предъявляем свои паспорта, а Гоша что-то возится. Паспорт у него, оказывается, в заднем кармане тугих джинсов. Гоша извлекает его на свет Божий очень медленно, с усилием. А сотрудницы вовсю торопят.

И вот мой друг-художник подает одной из женщин свой паспорт... Впрочем, о том, что это именно паспорт, я бы без Гошиной подсказки не догадался. Это нечто смятое, изжеванное, перекошенное и почти полностью черное. Сквозь налет угольной пыли можно прочесть только три буквы: «Пас...». Раскрыть это нечто не удается: страницы слиплись.

Сотрудницы аэропорта, увидев это чудо, разом теряют свой энтузиазм и отказываются от мысли пропустить нас в самолет. И уходят. А мы остаемся.

Это же надо – почти улетели! И все сорвалось из-за разгильдяя Гошки. Вот досада-то!

Вадим набрасывается на Гошу с упреками. Я высказываю предположение, что на Канско-Ачинском угольном бассейне Гоша помогал рабочим: подбирал добытый ими уголь своим паспортом, который использовал в качестве совка.

- Из-за тебя мы в Москву не попали! – говорит Вадим.

Гоша вдруг взбрыкивает:

- А чем я вам мешал? У вас же паспорта были в порядке! Чё ж не полетели сами, без меня?

И мы с Вадимом замолкаем. Озадачил нас Гошка. Нам как-то и в голову не пришло улететь без него. Он, конечно, большой чудак, но – друг. Настоящий. Он меня не раз выручал в трудных ситуациях.


- Чего ж нам вдвоем лететь? – говорю я. – Втроем ведь договаривались.

Вадим добавляет:

- Что ж это мы, друга оставим, а сами полетим?

Мы пошли в аэропортовский буфет и еще малость выпили. На том эта эпопея и закончилась.

3

Утром – кто куда. Таня Антошку в школу отвела и поехала на работу. Ушел трудиться и я. Вечером мы все в сборе. Гоши нет. Утром, когда мы уходили, он еще спал. А днем ушел.

Загадал он нам ночью загадку. Говорим об этом с Таней и вот к чему приходим. Ему мало было, чтобы просто впустили. Он хотел, чтобы при этом ему радостно улыбались, оживленно расспрашивали о делах, хлопотали вокруг него. Вот это было бы ему по душе. А так... Омлет – на кухне, сам бери, никто не подаст. Раскладушка поставлена – знаешь где. Никакого удовольствия.

Ну, мы бы и сами так его встретили, как Гоше хотелось (и встречали ведь уже раньше). Но не в три часа ночи! Сонной мухой себя чувствуешь, какое уж тут радостное оживление...

А ему, наверное, как тому герою Шукшина в «Калине красной», праздника хочется. Гошу ведь кашей не корми, дай побыть в центре внимания. Он любит вдохновенно говорить о своих замыслах. Рассказывать о картинах – о тех, над которыми работает, и об уже написанных. Ах, как ему хочется, чтобы его хвалили! Недогадливых он порой сам наводит в разговоре на любимую тему – о талантливости Гоши Гостинича.

Я его не осуждаю. Желание покрасоваться – это, наверное, компенсация за несколько классических «не» в Гошиной судьбе: неустроенность, непрактичность, неудавшаяся семейная жизнь... Да и какой творческий человек не хочет, чтобы его хвалили?

Гоша трудится в загаженном подвале, который ему выделили как члену молодежной секции Союза художников. Мы с Таней бывали пару раз в этой, с позволения сказать, мастерской. Рассматривали Гошины работы. Писать там, в холоде и сырости, с грехом пополам можно. А жить, конечно, нельзя.

И потому он живет у нас. А до этого гостевал у наших общих знакомых. Квартиру жене с дочкой оставил, а сам мыкается.

4

Ночью повторилось вчерашнее. Рисунков на стене у двери прибавилось. Какие-то лица. Цветы. Сказочные животные. Летящие люди (влияние Шагала)... Гоша много успел нарисовать, пока мы спросонок разобрали, что звонят. Он снова долго стоял в дверях, не заходил. Говорил: «Нет, я пойду. Таня вон недовольна». Таня должна была доказывать, что вовсе не недовольна, а просто спать хочет. Тогда он на меня переключился: «И ты, Петя, недоволен, я же вижу». «Да кончай, – сказал я с этакой грубоватой доброжелательностью, – ты что, барышня? Входи. Ты же знаешь, мы тебе всегда рады».

Я врал. Я не был рад тому, что Гоша вторую ночь подряд не дает мне выспаться. Но ситуация такая дурацкая сложилась, вернее, Гоша так её вывернул: докажите. что рады мне, тогда зайду.

Зашел, в конце концов.
На следующий вечер Гоша пришел часов в восемь. Мы с ним поговорили. Мягко. Сказали, что тихие короткие звонки доставляют больше мучений, чем один нормальной громкости и продолжительности. Что-то тебя будит, а что – понять не можешь. Только засыпать начнешь – опять звук еле слышный... Нервотрепка. «Ты позвони нормально, – говорю я. - И не заставляй себя упрашивать, заходи сразу. Мы ж друг друга давно знаем, слава Богу. Будь проще». А еще лучше, начала Таня, если ты постараешься управиться со своими делами на пару часов раньше. Я тогда буду не заспанная и у меня хватит сил на то, чтобы улыбаться. И у Панарина тоже. Так, Панарин? Так, подтвердил я.

Гоша страшно обидчив. Вспыхнет, как порох – и потом доказывай, что ты вовсе не то имел в виду, что он тебя неправильно понял... Но на этот раз, кажется, обошлось. Гоша сказал, что он нас понимает, мы правы, – и вопрос исчерпан.

В этот вечер он был само обаяние. Говорил о живописи – о любимом Веласкесе, Шагале... Со смехом рассказывал о том, каких бездарей приняли на днях в Союз художников. Взялся набрасывать на большом листе бумагт Танин портрет – углем и сангиной. Играл с Антошкой.

Хороший он человек, Гоша. А художник какой!

Я Гошу всегда защищаю, когда у нас в редакции кто-нибудь начинает о нем с пренебрежением говорить. «Был в одной компании, так там этот Графинич...» – «Гостинич», – поправляю я. – «Ну, Гостинич... Нес всякую чепуху... Чокнутый какой-то». Претензии сводятся к тому, что Гоша не умеет вести себя в компании. Да, это есть. Он как бы не от мира сего. Не вписывается в нормальную колею, хоть тресни. А может, и не хочет вписываться.. Но живописец – от Бога, этого у него не отнимешь.

5

Вечер был славный. Но на следующий день Гоша у нас не появился. Все-таки обиделся? И еще пару дней его не было. А потом... Глубокая ночь, дальний звон колокольчика, тяжкое барахтанье меж бодрствованием и сном; и вот я поднимаюсь, наконец, и иду открывать. И стоит предо мной Гоша с видом побитой собаки и мнётся, не заходит...

Ну почему так, почему?

На следующий день снова просим Гошу звонить нормально и заходить сразу. Снова он соглашается с нами и обещает исправиться. Но за этим следуют еще три-четыре его ночных прихода, когда он ведет себя точно так же, как раньше.

Он не злой, Гоша. Он хорошо к нам относится. Отчего же он так поступает?

6

Мы живем в кооперативной квартире. Упомянуть об этом необходимо, чтобы было понятно дальнейшее. У нас вдруг отказывают все розетки. Вызываем электрика, обслуживающего наш дом. Он приходит, осматривает розетки. Потом возится с распределительным щитком в общем коридоре, у двери нашей квартиры. Мы с Таней вышли вместе с ним, наблюдаем. Электрик неожиданно спрашивает:

- А чьи это художества на стене? – и показывает на Гошины рисунки.

Инстинкт подсказывает нам с Таней правильный ответ.

- Не знаем, – произносим мы чуть ли не в один голос.

- Ладно. Выяснится со временем, – говорит электрик, невысокий и щуплый, похожий на мальчишку, хотя ему уже лет под сорок. – Тому, кто нарисовал, придётся это дело забелить.

- Почему? – удивляется Таня. – Разве эти рисунки кому-нибудь мешают? Наоборот, украшают наш коридор...

- Украшают? – электрик усмехнулся. – А это что? – он ткнул пальцем в один из фрагментов Гошиной «росписи».

- Это лицо, – отвечаю я.

- А чьё лицо?

- Ну, откуда мне знать – чьё? Человек какой-то. Мужчина.

Электрик всё с той же усмешкой поочерёдно посмотрел на меня, на Таню. И сказал:

- Вчера тут два члена правления проходили. Они говорят, что это – лицо председателя нашего кооператива. В карикатурном виде кто-то изобразил.

Вот это огорошил! Мы с Таней переглянулись – и рассмеялись.

- Абсурд! – сказала Таня.

- Совершенно же непохоже! – сказал я, вспомнив выражение напускной солидности на объёмистом лице Крабыша, председателя кооператива.

- А они говорят – похоже, – возразил электрик. - Забелить, говорят, надо.

Точное Таня нашла слово – абсурд. Ничего нелепее предположения, что Гостинич знает председателя нашего кооператива, и быть не может. Нет, может: предположение, что Гоша стал бы его рисовать...

А ещё спрашивают, откуда берутся анекдоты. Из жизни они берутся! Прямо из нее, родимой.

Когда мы пересказали Гоше разговор с электриком, он сперва посмеялся вместе с нами. А потом произнес с презрением:

- Плебеи! Что они понимают в живописи!

И еле слышно добавил заклинание: «кр-р». И потряс собранными в щепоть пальцами. И гордо вскинул свою курчавую голову.

7.

Как-то в седьмом часу утра в нашу дверь стали требовательно звонить. На вопрос «Кто там?» ответили: «Милиция!». В прихожую вошли три милиционера и попросили нас с Таней предъявить документы. Убедившись, что мы именно те, за кого себя выдаем, они наскоро объяснили нам, что возле дома лежит труп не то убитого, не то выбросившегося из окна человека. Молодой лейтенант начал расспрашивать, не видели ли мы чего-нибудь подозрительного, а двое его подчиненных, сержант и младший сержант, стали действовать: один через кухню прошел на балкон, другой направился в большую комнату. И я с ужасом представил, как, обнаружив в нашей комнате неизвестного в лице мирно спящего Гоши, он потребует у него документы, а Гоша предъявит ему свой чудовищный скукоженный черный паспорт – если, конечно, таковой у него при себе, а то ведь и вообще окажется без документов и будет, естественным образом, зачислен в разряд подозреваемых. В самом деле: в доме, возможно, совершено убийство, и в этом доме вдруг обнаруживается неизвестный…

Но все рассосалось, причем удивительно быстро. Вошедший в комнату не обратил на сидящего не раскладушке полуголого Гошу внимания, он подошел к окну, глянул в него и тут же вышел обратно в коридор. Несколько мгновений спустя три стража порядка и мы с Таней теснились на нашем балкончике, с которого был хорошо виден лежавший ничком на асфальте у дома мужчина. Мне стало как-то не по себе, когда я увидел его, а Таня вскрикнула: «Ой, какой ужас!» Балкон оказался более подходящей, чем окно в большой комнате, точкой для осмотра места происшествия: он позволил милиционерам сделать вывод, что лежавшее в некотором отдалении тело не могло упасть с нашего этажа. И они отправились дальше, вернее, выше: проверять, этаж за этажом, квартиры, расположенные с нашей стороны.

Некоторое время спустя нам стало известно о результатах расследования. Убийства не было, человек с двенадцатого этажа покончил с собой. Почему – точно никто не знает.

Не знаю, под влиянием этого происшествия или нет, но Гостинич у нас ночевать перестал. Он, вообще-то, никогда больше двух-трех месяцев у одних и тех же людей не жил. Наверное, решил, что пришел срок перекочевать к другим знакомым. Нас это не удивило. Удивило другое: к кому именно он перебрался...

Мы с ним во многом несхожи, но есть у нас и общее. Мы одного поколения, ряд вещей видим одинаково, в литературе и искусстве любим одно и то же. Терпеть не можем карабкающихся на Олимп бездарей, конъюнктурщиков, приспособленцев. И вот нате: Гоша перебирается к одному из тех, кого мы считаем ярчайшим примером приспособленчества: к литературному боссу Зеницкому. Тому самому, над которым в приватных беседах Гоша язвил и смеялся вместе с нами. Почему именно к нему? Как они сосуществовать будут под одной крышей, о чем говорить станут?

Удивил. Но осуждать мы его не стали. Как можно осуждать человека, у которого ни крова, ни средств к существованию? Пусть отогреется. Как там у Ахмадулиной?

Подсевши к вашему камину,
Пока не пробил час поэм,
За Мандельштама и Марину
Я отогреюсь и поем.

Пусть Гоша там отойдет после скитаний. Его, кстати, мог и такой момент привлечь: у Зеницких дети уже взрослые, живут отдельно, маленьких нет – Гоше там, наверное, спокойнее, чем у нас или у Вадима.

Между тем «плебеи», которые в живописи ничего не понимали, забелили Гошины рисунки на стене у нашей двери: и цветы, и диковинных животных, и «крамольное» лицо. А жаль..

Некоторое время спустя Гоша от Зеницких перекочевал в семью Тощина, человека с примерно теми же устремлениями, что и Зеницкий, но менее одиозного.

Но, у кого бы Гоша ни жил, мы все равно довольно часто пересекались. До тех пор, пока он не переехал в другой город. Оттуда приезжал примерно раз в полгода.

А еще через какое-то время Гоша уехал в другую страну. Я узнал об этом спустя год, от общих знакомых.

Уехал и на связь не выходил. Вадим начал икру метать: вот, мол, зазнался Гошка, забыл друзей... Но уехал ведь не он один, и мне подобные ситуации были уже знакомы: человек в чужой стране, по сути, начинает жизнь заново, ему трудно (культурный шок и все такое прочее), но это не значит, что он забыл друзей и знакомых. Дайте срок, он осмотрится, чуть-чуть встанет на ноги – и начнет звонить-писать, и в гости приедет... Не раз уже такое бывало.

По слухам, дела в новой стране пошли у Гоши очень хорошо. Он стал художником не только известным, но даже модным. Ему заказывают портреты весьма обеспеченные люди. Трудно поверить, если вспомнить здешние Гошины хождения по мукам. Но сведения оказались верными: подтверждены из нескольких источников. И я порадовался за своего друга: наконец-то ему повезло... Если кто из художников достоин признания, так это точно он. Каждый день любуюсь написанным Гошей великолепным портретом нашего Антошки...

8.

Бывает так: вроде бы знаешь человека хорошо, пуд соли вместе съели, а он вдруг такой фортель выкинет, что диву даешься и не понимаешь: как такое может быть? Откуда что взялось? Действительно ли ты знал его или тебе это только казалось?..

В одном городе с Гошей живет наш с ним общий знакомый. Недавно он позвонил мне и рассказал, что Гостинич отрезал от себя все, что было до отъезда за рубеж. Отсек раз и навсегда – и вспоминать не хочет. Я, естественно, не поверил.

- Я тоже сначала не поверил, - сказал знакомый. – Но я много раз пытался поднять эту тему. Гоша не хочет слышать ни о городе, где жил, ни о вас с Таней, ни о Вадиме – ни о ком и ни о чем из того, что было в прошлом.

Вскоре нечто похожее я услышал о Гоше и от других. Неужели это действительно так? Но как это можно –отсечь свое прошлое, и в том числе – своих друзей? Зачем? Во имя чего?

Может, Гоша боится, что, прослышав о его нынешней обеспеченности, бывшие знакомые начнут выклянчивать у него деньги? Нет, он же художник, хорошо разбирается в людях. Те, кто ему помогал, делали это от чистого сердца, не рассчитывая на вознаграждение. Правда, за Зеницкого и Тощина не поручусь...

А может быть, он считает, что сведения о его прежней неустроенности, бедности, чудачествах как-то повредят его имиджу успешного художника? Непохоже это на него...

А что, если его уход от нас к богатым и влиятельным Зеницому и Тощину был сигналом о каких-то внутренних переменах в Гошке? А мы эти перемены проморгали...

Пришла и такая мысль: а вдруг он изменился настолько, что стал халтурить, рисовать ради денег, а не во имя искусства, которому служил раньше? Но нет, я нашел в интернете его новые картины. Дети. Улочки старого города. Портрет старика. Портрет молодой женщины... Сочные краски, точная кисть. Он пишет не только не хуже, чем раньше, - он, мне кажется, вырос.

Картины нашел, а Гошиных координат обнаружить не смог. Не могу послать ему «емелю», спросить, что же побудило его отрезать от себя прошлое. И как он без него обходится. Часть своей души подверг анестезии, что ли?

Пребываю в недоумении, снова и снова думаю об этом. И понимаю, что из всех загадок, которые Гоша нам загадал, эта оказалась самой заковыристой.

И все-таки я надеюсь, что когда-нибудь узнаю ответ. Сказано ведь: нет ничего тайного, что не стало бы явным...

(c) Иван Дымарьин

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9676" onclick="window.open(this.href);return false;