Звёздный

Спасательная станция

Современная притча

На скалистом морском побережье, где часто терпели крушение корабли, находилась одна маленькая полуразвалившаяся спасательная станция. Это была всего лишь небольшая хижина с единственной лодкой, но немногие обитатели станции составляли сплочённый коллектив спасателей, ведущих постоянное наблюдение за морем. Эти люди совсем не думали о себе и собственной безопасности; они бесстрашно бросались в океанские волны всякий раз, когда какое-нибудь судно терпело крушение. На их счету было немало спасённых жизней, поэтому станция получила известность во всей стране.
По мере роста славы спасательной станции росло и желание жителей близлежащих посёлков иметь хоть какое-нибудь отношение к её безупречной репутации. Они стали часто появляться на станции, щедро финансировать ее нужды. В результате появились новые члены клуба спасателей на водах, закуплены новые лодки, созданы новые спасательные команды. На месте лачуги вырос просторный дом, где теперь можно было предоставлять весь комплекс услуг спасённым на море. И конечно — ведь крушения кораблей происходят не очень часто — станция стала популярным местом встреч, своего рода общественным клубом. Со временем члены клуба настолько увлеклись социальными вопросами, что потеряли интерес к спасательным операциям, хотя продолжали щеголять нагрудными значками с логотипом спасателей на воде. На самом же деле от спасённых были одни неприятности: они всегда были грязными, больными, пачкали ковры и мебель.
Постепенно общественная деятельность клуба стала столь насыщенной, а спасательные мероприятия на воде столь редкими, что на одном из заседаний совета клуба некоторые его члены стали настаивать на возвращении организации изначальных функций. На том же заседании возмутителям спокойствия — а они составляли меньшинство — было предложено покинуть клуб и организовать себе где-нибудь другой.
Именно так они и поступили: новая станция была построена неподалёку от старой. Мужество и бесстрашие спасателей принесли ей известность. Через некоторое время количество спасателей увеличилось, лачуга была перестроена в особняк, а энтузиазм постепенно улетучился.
Если вам доведётся побывать там сегодня, то вы увидите немало эксклюзивных клубов, разбросанных по всему побережью. Каждый из них справедливо гордится своим происхождением и традициями. И по сей день корабли продолжают терпеть там крушения, но, похоже, они никого не интересуют.
Источник: де Мелло Энтони. Молитва лягушки. (27)

Намдев и слон

Намдева связали и оставили в открытой местности на земле, куда был выпущен разъяренный слон, чтобы покалечить его. Слон мог запросто убить его одним или двумя ударами хобота.
Но когда слон нанес Намдеву мощный удар хоботом, то причинил себе такую боль, что отскочил назад с ревом и криком. Когда наездник, сидевший на спине слона, попытался заставить его пойти снова и ударить второй раз, слон был в таком страхе от Намдева, что не смог даже взглянуть на него.
Что это было? Это была помощь беспомощному от Бога. Тот, кто беспомощен в мире, тому помогает Бог, если он просит Его об этом.

Источник: Сант Такар Сингх "Хорошие истории делают нас хорошими"

МИХАИЛ ХАРИТОНОВ

МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ
СТЮАРТА КЕЛЬВИНА ЗАБУЖКО

http://haritonov.kulichki.net/stories/llife.htm" onclick="window.open(this.href);return false;

Ненаучная фантастика http://haritonov.kulichki.net/" onclick="window.open(this.href);return false;

КАК КОЗЯВКА ЛЮБОВЬ ИСКАЛА

Автор MrsOtvertka


Жила-была Козявка. У Козявки была маленькая избушка с окном на запад, яблоня в палисаднике и толстая книга сказок в сундуке. По вечерам Козявка любила смотреть, как Солнце уходит в Дальний край. Она забиралась со всеми своими шестью лапками на окно и не сводила глаз со спины этого странного одинокого путешественника.

Что заставляет Солнце каждый день уходить от нас? Почему оно никогда не припозднится, не засидится в нашей стране? Наверное, в Дальнем краю у Солнца есть счастье, - думала Козявка. – Но зачем же оно тогда возвращается обратно? Разве бывает так, что кто-то покидает свое счастье?

Козявка вздыхала, понимая, что мир слишком большой, чтобы его можно было объяснить сидя в маленькой избушке и теребя средними лапками бахрому на занавеске.

Однажды Козявке приснился сон. Ей снилось, как будто она пошла вслед за Солнцем в Дальний край. Она шла по холмам и равнинам мимо огромных деревьев, чистых ручьев и широких рек, шла без остановки, ни о чем не задумываясь, а только чувствуя, что должно случиться что-то очень хорошее, очень важное. Когда Козявка пришла в Дальний край, то увидела, что он похож на ее страну, разве что народу в нем живет больше, избушки чуть выше и в палисадниках растут не ромашки, а колокольчики.

Вдруг Козявка увидела избушку с окошком на восток, около которой рос старый орех. На окне, свесив нижние лапки на улицу, сидел Белый Козяв. Как странно, - подумала Козявка, - я не знала, что бывают Белые Козявы.

Козявка подошла поближе и сказала:
- Здравствуй, Белый Козяв.
- Здравствуй, Серая Козявка, - ответил Белый Козяв.
- Я разве серая? – обиделась Козявка. – Я черная!
- Значит, ты чумазая Козявка. Откуда ты пришла?
- Оттуда, - Козявка показала на восток.
- Из Дальнего края?! – вдруг заволновался Белый Козяв, даже нечаянно чуть не свалился с окна.
- Для тебя из Дальнего, для меня из Ближнего.
- А скажи, Серая Козявка, почему из вашего края Солнце уходит в наш край? У вас, наверное, скучно?
- Я не серая! Сколько тебе говорить, какой ты невоспитанный Козяв! У нас не скучно. И не весело. У нас обыкновенно.
- Но почему тогда от вас уходит Солнце?
- А почему оно уходит от вас?
- Наверное, ему у нас скучно, - решил Белый Козяв. – Ты, пожалуй, проголодалась? Хочешь орех? Лезь ко мне на окно, будем грызть орехи.

Тут Козявка вспомнила, что она три дня ничего не ела и ужасно захотела орех. Козявка быстро вскарабкалась на окно и запустила лапку в миску с орехами.

- А я уже думал, что ты не придешь, - сказал Белый Козяв с набитым ртом.
- Ты что, ждал меня? - от удивления Козявка поперхнулась.
- Конечно. Я даже стихи писал. Вот, слушай:
Сижу на окне. Мне так грустно, так зябко!
Когда ты придешь, дорогая Козявка?
- Какие красивые стихи! - Козявке почему-то захотелось заплакать.
- Спасибо! - обрадовался Козяв. – Я люблю писать стихи, только их никто не хочет слушать.
- Почему? Они же прекрасны!
- Все говорят, что это глупости. Что Козявы должны не писать стихи, а заниматься полезными делами. Например, уничтожать урожай.
- Но можно уничтожать урожай, а по вечерам сидеть на окне и писать стихи.
- Они этого не понимают.

Козявка загрустила. Она молча жевала сладкий орех и смотрела, как наступает вечер.

- А почему ты сам ко мне не пришел? - спросила Козявка, когда на небе появились первые звезды.
- Я не могу, - Белый Козяв смущенно отвел взгляд. – У меня больные нижние лапки. Я не могу долго идти. Только совсем чуть-чуть.

Козявке вдруг стало так жалко Белого Козява, что она не удержалась, заплакала и … проснулась. Вытерев слезы и хорошенько высморкавшись, Козявка решила что-нибудь предпринять. Просто так такие сны не снятся, подумала она. Мне нужно пойти в Дальний край и найти Белого Козява. Для начала Козявка взяла бутылку из-под молока и отправилась к Серебряной речке. Вода в этой речке была особенная, она лечила от всех болезней, но набрать её можно было только один раз в жизни, потому что, сколько ни пытайся, во второй и каждый следующий раз у тебя окажется просто вкусная, но совершенно обыкновенная вода. Козявка ещё не использовала свой шанс. Набрав воды и вернувшись домой, она собрала узелок, в который положила бутылку, два яблока и толстую книгу сказок. Потом завела старые бабушкины наручные часы и надела на верхнюю левую лапку. Эти часы были особенные – они отсчитывали только секунды. Дело в том, что жизнь у козявок очень короткая, а когда измеряешь ее секундами, она начинает казаться огромной. Козявка подумала, что скоро она найдет Белого Козява, и они будут жить вместе много-премного секунд и умрут в один день.

Заперев избушку на замок, Козявка с гордостью подумала, что соседи теперь будут думать, что у нее в жизни происходит что-то очень важное. Потому что всегда так получается: когда какая-нибудь козявка надолго пропадает из виду, все сразу думают, что в ее жизни происходит что-то очень важное.

По дороге в Дальний край Козявка все время представляла, как она встретится с Белым Козявом. Иногда ей казалось, что он ее не узнает, и ей становилось страшно. Но она гнала от себя эти мысли. Больше всего она думала о том, как вылечит лапки Белого Козява, а потом они будут вместе сидеть на окне и есть орехи. Белый Козяв напишет Козявке много красивых стихов, а Козявка будет читать ему на ночь толстую книгу сказок.

На второй день пути Козявка очень устала, а Солнце припекало все сильнее. Козявке хотелось поскорее прийти в Дальний край, но все-таки надо было немножко передохнуть. И тут она увидела на обочине дороги белый камень. Вот, - решила она, - здесь я и сделаю привал. Козявка уселась на горячий камень, достала яблоко и начала его грызть. Кода она отдохнула и завязала свой узелок, вдруг почувствовала, что не может встать с камня. Что такое?! Что случилось?! – испугалась Козявка. Ее спинка, ее нижние лапки были неподвижны. Откуда же ей было знать, что два часа назад по этой дороге шла на свидание одна дама и выплюнула на землю жевательную резинку.

Как же так, - думала Козявка. – Как же так… Мне ведь надо обязательно встретить Белого Козява и вылечить ему лапки… Он ведь пишет такие красивые стихи, он ведь меня ждет… Как же так… И это Солнце… Почему оно вдруг стало таким жестоким?.. Ещё немного, и я умру… Как же так…

Козявкин узелок уже давно выпал из лапок и откатился далеко в сторону. Не было возможности даже выпить целебной воды. Сознание уходило, в глазах темнело и плавали яркие, словно электрические, пятна.

Но вдруг… Не может быть! Нет, подумала Козявка, это всего лишь предсмертное видение. Нет, нет! Неужели это Белый Козяв склонился перед ней, отложив в сторону свою трость и выковыривая Козявкины лапки из липкой массы? Вот, освободив левую лапку, Козяв решил развязать лежащий в сторонке узелок и достал бутылку с целебной водой. Он отвинтил крышку и протянул воду Козявке.

- Нет, нет, - прошептала Козявка сдавленным голосом, - это вода для тебя. Она вылечит твои лапки.
- А ты такая же глупая, как во сне, - спокойно сказал Белый Козяв. – Пей немедленно.
- Не буду.
- Пей сейчас же!

Белый Козяв поднёс бутылку к сухим Козявкиным губам. Козявка решила сделать тоько один глоток. Но когда она почувствовала вкус воды, её охватило такое сильное желание пить, что она нечаянно выпила всю воду и растерянно смотрела на пустую бутылку в то время, как Белый Козяв освобождал её правую лапку.

Когда Козявка была спасена, она спросила, как же так получилось, что Козяв узнал о её беде.

- Как-как? – пробурчал смутившийся Козяв. – Так же, как и ты. Приснилось. Хватит болтать, пока мы здесь прохлаждаемся, у меня соседские мальчишки все орехи потаскают. Пойдём скорее домой!

Козявка подала Белому Козяву трость, и они медленно направились в сторону горизонта...

Как найти счастье?

Жил-был юноша. Целыми днями он сидел дома, тосковал и думал, отчего уродился таким несчастливым.

Как-то спросил он у матери: – Скажи, как мне отыскать своё счастье? – Выйди, сынок, в чистое поле; что поймаешь, то и будет твоим счастьем, – ответила она.

Вышел юноша в поле, видит – бежит жеребёнок. Кинулся догонять – не догнал. Из-под куста выскочил заяц. Бросился его ловить – не поймал. Видит, летит голубка. Побежал за ней, да куда там – улетела.

Смотрит юноша – ворона идёт по полю, червячков выискивает. От нечего делать потянулся к ней рукой – и поймал. – Неужели, – спросил он у вороны, – ты и есть моё счастье? – Нет, – ответила ворона. – Какое я счастье? А подсказать, как счастье поймать, я могу.

– Как? – спросил юноша. – Возьми душистого сена, положи у двора, жеребёнок подойдёт есть сено и сам с тобой останется. Возьми сладкой моркови, положи под плетень. Будет прибегать заяц, есть морковь – и постепенно ручным станет.

Разбросай по двору пшеничные зёрнышки – голубка прилетит, под крышей поселится. – А разве это счастье? – удивился юноша. – А счастье будет потом...

Сделал юноша всё так, как велела ему ворона. И как-то раз, когда юноша кормил свою живность, мимо двора проходила добрая да красивая девушка. Залюбовалась она, как он кормил жеребёнка, зайца и голубку, – полюбила его и стала ему женой. Так нашёл он своё счастье.

Учитель Лецзы стал учиться.

Прошло три года, и [я] изгнал из сердца думы об истинном и ложном, а устам запретил говорить о полезном и вредном. Лишь тогда удостоился [я] взгляда Старого Шана. Прошло пять лет, и в сердце родились новые думы об истинном и ложном, устами по-новому заговорил о полезном и вредном. Лишь тогда [я] удостоился улыбки Старого Шана. Прошло семь лет, и, давая волю своему сердцу, [уже] не думал ни об истинном, ни о ложном, давая волю своим устам, не говорил ни о полезном, ни о вредном. Лишь тогда учитель позвал меня и усадил рядом с собой на циновке. Прошло девять лет, и как бы ни принуждал [я] свое сердце думать, как бы ни принуждал свои уста говорить, уже не ведал, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно; не ведал, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Перестал [отличать] внутреннее от внешнего. И тогда все [чувства] как бы слились в одно: зрение уподобилось слуху, слух - обонянию, обоняние - вкусу. Мысль сгустилась, а тело освободилось, кости и мускулы сплавились воедино. [Я] перестал ощущать, на что опирается тело, на что ступает нога, о чем думает сердце, что таится в речах. Только и всего. Тогда-то в законах природы [для меня] не осталось ничего скрытого.

басня Эзопа "Соловей и ястреб"

Соловей сидел на высоком дубе и, по своему обычаю, распевал. Увидел это ястреб, которому нечего было есть, налетел и схватил его. Соловей почувствовал, что пришел ему конец, и просил ястреба отпустить его: ведь он слишком мал, чтобы наполнить ястребу желудок, и если ястребу нечего есть, пусть уж он нападает на птиц покрупней. Но ястреб на это возразил: «Совсем бы я ума решился, если бы бросил добычу, которая в когтях, и погнался за добычей, которой и не видать».

Басня показывает, что нет глупее тех людей, которые в надежде на большее бросают то, что имеют.

Истинное процветание

Один богатый человек попросил Сэнгая написать что-нибудь для постоянного процветания его семьи, чтоб это можно было хранить как сокровище, от поколения к поколению.
Сэнгай достал большой лист бумаги и написал: «Умирает отец, умирает сын, умирает внук».
Богач рассердился: «Ведь я же просил тебя написать на счастье моей семьи! Зачем ты так шутишь?»
- Я не собирался шутить, - объяснил Сэнгай. - Если бы твоему сыну пришлось умереть прежде твоей смерти, это безмерно опечалило бы тебя. Если бы твоему внуку пришлось покинуть мир раньше твоего сына, то оба вы были бы убиты горем. Если в твоём роду поколение за поколением будет уходить в записанном мною порядке - это будет естественным течением жизни. Вот что я называю истинным процветанием.

Мастер никогда не упускал случая, чтобы прокомментировать услышанное им высказывание о Боге. Все сказанное о Боге он считал поэтическим или символическим выражением Невыразимого. Однако люди безрассудно принимали их как дословные описания божественного.
Проповедник сказал:
- Я уверен, что Бог мудр и добр.
Мастер возразил:
- Тогда почему он беспомощен перед лицом зла?
- Откуда мне знать? Что я — мистик?
Позже Мастер повеселил своих учеников одной еврейской историей:
Два человека сидели за чашкой чая в тишине. Через некоторое время один из них произнес:
- Жизнь похожа на миску остывшего супа.
- На миску остывшего супа? — переспросил другой. — Почему?
- Откуда мне знать? Что я — философ?

Источник: Энтони де Мелло "Одна минута Глупости"

Автор brombenzol

Разбудил меня резкий дребезжащий звонок. А затем, сквозь туман расползающегося сна я услышал привычную утреннюю перебранку.
- А я говорю, еще полторы минуты!
- Какие полторы? У меня уже стрелки друг о друга чешутся!
- Спешат твои стрелки... На Гринвич ориентироваться нужно. А по нему - еще больше минуты.
- Не знаю я никакого Гринвича! Кто такой Гринвич? Может, и нет его вовсе? Может, он выдумка?!
- Да заткнитесь вы, наконец, - сонно пробормотал я.
Голоса разом смолкли. Сел - встал - постоял с закрытыми глазами - сел - лег обратно....Ну, еще пять минут!!! Пожалуйста! Я спать хочу!
- Вставай, лежебока!
- Да, да, пора собираться на работу.
Изверги.... .

- Я всю ночь думала о твоей желтой рубахе! Ты спал, а я думала. Спал, а я думала. Невозможно дешевым порошком отстирать чернильное пятно. Не-воз-мож-но! Сколько раз тебе говорила: купи нормальный импортный порошок, такой в красненькой коробочке, а сбоку там еще цветочки нарисованы...
- Помолчи.
- Что значит помолчи?! Ты спал, а я думала! Ты постоянно экономишь на мелочах. На порошке, на средстве против накипи, на...
- Да заткнись же ты!
Полотенце, бриджи, рубашка - синяя, без пятна - пять шагов на кухню. День сегодня будет дождливый.Тоже мне август... Везде жара, а у нас в городе сыро и холодно.

- Между прочим, хранить паштет в открытой консервной банке категорически не рекомендуется! Консервы следует переложить в стеклянную или фаянсовую посуду, плотно прикрыть ее крышкой и лишь потом ставить в холодильник.
- Дай мне позавтракать, я опаздываю.
- Повторяю еще раз, консервы следует переложить...
Заткну уши. Вот, хорошо. Пошли они все... Как же здорово жилось нашим предкам! До того, как бытовую технику снабдили искусственным интеллектом. Ни тебе спорящих будильника с телевизором, ни ворчливой стиральной машины, ни бюрократа-холодильника...
Посижу немного в тишине. А затем встану и пойду голодным на работу. Дверь... Замок... Лестница...
- Да куда ж вы бежите-то, хозяин?! На три оборота меня закрывать нужно, на три!

Двери подъезда предупредительно разъехались в разные стороны.
- Доброго утра! - пропищала левая половинка.
- Удачного дня! - пробасила правая.
Дневное освещение еще не включили. Маленькие луны фонарей плавали над узкой улочкой старого города, людей почти не было, лишь далеко впереди распылял запах деревьев автомобиль-ароматизатор.
- Здравствуйте, человек! - поздоровалась мусорная машина, тихо проползая мимо меня.
Я не ответил. Я никогда ей не отвечаю, дуре болтливой. Скажешь слово, остановится и начнет рассказывать душещипательные истории о том, как плачут детские игрушки, выброшенные на свалку.

Рабочий автобус опаздывал. Я окликнул ближайший фонарь, спросил у него время и решил, что вполне успею пешком, если идти напрямую, срезая путь дворами. Так и шел, отмахиваясь от желавших доброго здравия роботов-дворников и назойливых рекламных щитов. У нас в старом городе еще ничего, заповедная зона, даже пустырь свой есть. Крошечный, правда, но о нем на всех туристических сайтах рассказывается. На пустыре, за нетронутой древней оградой (настоящий деревянный забор второй половины двадцатого века, охраняется государством) стоит памятник архитектуры. Два подъезда, оставшиеся от пятиэтажного здания, известного историкам как "хрущевка". Власти все обещают восстановить его полностью и отреставрировать, но по мне так лучше бы этого никогда не случилось. Ведь тогда пустырь исчезнет вовсе.

- Подайте брошенному кофейнику на батарейки!
Я оглянулся. Так и есть. Вдоль забора за мной тащился старый пластмассовый кофейник. Антиграв у него почти сел, так что бедняга то и дело бился дном об асфальт.
Лет пять тому назад какому-то умнику пришла в голову идея наделить бытовые приборы искусственным инстинктом самосохранения. Рекламировалась идея хорошо, продажи пошли на "ура", а затем... Век штамповок недолог. Год-два, и они морально устаревают. Хозяева выгоняют их из дома и приобретают новые. Вот только вещь, которая не хочет умирать, ни за что не отправится добровольно на свалку. Прячется, сбивается в шайки, попрошайничает... Милиция до сих пор не может поймать банду соковыжималок, ограбивших в прошлом году склад с аккумуляторами.
- Подайте брошенному кофейнику на батарейки!
Не знаю... Есть что-то неправильное в этом техническом прогрессе, который схватил человечество за воротник и тащит за собой. Я присел на корточки, погладил кофейник по треснувшей ручке и достал пластиковую карту. Мне всегда жалко старые выброшенные вещи. Словно нарезаешь прошлое маленькими тонкими ломтиками и скармливаешь зверю по имени Забвение.
- Хотите, я вас напою кофе? - как-то жалобно предложил кофейник. Может быть, поэтому я и опоздал на работу..
http://www.liveinternet.ru/community/46 ... 301577924/" onclick="window.open(this.href);return false;

Домашняя работа

Афганская притча

Жили муж и жена. Муж уходил далеко в поле работать, а жена оставалась дома и занималась хозяйством. Так время и шло. Но вот однажды муж, рассердившись на жену из-за пустяка, сказал:

— Я работаю на дальнем поле, хожу весь день за плугом и возвращаюсь усталым. А ты целый день сидишь дома под зонтиком и ничего не делаешь. Такая несправедливость мне надоела!

На это жена ему ответила:

— О, муж мой, не сердись, давай поменяемся: я буду делать твою работу, а ты примись за мою. Вот мы и проверим, чья работа тяжелее.

Мужу понравилось это предложение.

— Хорошо, — ответил он, смеясь. — Теперь моя очередь сидеть дома, прячась от солнца под зонтиком, а вот ты попробуй-ка выполни мою работу! Иди, поработай в поле, испытай-ка на себе тяжесть плуга!

— Я согласна, — ответила жена. — А ты сделай за меня домашнюю работу. Из всех моих домашних дел для тебя будет достаточно и одного! Утром, когда рассветёт, ты встань, принеси воды, подмети дом, отвори хлев, выведи коров и телят, подои коров, выгони стадо пастись. А в шесть часов приготовь еду и принеси в поле, где я буду работать.

— А ты выполни мою работу, — ответил муж. — Впряги быков в плуг и обрабатывай поле, а твоей работы я не боюсь!

Договорившись таким образом, они принялись каждый за своё дело. Жена взяла плуг и погнала быков. Придя на поле, она ловко впрягла их в плуг и принялась пахать.

А муж взялся за домашнюю работу: принёс воды, подмёл дом, потом пошёл в хлев и подоил коров. Но, уходя, он по рассеянности оставил дверь в хлев открытой. Коровы вошли в сад и помяли кусты, козы забрались в капусту и испортили грядки.

А хозяин тем временем сидел дома и варил мясо. Вдруг он увидел, что весь скот вышел из хлева и пасётся в саду и в огороде. С помощью соседа он кое-как собрал своих коров и коз и загнал их в хлев. Но пока он гонялся за скотом по огороду, собаки стащили с огня мясо и съели его, коты опрокинули горшок с молоком, а кипевшая в котле вода убежала и залила огонь.

От всего этого крестьянин устал так, как никогда. У него не хватило сил начать всю работу заново. Поэтому он запер скот в хлеву, сел, сложив руки, и стал ждать жену.

А хозяйка закончила свою работу в поле и погнала быков домой.

— Почему ты сидишь дома, сложив руки? Почему не принёс мне в поле еды и что ты ел сам? — спросила она мужа.

— Ты права, — ответил он, поднявшись с места. — Я с твоей работой не справился.

И он попросил у жены прощения. Та привела в порядок всё в доме и в огороде, а муж помог ей накормить запертый в хлеву скот. Теперь он на неё не сердился.

На следующий день муж, как и прежде, отправился работать в поле, а жена принялась за домашнее хозяйство. С этого дня они стали помогать друг другу в работе. И так во взаимной любви и согласии прожили свою жизнь.
Источник: найдено в интернете

Тот, кто это сказал

Суфийская притча

К Маруфу Керхи пришёл ученик и сказал:

— Я говорил о вас с людьми. Иудеи признают вас иудеем, христиане почитают вас как одного из своих святых; мусульмане называют вас величайшим из мусульман.

Маруф ответил:

— Это то, что говорят люди в Багдаде. Когда я был в Иерусалиме, иудеи говорили, что я христианин, мусульмане — что я иудей, а христиане считали меня мусульманином.

— Но кем же тогда нам вас считать?

— Некоторые не понимают меня, но почитают. Другие тоже не понимают меня, и потому поносят. Я пришёл, чтобы сказать это. Считайте меня тем, кто сказал это.
Источник: Шах И. Путь суфиев

Я умею летать! А вы?

Как много света и цвета вокруг: кармина, голубизны, зелени, золота. Город сверкает и искрится, словно его обмакнули в радугу. Я мог бы оттолкнуться ногами от асфальта и воспарить туда, где в чистой синей воде резвятся серебряные рыбки облаков. А внизу полыхают всеми оттенками красного черепичные крыши, отчего кажется, будто летишь над засеянным маками полем. Но я люблю идти в толпе. Среди вас. Мне нравится быть беззащитным и прозрачным для ваших взглядов. И — хотя вы не можете увидеть улыбку на моем лице — я знаю, что вы чувствуете мое присутствие, как чувствует спящий прикосновение солнечного луча к закрытым векам.
Конечно, мне ничего не стоит уплотниться и стать видимым, но тогда солнце для меня померкнет и мир нырнет в темноту. Два состояния, которые невозможно совместить: или — или, третьего не дано. Потому что в жизни я обыкновенный пятнадцатилетний мальчик, от рождения незрячий. Я никогда не видел своего отражения в зеркале, но говорят, что у меня черные волосы, бледное лицо и нос с благородной горбинкой. А глаза... Не все ли равно, какого цвета глаза, если они всегда спрятаны за черными стеклами? У слепых неприятный взгляд.
Я родился во тьме, плотной и тяжелой, как сырая глина. Она душила меня, обволакивала тошнотворным запахом прелой листвы и гниющих под дождем яблок. И, точно жук, барахтающийся в липком навозе, я рыл в ней бесчисленные тоннели. Снова и снова. Уже все пространство вокруг было исчеркано сетью кротовых ходов, по которым я перемещался: сначала - в пределах квартиры. Потом, с мамой за ручку, стал осторожно выходить из дома, чтобы послушать, как шепчется ветер в мохнатых ветвях лиственниц и скатываются звонкие горошины дождя с крыши подъезда.
Я жил в кромешном мраке - странное, лишенное человеческого облика создание, нечто среднее между дождевым червем и землеройкой. Таким я ощущал себя внутри; разумеется, окружающие видели во мне обычного мальчика-инвалида, обделенного судьбой и достойного жалости.
Но несчастным я не был. А был окружен любовью, она омывала мое вмерзшее в черный лед слепоты тело, словно море песчаный берег. Я дышал ею, как воздухом, и пил ее, как воду, заглушая терпкий, набивший оскомину привкус болотной жижи. Она противостояла темноте, но не разрушала, а оплодотворяла ее, точно теплая влага – дремлющее во чреве земли семя. И, разбуженный ее прикосновением, я чувствовал себя хрупким побегом, тянущимся к горячему, живому солнцу.
Так из копошащейся в зловонном перегное личинки я превратился в растущий цветок... но ни один цветок, даже самый неприхотливый, не может распуститься во тьме. И невыносимая жажда света охватила все мое существо. Такая яркая и острая, что почти причиняла боль. Я расспрашивал взрослых о причине моей слепоты, и они говорили удивительные вещи. Об инфекции, болезни, о судьбе и божьем промысле. О карме и моей неведомой вине перед кем-то мне незнакомым. А отец мой сказал: ты родился слепым, потому что в прошлой жизни отказывался смотреть правде в лицо. Он прав — я тогда подумал — никогда больше не буду жить с закрытыми глазами. Что бы ни случилось. Правда, я тебя не боюсь!
Я тогда еще не знал, на что похож свет. Он казался мне чем-то вроде горячего ветра, который пронизывает насквозь, выдувая черноту из всех пор, пока не сделает тебя прозрачным и легким, будто танцующая в бокале с вином льдинка.
Мне едва исполнилось семь лет, когда впервые произошло это чудо. Я лежал в постели, зарывшись, как в сугроб, в теплые одеяла — в комнате было холодно — и медленно просыпался. Лежал с закрытыми глазами и представлял, как охватывает меня жестокий ветер, стремительный и сильный, стискивает в нечеловеческом объятии, плющит, просеивает сквозь решето мелких, обжигающих игл.
В какой-то момент я понял, что это уже не игра воображения. Почувствовал себя пустым сосудом, и в этот сосуд вдруг хлынул яркий белый свет. Из темноты проявился мир, прекрасный и уязвимый, полный таких сумасшедших красок, что я чуть не лишился рассудка. Я видел не глазами, которые были по-прежнему закрыты — да и какой прок от слепых глаз? - а каждой клеточкой кожи, каждым волоском, мышцей... руками, сердцем. Мне больше не было холодно, и я вылез из-под одеял, вскочил с кровати... нет, не вскочил, взлетел! И бросился на кухню — мои ноги едва касались пола — с криком: «Я вижу!» Там завтракали родители, но они даже не повернули голову в мою сторону. Я пытался заговорить с ними, касался их плеч, лиц, волос... впустую. Я здесь, я рядом, мои дорогие, самые любимые мои люди. Они не могли ни увидеть меня, ни услышать, не ощущали моих прикосновений. Только фарфоровая чашка в руке моей матери перестала мелко дрожать, расплескивая янтарный напиток, и крошечные морщинки в уголках ее рта слегка разгладились.
Было раннее летнее утро, прохладное и пахнущее молодой зеленью кипарисов. Я подошел к раскрытому окну и, легко вспрыгнув на подоконник, посмотрел вниз. Никто не предупреждал меня, что прыгать с седьмого этажа — опасно; поэтому я просто шагнул в атласную, пронизанную золотыми паутинками солнца синеву. Но не упал, а сначала погрузился в нее с головой, взметнув стеклянный фонтан брызг; потом вынырнул и, отфыркиваясь, поплыл.
Плавать я не умел, но... это было такое состояние, когда знаешь и умеешь все. Когда идешь по траве и сознаешь, что она растет под твоими ногами. А находясь в тысячах километров от моря, слышишь его голос и понимаешь, что оно откликается на твои самые волшебные мечты. Когда можешь дотянуться до звезд, набрать их целую горсть, согреть и подарить им немного человеческой любви, чтобы ярче светили.
Вы думаете, что звезды — это огромные раскаленные солнца, светила далеких миров? Я читал что-то подобное в ваших книжках. А вот и нет! Со звездами я познакомился следующей ночью, после того, как снова сделал себя легким и прозрачным. Даже придумал им веселые прозвища — не всем, конечно, их ведь много. Так много, как жемчужин в океане или пчел на весеннем лугу. И все они — очень разные. Есть желтые звезды — пушистые и теплые, точно цыплята; а есть голубые — студенистые и холодные, как медузы. Красные — горячие и юркие; и зеленые — ласковые. Они так забавно копошатся в ладонях, что кажется, будто взял в руки щенка или котенка.
Мне нравится играть с ними, купаясь в чернильной глубине ночного неба, подслушивать их мысли и окликать их по именам. Вам кажется, что звезды неживые? Во Вселенной нет мертвых вещей. Даже бутылочный осколок, блистающий в пыли, или иголочка инея на оконном стекле — живые и чувствующие.
Я привык существовать в двух состояниях попеременно: как лед и пар. Подобно любому мальчику моего возраста, я, конечно, ходил в школу, только для слепых, и учил шрифт Брайля. От постоянных занятий пальцы мои сделались настолько чуткими, что я мог бы сосчитать ими песчинки, насыпанные горкой на столе.
А зачем мне Брайль, если я перечитал все книги в библиотеке моего отца? Ночами, пока родители спали, сидел в его кабинете, на кожаном диване у окна, и мутно зеленый свет луны падал на бледные страницы. А я жадно вглядывался в чуть расплывчатые очертания букв и погружался в миры, чужие, и в то же время узнаваемые; иногда пугающие, порой счастливые, но чаще всего — темные и болезненные. И пытался постичь странную логику существования людей, не умеющих летать.
Если бы каждый из них смог хоть раз взглянуть на землю с высоты птичьего полета — от их боли не осталось бы и следа. Она исчезла бы, растаяла, как размытые отражения болотных огней в проясняющемся зеркале воды.
Нет, самолеты — это совсем другое. Не настоящее. Летать — это значит стать сверкающей каплей в бесконечной радуге неба, раствориться в теплом, бледно-фиолетовом пламени и растворить его в себе. Потом окунуться в синее, голубое, зеленое, желтое... пока не сосредоточишь в своем теле весь спектр и не обратишься в хрупкий белый луч.
Я знаю, раньше это умели делать все. Да, и вы тоже умели, только разучились. И я бы не научился никогда, если бы не моя врожденная слепота, спеленавшая меня с первых минут жизни, точно тугой кокон. Гусеница может целое лето ползать в траве и питаться листвой, даже не помышляя о чем-то большем, разрывающем своей огромностью узенькие границы ее безопасного мирка. Но только в темноте и тишине кокона она способна вызреть в бабочку.
Я иду по разноцветному городу, с улыбкой вглядываясь в — такие разные — лица людей. Печальные, мечтательные, расстроенные. Мне хочется успокоить их всех, рассказать им что-то хорошее. О звездах, о птицах, о небе — необъятной пустыне, полной блестящего синего песка, по которой можно брести часами, не останавливаясь, среди клубящихся сиреневым дымом деревьев. А можно плыть, закрыв глаза и покачиваясь на прохладных, нежно-бирюзовых волнах. Или — лететь. Мягко взмахивая руками и разбрызгивая вокруг себя похожие на мыльную пену облака.
А еще я мечтаю заметить в толпе чье-то лицо, от которого уже не в силах буду отвести взгляд.
Я заворачиваю за угол и останавливаюсь возле маленького кафе. Заглядываю внутрь сквозь пузырчато-радужное, покрытое тонкой сеточкой пыли стекло. За столиком в углу сидит грустная девочка-подросток, наверное, моя ровесница, и в одиночестве доедает кусок вишневого пирога. Перед ней — недопитая чашка кофе и на чайном блюдечке скомканная салфетка, насквозь промокшая, вероятно, от слез. Кто тебя обидел, дружок? Подхожу совсем близко и, пользуясь своей невидимостью, разглядываю ее почти вплотную. Задорные «мышиные» хвостики, рыже-огненные, и такая же огненная россыпь веснушек по всему лицу. Глаза яркие, как васильки, оттененные сочным золотом колосьев.
Я стою у стеклянной витрины и любуюсь. Очень красивая девочка. И готов поспорить, что сама она об этом не знает. Обычно именно по-настоящему красивые люди не осознают своей красоты.
Жаль, что я не могу дождаться, пока она выйдет из кафе, и заговорить с ней. Хотя, почему нет? Могу! Конечно, кругом полно народу, и нехорошо получится, если кто-нибудь заметит, как я внезапно материализуюсь из воздуха... но — была не была! Слежу за девочкой, как она отправляет в рот последнюю крошку пирога, кладет ложечку на блюдце, встает и идет к выходу. И тут же делаю привычный глубокий вдох, словно втягиваю в себя густой, плотный запах города, и — ныряю в черноту. В моей руке длинная полосатая палка, которой я беспомощно ощупываю парапет, как улитка, изучающая рожками возникшее на пути препятствие. И, прислушиваясь к легкому постукиванию каблучков слева от себя, бросаю в пустоту: «Халло!» Звук шагов замирает. Я знаю, что она остановилась и смотрит на меня; догадываюсь даже, с каким выражением лица.
«Пожалуйста, помогите мне, я заблудился. Не могу добраться до дома, - говорю и коварно добавляю. - Я слепой.» Хотя последнее – уже излишне, и так видно. Мгновение испуганного молчания; и я внутренне улыбаюсь, когда тонкие пальцы доверчиво ложатся в мою ладонь.
«Где ты живешь?» - слышу теплый шепот и впитываю в себя осторожное прикосновение, погружаясь в него, как в пушистый туман. Отдаюсь его неожиданной, робкой ласке. Как мало таких прикосновений достается вам, зрячим. Иногда мне почти жалко вас, всегда напряженных и отчаянно боящихся — даже невзначай — дотронуться друг до друга.
Я называю адрес и, между прочим, свое имя — Эрик — и она ведет меня бережно, как будто несет в вытянутой руке хрупкую фарфоровую статуэтку.
Я иду по гибкой ниточке ее сострадания, ступая неуверенно, словно по вьющейся над пропастью тропинке. Мои одинокие прогулки-полеты так разбаловали меня, что я почти разучился ходить по городу вслепую.
Мы весело болтаем, как давние знакомые, уже не стесняясь наших улыбок и моей слепоты. Девочку зовут Карина, она на год младше меня. С удовольствием пробую ее имя на вкус — горьковатое, тающее на языке, как леденец — и думаю, что ведь и я мог бы так же вести ее за руку сквозь мой собственный, невидимый для нее мир. Или мы могли бы вместе идти по узкому мостику жизни, и по пути каждый видел бы что-то свое.
Вот мы и дома, я приглашаю Карину войти и предлагаю ей чашку чая. Гостья хочет мне помочь, но я жестом останавливаю ее: сам управлюсь. На собственной кухне я чувствую себя, как рыба в родном водоеме. Здесь все вдоль и поперек изрыто моими тоннелями, и я скольжу по ним легко и непринужденно. Предметы словно сами прыгают мне в руки: электрический чайник, коробка с заваркой, чашки и блюдечки. Попутно расспрашиваю Карину о школе, друзьях и тому подобном. Пытаюсь выведать, что ее мучает, и кто довел сегодня до слез, но открыто поинтересоваться не решаюсь.
Они не любят меня, - вдруг роняет она, как бы случайно. - Чувствуют, что я другая. Понимаешь?
«Какая?» - хочется спросить мне и успокоить: «Каждый человек — другой». Но я только киваю, соглашаясь:
- Да.
Мне ли не понимать? Стараясь не выдать внезапно подступившей нежности и нелепого желания обнять девочку, я разливаю чай по чашкам и рассказываю. О своем детстве, когда боялся даже выйти из дома, о карме, о судьбе и злословии соседей, о школе для слепых и о Брайле. Если я — не другой, то кто тогда?
А еще, - внезапно вырывается у меня почти против моей воли, - я умею летать.
И испуганно замолкаю, вслушиваясь в удивленную тишину. Сейчас Карина, красивая девочка с ярко-синими глазами, рассмеется — звонко и хлестко, как дают пощечину — и скажет: «Ты сумасшедший!» А потом встанет и уйдет.
Но — слышу звук отодвигаемого стула и ее взволнованное дыхание, совсем близко.
- Я тоже, - шепчет она. - Эрик, я тоже.

© Copyright: Джон Маверик, 2009
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6887" onclick="window.open(this.href);return false;

Ночь непрощения
Весь день накануне температура держалась около нуля. Ни тепло, ни холодно, а мерзко и липко. Гриппозное мутно-лиловое небо ежилось в ознобе и отхаркивало на опавшую листву игольчатую мокроту. Белое на золотом — красиво. Но Эгон знал, что ночью, ближе к утру, выпадет настоящий снег — глубокий, хрусткий, как свеженакрахмаленная простыня — и заботливо укроет город вместе со всеми его обидами и грехами.
Потому что эта ночь — особая, и просыпаться после нее надо если не обновленным, то хотя бы чуть-чуть другим.
Он потоптался у калитки, пытаясь просунуть руку в узкую щель почтового ящика. Ключик недели две как потерялся, но Эгон все никак не мог заказать новый. «Завтракайте вместе с Мартиной Штратен», - интимно шепнул ему в ухо мужской голос и смущенно прокашлялся. «Сам завтракай, недоумок, - буркнул Эгон, - в шесть часов вечера», - и переключился на «Гельзенкирхен Лайв». Его тут же окутало, закружило, поволокло, точно конфетный фантик по тротуару, переливчатое облако восточной музыки. Цимбалы, флейты и еще какой-то инструмент с грустно-пронзительным звучанием. Привычка слушать радио в наушниках осталась у Эгона с юности, но если раньше он выискивал в эфире молодежные программы, то теперь ловил все подряд — болтовня незримых модераторов и диджеев заглушала его собственные невеселые мысли и творила сладкую иллюзию дружеской беседы. Они казались удобными собеседниками, эти радиоголоса — забавляли и развлекали всякими прибаутками, но не лезли в душу, не задавали мучительных вопросов, не стыдили, когда что-то выходило вкривь и вкось. А главное — их можно было в любой момент включить или выключить.
Музыка резко оборвалась, и женщина-диктор — своя, гельзенкирхенская, он помнил ее по имени Марта Беккер - бодро произнесла: «А теперь по просьбе Морица Кухенберга мы передаем песню для его бывшей жены Ханны Кухенберг. "Дорогая, я приду к тебе на чашечку кофе. Готовься"». Последнее слово поневоле прозвучало угрозой, но экс-супруга, наверняка, не испугалась. Ночь непрощения — это не ночь страха.
Эгон ухмыльнулся. Он знал чету Кухенберг, что не удивительно — в маленьком городке многие знают друг друга. Мориц и Ханна жили как кошка с собакой и расстались очень плохо. Когда, как не сегодня ночью, им встретиться за чашкой кофе?
Эгон сбросил куртку в прихожей и прошел в мастерскую. Он тоже собирался в гости, но сначала надо было выбрать подарок. Вернее, решить, какой из двух — тщательно и любовно выточенных, отполированных до лоска. Две собаки — одна еловая, светлая, сидит на задних лапах, сложив передние, как ладони во время молитвы. Этакий четвероногий ангел, только без крыльев. Другая - из мореного дуба - лежит, свернувшись кольцом и опустив морду на распушенный хвост. Эгон закончил выпиливать их на прошлой неделе и понемногу готовил для подарка — каждый вечер, когда на смутном изломе дня и ночи небо над Вельзенкирхеном белело, просвечивая первыми звездами, он ставил фигурки на подоконник и, пока те наливались призрачным сиянием, садился рядом и вспоминал. Это стало чем-то вроде ритуала — напитать подарок тем, что не можешь обобщить в словах. Жизнь — длинная, со множеством потайных чуланов и закоулков, и каждый не опишешь, не объяснишь. И вот, когда до ночи непрощения оставалась пара часов, Эгон почувствовал, что фигурки готовы и готов он сам.
Скульптуры ждали его, как дети. Обнаженные дриады с фонариками в руках, высокие, в полчеловеческого роста кенгуру, садовые гномы всех мастей, жирафы с тонкими пятнистыми шеями. Пастушок, играющий на дудочке... Пока один. Если получится продать, Эгон наделает таких еще. Почти все фигуры выструганы из мягкого дерева - липы или ольхи — из цельного куска, иногда со светлыми или темными вставками. Для отделки он брал сосну, яркую и солнечную, кружевной клен, маслянисто-коричневый дуб, золотисто-лимонный барбарис, розовый ясень, красноватые акацию или карельскую березу, темно-красную вишню или волнистую, с легким фиолетовым оттенком сирень.
Слушая вполуха нестройный речитатив - песню для Ханны Кухенберг — Эгон двинулся по мастерской, здороваясь с каждым своим питомцем. Он чувствовал себя хирургом, который осматривает больных, нуждающихся в нем, доверенных его скальпелю. Некоторые были уже здоровы, то есть совершенны.
Эгон обошел круг и остановился перед двумя собаками. Музыкальная передача кончилась, началось традиционное интервью. Известная молодая журналистка из Дюссельдорфа беседовала с пожилым учителем гельзенкирхенской начальной школы. Вопросы были глупыми, а ответы — сдержанными. Скучно, но все-таки лучше прошлогодней проповеди с ее набившим оскомину «возлюбите врагов».
- Скажите, герр Фредерик, - суетилась молодая женщина, и ее бестолковое нетерпение то и дело прорывалось в голосе визгливыми, прыгающими нотками, - почему такой обычай? Все мировые религии предписывают людям прощать друг друга — христианство, иудаизм, вот, у евреев даже есть такой день Йом Кипур, когда все извиняются друг перед другом за причиненные обиды. А у вас, в Гельзенкирхене — ночь непрощения. Почему так?
- Не каждый готов признать свою вину, - спокойно ответил Фредерик, а Эгон, одобрительно хмыкнув, погладил лежащую собаку. Он мог бы поклясться, что та шевельнулась в ответ, настолько живой, плотной и осязаемой казалась льющаяся по его пальцам - прямо в древесные капилляры - ненависть. - И не все можно простить. Наверное, и не все нужно...
- Что нельзя простить? - спросила журналистка, и Эгон, улыбаясь, представил себе тонкую улыбку старика-учителя.
- Разное бывает. Иногда мелочь, глупость какая-нибудь, что уж больно глубоко врезалась, иногда сломанная жизнь. У кого как. И это непрощенное камнем лежит на сердце и мучит человека. Вот, как совесть, мучит, только совесть — это когда ты сам собой не прощен. А если другой — тогда обида. О ней хочется сказать, но всякие условности не дают: стыд, страх, приличия... Ночь непрощения — это праздник истины. Ночь, когда можно откинуть условности.
«Легко сказать - откинуть, - подумал Эгон, - когда ты их с первым глотком воздуха впитал. Я к этому много лет шел, к сегодняшней ночи». Положив черную собаку на верстак, он принялся заворачивать ее в хрустящую желтую бумагу. Собачий ангел грустно наблюдал за ним. «Ничего, друг, ты мне тоже пригодишься», - подмигнул ему Эгон.
- А подарки? - наседала дотошная радиодива. - У вас принято дарить друг другу, вернее, враг врагу, - Эгону показалось, что она усмехнулась своей шутке, - маленькие предметы... Довольно необычная традиция.
- Через действие слова обретают плоть. Лучше подарить, чем, например, ударить.
- Наверное, такие дары приносят несчастье? Как... - журналистка запнулась, подбирая слово. По интонации чувствовалось, что она озадачена, - … амулеты, только наоборот.
- Несчастье? - переспросил старик, озадаченный ничуть не меньше, но отнюдь не странной метафорой. - Кому? Нет, что вы! Вовсе нет.
Они явно не понимали друг друга.
Эгон со вздохом выключил радио и снял наушники. Тут же в стиснутых пустотой висках разлилось онемение и неприятный зуд — словно голову со всех сторон обложили ватой. Тишину он не любил — разве что лесную, переливчатую, напитанную трелями птиц, всплесками и шорохами. Но в безмолвии постигался смысл, и фрагменты мозаики складывались в картины. Эгону нужно было собраться с мыслями.
Запеленав деревянную фигурку, как младенца, и прикрывая ее полой куртки от холодного ветра, он вышел на улицу. Городок выглядел безлюдным, и в то же время как-то неуловимо копошился за сдвинутыми занавесками, сетчатыми заборами и закрытыми ставнями. Проплывали свечные огоньки в чердачных окнах. Скользили по стенам обращенных к дороге домов чьи-то тени, взгляды и голоса. Путь предстоял неблизкий — за два квартала, потом через мост за городской автобан и дальше по склону холма в нижний город, туда, где жили люди побогаче Эгона. Пока он шел, совсем стемнело. Нижний город был освещен лучше верхнего и сверкал празднично и ярко, точно рыночная площадь перед рождеством. Горели желтые фонари. Во многих садах поблескивали дымчато-лунные «светлячки» на солнечных батареях. В полуголых ветвях яблонь и густых кронах вечнозеленых кипарисов мерцали - похожие на вплетенные в девичьи косы ленты - гирлянды разноцветных лампочек. Холодало, и по краю тротуара начал намерзать тонкий сахарный ледок.
Эгон остановился перед ажурными металлическими воротами, за которыми возвышалась — ему хотелось сказать «вилла» - но на самом деле это был просто большой добротный дом. Именно такой, в котором пристало жить уважаемому человеку, политику, без пяти минут мэру Гельзенкирхена.
«Ну, насчет мэра — это ты загнул, - шевельнулась под полой куртки деревянная собака, уперлась ему в бок жесткой мордой так, что стало больно. - Преувеличиваешь. Выдаешь нежелаемое за действительное».
«Нет, не преувеличиваю, - возразил Эгон, радуясь, что подарок обрел дар речи. - Йохан сможет. Ему везет, потому что все его любят».
Брат сам вышел ему навстречу в шелковом тренировочном костюме и тапочках на босу ногу. Поеживался и потирал руки, все такой же грузный, слегка мятый, будто спросонья или с похмелья, по-медвежьи сильный и неуклюжий. Он казался вдвое массивнее худого, суховатого Эгона, хоть тот и был выше почти на полголовы. И — удивительное дело — эта неуклюжесть и уютная, как бы домашняя помятость сразу, исподволь и ненавязчиво, располагали к себе.
- Ну, брат, заходи. Рад, очень рад... А мои все разбрелись — жена к соседке, дочка к подружке побежала. Сам знаешь, что за вечер сегодня. Эх, посвежело... Да ты проходи, замерз небось? Весь дрожишь.
Эгон криво улыбнулся.
- Да, промозгло.
Они прошли через темную прихожую в уютно освещенный зал. В декоративном камине трепетал иллюзорный огонь — красно-оранжевый лоскуток, бьющийся в потоке воздуха. Эгону было неловко за влажные следы на полу, но разуваться он не стал, да и Йохана, судя по всему, мало беспокоил слегка подмоченный ламинат.
- Ну, брат, давай по маленькой? Мне много нельзя — давление, но чуть-чуть для здоровья полезно.
- Не надо, я не хочу, - замотал головой Эгон, но Йохан уже разливал по стопкам ароматный яблочный шнапс.
- Так что, за встречу? Редко ты заходишь. Совсем меня забыл, брат, нехорошо. Да ты садись, - пригласил Йохан и сам опустился в кресло у стеклянного столика, лицом к поддельному камину. - Дешевка, конечно, но что-то в этом есть. Успокаивает.
- А ты? - Эгон сел, неловко стиснул в ладони холодный стаканчик. - Не забыл? Я, собственно, зачем пришел... Вот, подарок тебе, - он никогда не отличался красноречием, а тут и вовсе словно язык обжег, и теперь тот, больной и вялый, ворочался во рту, и слова получались такие же вялые и больные.
Йохан поставил стопку и посмотрел на него, как в детстве, по-особому, чуть склонив голову набок. Этот прозрачный взгляд, который Эгон много лет назад называл «рентгеновским», как будто говорил: «Ну? Продолжай... Да что ты можешь сказать? Я и так вижу тебя насквозь».
- Вот, - повторил Эгон и, раскутав собаку, протянул ее брату.
- Ну и ну! Да ты настоящий художник, - похвалил Йохан. - Как ты их такие делаешь? Живая, ей богу! Вот-вот проснется и залает. Открой секрет, а?
Он ощупал подарок, скользя подушечками пальцев по гладкому дереву, как слепой или человек, который не верит своим глазам, и снова выжидательно склонил голову. «Ну?»
- Я не могу тебя простить, - начал Эгон и сухим языком облизал пересохшие губы, точно наждаком по ним провел. - Я никогда тебе не прощу («ну, помоги мне, спящая собака!»), что ты был всегда самым лучшим... любимчиком в семье... а я — как бы пасынком, не родным. Нет, погоди, - сказал он быстро, заметив протестующий жест Йохана, - дай договорить. Не перебивай меня, это не принято. Тебя любили и тобой гордились, а я всем мешал. Я был ничем не хуже тебя, но тебя хвалили за успехи в школе, а мне только снисходительно кивали, тебе покупали лучшие вещи, а я донашивал за тобой, меня наказывали за любые провинности, а ты...
- Конечно, не хуже. Разве может один человек быть хуже другого? Но, Эгон, ты заблуждаешься. Я понимаю тебя. Детские обиды, они иногда самые крепкие, но ты неправильно смотришь на вещи. Мама любила нас обоих, а отец... ну, отцы всегда гордятся старшими сыновьями. Наверное, это неправильно, но...
- Помнишь, тебе было семь лет, а мне пять? - спросил Эгон. - Я нарисовал солнышко в твоей школьной тетрадке.
- В учебнике математики. Зеленым фломастером.
- Пусть так. Ну и что? Да сколько он стоил, этот учебник, десять марок? А меня за это солнышко заперли в чулан, на весь день, - Эгон поежился — от воспоминаний детства веяло холодной сыростью, запахом плесени и темным, невыносимым ужасом, как из того чулана. Он отхлебнул шнапс и скорчился в глубине кресла, обхватив себя руками за плечи. - Я несколько часов подряд молотил в стены, кричал, плакал... кажется, даже молился, по-своему, по-детски... а потом просто лежал на земляном полу и представлял себе, что умер.
- Да ты там минут сорок пробыл.
- Нет, целый день. Думаешь, я мог забыть? А когда меня выпустили, все стало каким-то другим. Небо, трава... как будто с них тряпочкой стерли глянец. Знаешь, на что это похоже? Как будто я так и не сумел выйти полностью, и часть меня осталась сидеть в чулане.
Алкоголь не согрел и не опьянил, но приглушил мысли. Эгон затих и присмирел, глядя на иллюзорный огонь. Но лежащая на коленях у Йохана деревянная собака не молчала — продолжала вспоминать.
Материнская нелюбовь подобна проклятью — жестокому, бессмысленному и страшному. Эгон всю жизнь чувствовал себя проклятым. Он так и не научился, как его брат, ловить золотые мгновения — те замаскированные под случайности шансы, которые предлагает человеку судьба. Он всюду приходил слишком поздно, когда его не ждали, и уходил с пустыми руками. Он так и не успел сделать предложение любимой девушке — его опередил Йохан. Пока брат учился в университете на юриста, потом делал карьеру, Эгон брался то за одно, то за другое, искал себя, да все никак не получалось. Менял профессии, переучивался, то кровельщиком был, то садовником. Вот так тянуло его то ввысь, то к земле... Четыре года работал лесником. Именно тогда Эгон заметил, что дерево само ластится к рукам, словно просит освободить, придать форму. Он мог подолгу рассматривать и гладить упавший ствол или почерневший, корявый пень — так долго, что начинал видеть запертую в нем нежно-золотистую душу.
Сперва Эгон увлекся столярным искусством — все, что касалось дерева было для него искусством, не ремеслом. Потом занялся художественной резьбой. Переоборудовал часть доставшегося от родителей дома в мастерскую. Резные фигурки охотно покупали. Много денег это не приносило — о богатстве Эгон не смел и мечтать, ведь есть такие люди, которым суждено всю жизнь оставаться бедными — но на еду и всякие мелочи хватало. Так начался их творческий симбиоз — Эгон освобождал дерево, а дерево освобождало его глубинный, тягучий и горький, как смола, талант.
И Бог бы с ним, с более успешным братом — у каждого своя доля, если уж на то пошло - да засело в груди мелкой щепочкой этакое странное, сосущее чувство, которое Эгон стыдился назвать по имени. Пустыми зимними вечерами память вокруг этой занозы воспалялась, начинала свербить и гноиться, и Эгону делалось не то чтобы больно, но как-то безнадежно-тоскливо.
Вот о чем вспомнила спящая собака. Йохан поблагодарил ее легким кивком, потрепал по жесткой холке и повернулся к Эгону.
- Эх, ты, - вздохнул укоризненно. - Руки у тебя, брат, золотые, а сердце завистливое.
Эгон неловко поднялся.
- Мне пора, пожалуй, а то сейчас твои вернутся. Неудобно будет, если поймут, зачем я приходил.
- Ступай, ступай, - Йохан накинул куртку и проводил его до ворот. - Заглядывай иногда, не чужие ведь... и, знаешь что, давай уже, выходи из чулана.
Снег падал хлопьями. Эгон медленно брел по нарядной, пушистой как будто, улице, опустив голову и комкая в кармане ненужную обертку от подарка. Горло железным кольцом стиснула обида — так, что каждый вдох приходилось с трудом заталкивать внутрь, а каждый выдох буквально выдавливать из грудной клетки. Опять брат произнес нужные, правильные слова, которые Эгону никогда не удавалось подобрать.
Но понемногу — от свежего воздуха, от неторопливой размеренной ходьбы — ему стало легче. У фонаря, в желтом конусе света, стояли двое детей — школьник и школьница. «Маленькие. Первый-второй класс», - отметил про себя Эгон, замедляя шаг.
Он услышал, как девочка сказала:
- Я никогда тебя не прощу, за то, что ты на контрольной...
«Не дал списать что ли? - улыбнулся Эгон. - Или списал?» Конец фразы растворился в морозной тишине, в тихом скрипе снега под ногами, в ровном дыхании ночного города.
«Простишь, милая, - думал Эгон. - Жизнь такая длинная и подлая... А бывает и наоборот — щедра до неприличия. И милости ее - как подарки в ночь непрощения. А контрольная — это ерунда. Пара лет пройдет, и забудешь... А может быть, и нет».
Ему стало тепло, и он вынул руки из карманов, расстегнул куртку. Снег теперь казался клочьями синтепона, вытряхнутыми из разорванной подушки.
«Руки у тебя золотые...» - повторял Эгон слова брата, по-новому, с уважением, разглядывая свои тонкие, все в мелких ранках и царапинах пальцы. Он чувствовал, что наконец-то, сможет простить — если не Йохана, то хотя бы себя самого. Дома его терпеливо дожидался собачий ангел.
За ночь улицы до самых окон завалило снегом. Первые солнечные лучи — розоватые спросонья - удивленно блуждали по мягким пуховым холмикам, силясь угадать в них кусты, скамейки, урны, детские качели и горки. Невыспавшиеся люди, чертыхаясь, откапывали свои машины. Город сверкал белизной, сиял и улыбался, как девочка, идущая к первому причастию.



© Copyright: Джон Маверик, 2011

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=17204" onclick="window.open(this.href);return false;