Авторская проза, рассказы, сказки
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Царский телохранитель
Начало
А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.
…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему-то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.
– Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, – приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет – и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам – и он проваливался в кружение теплого омута сна.
Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое-пребольшое с черными волосьями сверху и снизу – отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:
– Ванька обратно обдулся!
Отец дышал на него густым
тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:
– Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!
В комнате иногда загоралось что-то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой-то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке – белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.
Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.
– Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!
– Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, – так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».
В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем.
Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.
И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко-зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.
– Спасибо, сынок! – улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.
Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака.
Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце – их домашнее – вышло из черных туч и снова засияло.
Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек – дитя малое.
Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле – очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство – дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды-грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что-нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел-забот нового, свежего, небывалого дня.
По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах. Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.
Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек – благодарение и славословие.
Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом.
А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами…
А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» – и тихим застольем, в котором все тебя – причастника – поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.
Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе – этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы.
Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.
Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел – и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили.
Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.
А на утро, сперва помолившись, сели завтракать блинами постными с медком и чаем – и тут в заезжего купчину будто нечистый вселился. Стал он хвалить веры латинские, да языческие, а над истинно православной насмехаться.
Покряхтел Архип, предупредил вежливо, чтобы одумался, а того уж понесло во всю Ивановскую, не остановишь. Тогда встал во весь рост Архип Степанович, сгреб охальника в охапку и взашей вытолкал из дома, да еще товары его вслед повыбрасывал:
– Забери свою требуху, бусурманин! Небось, всё, чего ты касаешься проклято! Вон отсюда!
– А мне что! Деньги не верну, а товарец твой еще раз продам. Мне только в прибыль! – мстительно кричал купец в закрытую дверь, пытаясь перекрыть заливистый собачий лай со всех дворов.
В тот день Ваня понял, что ничего-то не знает он о жизни: ни о верах иных, ни о своей истории-происхождении, ничего кроме этой обыденной деревенской житухи. И стал он расспрашивать, да «почемучить» родителей, братьев-сестриц, священника, старосту, да кое-что узнавать.
…Род Стрельцовых основал деревню Верякушу Лукояновского уезда Нижегородской губернии в Смутное время. Тогда крестьяне из разоренной Московии уезжали на завоёванные царём Иоанном Грозным мордовские земли Поволжья.
Крестьяне Верякуши, как и соседних селений: Гавриловка, Трегубовка, Наруксово имели московский «акающий» правильный говор, никогда не были крепостными, не знали барщины, не давали оброка помещикам, но числились «государственными экономическими» и как свободные граждане платили налог в казну деньгами.
Доход на то давала в основном конопля, а еще обработка леса, охота, бортничество. После завершения летней страды многие мужики уходили на отхожий промысел: плотниками на строительство в Нижний, Арзамас и Ардатов, работниками на поташный завод в Наруксово.
Сыновья Архипа Степановича Стрельцова две зимы работали на Починковском конезаводе, откуда приводили Орловских рысаков и тяжеловозов брабансоновской породы, купленных с половинной скидкой, всего-то за семьдесят-сто рублей.
Архип Степанович на речке Ирсеть выстроил мельницу, которая не только молола муку, но и давила постное масло из семени конопли. Половина душистого зеленоватого масла продавалось «на налоги», остальное – с великим удовольствием употреблялось в пищу. Конопляные стебли шли на производство пенковой веревки и просмоленного каната, которые очень высоко ценились. Девки ткали холст и шили из него мешки.
А еще старший брат с другом – сыном старосты – уходил на работу в село Шутилово в знаменитые Кильдишевские мастерские. Там изготавливались молотилки производитель¬ностью пятьсот снопов в час, отмеченные медалью Императорского общества сельского хозяйства, а также плуги и бороны на конской тяге, сеялки и веялки. Парни горячей работой и покладистым нравом обеспечили свою общину новейшей техникой, а себя – уважением селян.
С семилетнего возраста отец приучил Ваню к охоте. Ему в наследство от старшего брата досталась «детская» винтовка «бердана», переделанная из настоящего боевого карабина, только обрезанная и облегченная. Уже в одиннадцать лет он из старенькой берданки попадал белке в глаз, чтобы не портить шкурку, валил тридцатипудовых оленей, клыкастых злющих кабанов и даже один раз медведя-шатуна – одним выстрелом в сердце. «Истинный Стрельцов! Пробивает пятак со ста шагов, не целясь. Это у него родовое, от предков!» – говаривал отец односельчанам. А к тринадцатилетию отец подарил любимцу винчестер – компактную, легкую пятизарядную полуавтоматическую винтовку под русский патрон, купленную на Нижегородской ярмарке в магазине Петрова.
Отец самолично ездил в мордовское село Атингеево, которое поставляло окорока к царскому столу. Там он вызнал секреты копчения, устроил во дворе коптильню и сам принялся делать окорока из свинины, оленины и кабанятины, осетровые балыки. Еще он поднаторел вялить жирную чехонь, воблу и леща, солить сельдь-залом, севрюгу и мясо в огромных кадках.
О том, что в Поволжье оказывается, год уж как свирепствует голод Архип Степанович узнал в октябре 1891-го года в Починковском трактире от Данилы Антоновича, управляющего Криушинским имением знаменитого историка К.Н. Бестужева-Рюмина, дальнего родственника опального «декабриста». Эти двое закадычных друзей отмечали сделку по купле-продаже сельхозпродукции, один отправив подводы с товаром в поместье, а другой позвякивая пригоршней золотых монеток.
Между селянкой с осетриной и поросенком с хреном, запивая вишневой настойкой и закусывая подовыми пирогами с маком, визигой и яйцом, Данила Антонович и сообщил о великом голоде, охватившем окрестности.
– Я что-то не понимаю, – пригладив усы, сказал Архип Степанович, – откуда же взяться в наших краях голоду, коль у нас все амбары под самую завязку зерном набиты? У меня на дворе полны кадки рыбы и мяса, погреб ломится от картошки с репой, копченые окорока висят на любой вкус и цвет, конопляное масло – бочками. Три коровы заливают нас молоком, дают масло, сметану, сыр. Рысак Орловский копытами бьет и летает шибче ветра, тяжеловоз брабансонских кровей тыщу пудов за раз в подводе тащит и только покрякивает, зверюга эдакая. Куры там, гуси, индюки по двору гуляют – это бессчётно. Одежонку самую ладную всей семье каждый год на ярмарке справляем от самых лучших столичных магазинов. Вот поглянь, на мне сюртук тонкого аглицкого сукна, жилетка атласная и рубаха шелковая – да в таких нарядах раньше только графья ходили! Сапоги юфтевые уж надевать срамимся, хромовые офицерские со скрипом нам подавай, девкам – сапожки легонькие на шнуровке, с сафьяновым подгибом. Так откуда он взялся этот голод, Данилушка! Неуж, опять социалисты, цареубийцы, якобинцы какие придумали и народ смущают?
– Нет, Степаныч, на сей раз есть он – голод, есть. Я самолично заезжал в мордовские и татарские села, там такая голытьба, что тошно видеть.
– Слушай, брат, а может они не справляют молебны перед посевной или, скажем, от бездождия?.. Ну да, прошлое лето было жарким, не спорю. Так мы как увидим, что земля-кормилица иссохла и водицы просит, так сразу отца Гавриила зовем: помоги, честной батюшка. Он, как положено, на молебен уже со своим зонтом приходит, как отпоёт молитву, как скажет «аминь», так зонтик открывает, потому как в небе невесть откуда облако наливное появляется и давай поливать дождиком леса-поля, да нас, грешных. У них, разве не так, что ли?
– Этого, конечно, у них нет. Откудова!
– Вот и ответ! – воскликнул Архип Степанович, ударив огромной загорелой лапищей по крахмальной белоснежной скатерти. – А еще, поди, ума нету, чтобы запасы предусмотреть, да излишки продать, чтобы монетка на всякий-провсякий случай в сберегательном банке лежала.
– Какие там у них излишки, – махнул рукой Данила Антонович.
– Да они подчистую съедают урожай уже к марту, а потом на подножный корм переходят, на кору да лебеду.
– Ничего опять не понимаю, – глубоко вздохнул Архип Степанович. – Нам Бог такую землю дал от щедрот Своих, что просто на хлеб намазывай, да ешь – кругом чернозёмы жирные; реки полны рыбы, леса – дичи. Знай себе, трудись не ленись во славу Божию и живи добропорядочно.
Заехал с бедовой новостью Архип Степанович к знакомому уряднику, тот подтвердил – есть голод, аж в шестнадцати губерниях. Потом еще завернул к священнику Верякушинскому, а тот уж ящик справляет для сбора милостыни голодающим. Сказал, что бумагу из епархии привезли, чтобы, значит, собирать начал. Зашел к старосте, а тот уж сам ему новость выкладывает: завтра сельский сход, будем решать насчет голода, запасов продовольствия и помощи бедным.
Сход решил принять денежную ссуду от Государевого займа, закупить зерна в магазинных лабазах, что в Лукояновском земстве да отрядить по первому снегу санный обоз в Новороссию, где по слову верному урожай богатый собрали.
А еще в трех бедствующих деревнях поблизости организовать столовые бесплатные и послать туда отца дьякона и двух-трех девок в помощь ему, чтобы готовить да на столы накрывать.
По первым заморозкам потянулись к Архипу Степановичу бедные родственники из дальних мест, рассказывали о голоде, распространении тифа, холеры, о брошенных пустых деревнях. Каждый увозил домой мешки с мукой, зерном, окорока и солонину. И так уж вышло, что запасы начали таять на глазах. Пробный заезд старосты в земские лабазы показал, что цены на зерно подскочили и стали невыгодны, и потому санный обоз из богатой Новороссии Архип Степанович ожидал вместе с селянами, как Моисей в пустыне манну небесную. Но, слава Богу, дождались. Словом, пережили они и этот голод и последующие, которые проходили не так драматично. Но самое главное слово в этом деле сказал отец Георгий на проповеди в церкви на обедне.
– Как известно из Святого Писания, – сказал он в абсолютной тишине, – Господь посылает скорби: голод, мор, стихийные бедствия – для того, чтобы люди Божии вспомнили, что «без Меня не можете творити ничесоже», чтобы показать нам нашу человеческую немощь и свое величие. Если человек не хочет добровольно поститься, Бог дает ему пост насильственный – голод. Вы посмотрите, дорогие мои, – обвел он руками храм и все окружающие поля и леса снаружи, – мы-то с вами не отступали от отеческих традиций, храм посещали, молебны справляли. И что? Разве узнали мы, что есть голод в нашем доме? Никак. А те несчастные, кто Бога забыл, – они как хряк, прости Господи, который подрывает корни дуба, который его, глупого, кормит своими желудями. Мы-то, конечно, им помогали от души, но вот сделали ли они выводы? Не знаю… Конечно, как сказывали мне знакомые попы, народу в храмах поприбавилось. Только надолго ли?.. Словом, братья и сестры, будем и ныне и присно стараться изо всех сил не отступать от Бога, а до последнего вздоха оставаться с Господом нашим, с Его милостью, в лоне Божией отеческой любви. Аминь.
Рассказы эти Ваня запоминал на всю жизнь. А когда слушал, то в душе гордость за отца и родное село перемежались с печалью о несчастных неверах, которые уподобляются глупому поросенку, перекусывающему корни дуба-кормильца.
– Слышал, Ванечка, – говорила мать, подливая сыночку молока в кружку, – гнев Божий напрасным не бывает. Забыл Бога – жди беды. А с Господом и Пресвятой Богородицей русскому человеку ничего не страшно!
О, как сладки эти детские воспоминания! Вот так бы и жил там неотлучно, так бы и сидел у ног матушки, слушая каждое словечко; так бы и бегал собачонкой за добрым могучим отцом, да с братьями-сестрами играл. Но даже в ночных кружениях времени детству приходит конец и наступает шальная, бедовая юность.
Да, за крестьянскими делами и заботами, за летами и зимами, днями и ночами – подрос Ванечка и превратился в богатыря крутоплечего. Ростом он вымахал на две головы повыше среднего мужика. Глаза – будто ясное небо плеснуло в него синевы. Золотисто-русые материнские волосы закурчявились мягкими волнами. Ручищи – что у сельского кузнеца, который пудовым молотом будто дитя игрушкой балует.
На праздничных гульбищах от девок проходу не стало. Парни обижались, лезли драться – да какой там! Ваня кулачищем легонечко двинет – отлетает драчун, будто с качелей сорвался.
Однажды урядник перед Пасхой приехал, весь как есть при сабле на ремне через плечо, с блестящей начальственной бляхой да крестом Георгиевским на груди. Заглянул к старосте – и сразу в дом приятеля своего Архип Степаныча. Велел звать младшего сына на «сурьёзный» выговор. Оказывается, поступила жалоба крестьянина деревни Трегубовка Дерюгина Григория об избиении оного Иваном Стрельцовым, да еще на сельском гульбище при всем честном народе.
– Да ведь, дядь Миш, сам знаешь, этот Гришка сам на меня с кулаками полез, а я только слегка двинул его.
– Какой я тебе «дядь Миш»? – взревел урядник, наливаясь свекольным соком и отчаянно оттопыривая пальцами жесткую стойку воротника на кителе. – Я нынче пришел как слуга государев! Ты посмотри на свои кулачищи, – он указал плеткой на Иванову десницу. – Это не кулак, а бочонок дубовый! А ежели ты, Ваня, вот этим предметом не «слегка двинешь», а сгоряча на полную силу? А если человек тот отдаст Богу душу и тебя – что? – в каторгу прикажешь, в кандалах чугунных? По Владимирскому тракту этапом!
– Михал Арсенич, а может ты того, борзишь малость? – прогудел в кулак отец. – Может стопочку малиновки для разрядки?.. Эх! Да наш Ваня мухи не тронет.
– Сегодня не тронет, а завтра на Пасху хряпнет анисовки четверть, знаешь как может тронуть! Да не муху, а живого человека! Так вот зачем я приехал, Архип Степанович, и ты, Ванюша, значит. – Урядник сдвинул свою огромную саблю, порылся в кармане шаровар и извлек оттуда печать, а из другого кармана – бумагу и карандаш. – Пиши!
– Что писать, дядь Миш? – срывающимся баском спросил Ваня.
– А вот что: я такой-то и такой-то, обязуюсь перед лицом уездного Лукояновского начальства и сельской общины села Верякуши не применять свою физическую силу в общении с гражданами ни при каких обстоятельствах. Подпись и печать. Всё! – Полицейский взял расписку, для чего-то хрустко тряхнул её, дыхнул жарко на печать, шваркнул ею от души, свернул бумагу и положил в обширный карман шаровар. – Так что на Пасху – ни-ни! Штоп как шелковый у меня!..
– Дядь Миш, – сдавленным полушёпотом спросил Иван, – а меня за труса не примут? А то стыдно будет.
– А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! – Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. – Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя-а-адь Ми-и-и-иш» – ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!
На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём – народ на пару-тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным увеселениям. Как всегда, смачно христосовались, то отсюда, то оттуда вспыхивали крики «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!». Как обычно, катали яйца крашеные, качались на качелях, крутились на каруселях, водили хороводы, ходили ручейком, жарко поглядывая на румяных девок…
А потом – уж как повелось – поскидывали парни картузы да сюртуки с разлетайками, оставшись в одних рубахах, встали орлы стенка на стенку, закатали рукава… Ваня то же, по привычке. И тут тяжелая ручища десятского обхватила Иванову грудь: «Стоять! Нельзя тебе!»
– Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! – запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.
– Нельзя ему! – рыкнул десятский.
– Струсил Ванька? – заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.
– Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, – Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, – да колом-то по макушке поглажу.
– Я те «поглажу»! – зарычал десятский. – Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!
В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая – соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки – не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых – подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще – как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками, как ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес темный повела.
…То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!
– Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!
– Да где её найдешь? – растерялся сын.
– Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча – Дуню.
– Да она того, – почесал Ваня затылок, – смешливая какая-то…
– Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.
Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.
В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом – Катюша.
Служба
Не успел оглянуться, как и двадцатилетие справили и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора!
Только уездные отцы-командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали:
– Этот нам весь строй порушит, куда такую каланчу!
– Да что же мне, вашгродь, на коленях по плацу ползать, что ли? – воскликнул Ваня в сердцах.
– Зачем, на коленях, – улыбнулся половиной лица седой капитан со шрамом на щеке. – Есть такая часть – Императорская Российская Гвардия, туда-то мы тебя и отрядим. Там в самый раз ко двору придешься.
…И вот Иван Стрельцов стоит в строю новобранцев в Михайловском манеже Санкт-Петербурга. Перед ним остановились трое полковых командиров и принялись спорить между собой:
– Этот мне в самый раз подойдет. Глядите, мой «типаж» – бородатый и рыжий! Этот наш, лейб-гвардии Московский!
– Нет, господа, – встревал второй, – Он же курносый! Такие русаки Рязанские нам нужны, в Павловский полк.
– Да с какой стати он ваш, господа? И вовсе он не рыжий: у него волосы русые с золотинкой! И нос у него прямой и вовсе не курносый – вот извольте взглянуть в профиль! – Лицо оробевшего Ивана бесцеремонно повернули цепкие пальцы в белых перчатках. – Ваше превосходительство, – обратился полковник Погоржельский к седоватому генералу, – этот рекрут по всему видно: наш типаж, Лейб-гвардии Семеновский!
– Ладно, Виктор Викторович, берите к себе в Семеновский!
Государю-императору такой молодец уж точно приглянется. – И по-свойски подмигнул оторопевшему Ивану.
Первые месяцы службы казались неожиданно тяжелыми. Занятия в учебной команде, построения, строевая подготовка – не составляли труда. Но что сделаешь с внутренними часами? Иван по привычке просыпался в пять утра и лежал два часа до побудки, лежа читал молитвослов, Краткие жития святых, писал домой. Да и Петербург – нет, нет, да и напомнит о себе столичными нравами.
Четыре класса церковно-приходской и два класса земской школы позволили Ивану в солдатской среде считаться человеком образованным, во всяком случае, классные занятия по топографии, военной истории, географии, из устава и общие предметы давались ему легко. На утренней зарядке он был первым, и даже не уступал в ловкости подпоручику. Но вот чего он никак не ожидал – их взвод посылали чистить улицы, стоять в охране на заводах, держать оцепление при посещении высокими особами общественных мест – эти дворницкие и полицейские функции никак не соответствовали рангу лейб-гвардии.
Однажды по этому поводу состоялся даже разговор на повышенных тонах между начальником команды Поливановым, племянником князя Кропоткина, и генералом Лечицким, который из сына сельского дьячка выслужился до Свиты Его Величества. Штабс-капитан сопровождал генерала во время осмотра казарм и увидел, как чины в белых рубашках вместе с офицерами без сюртуков прыгают через веревки, летают через кобылу, делают стойку на брусьях – и всё это на тесном пятачке в десять шагов в коридоре казармы.
– Только три месяца лагерей! – гремел по пространствам казарм зычный голос Поливанова. – А остальное время прыгаем тут в тесноте, как зайцы в цирке! А где, я вас спрашиваю, учить рассыпному строю с перебежками по пересеченной местности? На полковом плацу? Зато уж улицы мести и на заводах порядок охранять – как распоследние городовые – и это лейб-гвардия, это личная охрана Его Императорского Величества!
Лишь минут через пять, как затих рёв штабс-капитана, раздался хриплый голос генерала:
– Вы правы, только делать-то что? Ни я ни вы ничего переменить не можем. Так что будем стараться учить солдатиков в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем.
Однажды Ивану удалось на собственном опыте узнать, что есть караул в праздник. На Николу-зимнего послали их стеречь Казначейство – подпоручика Соллогуба и трех чинов: Ивана, Григория и Федора. На инструктаже капитан фон Сиверс сказал:
– Хоть у офицера и есть револьвер, а у чинов – тесаки, чтобы даже и не думали ими пользоваться против мирного населения!
Что делать, вышли в караул, чтобы, значит, одним бравым своим видом пресекать непотребства. Как закрылся ближайший трактир, так мужички и повалили по домам. Увидели четверо таковых гвардейский караул и закричали:
– А кто за нашего Кольку-именинника чарку выпьет? – И давай початыми бутылками с водкой караульным под нос тыкать.
– Нельзя нам, братцы, – миролюбиво сказал подпоручик, отводя от лица бутылку.
– Слышь, Колька, эти нехристи праздник Николы-угодника не желают справлять!
– Мы в храме Божьем на литургии праздник почили, а водку пить на карауле нельзя, – снова терпеливо пояснил подпоручик.
Но, видимо, мужичкам нужен был только повод размяться, вот они с воплями и напали на гвардейцев.
Первых нападавших чины оттолкнули руками, те упали в снег и заблажили: «Убивают!» Откуда ни возьмись, из-за угла подоспели еще трое забияк – и пошла заваруха! Ваня с чинами и подпоручик откидывали нападавших, те падали в снег и от каждого падения все больше ярились. Но вот в руке двоих мужичков блеснули ножи, подпоручик лихо свистнул и крикнул:
– Холодное оружие! Бей, не стесняйся!
И сам первым бросился на бандита с ножом, тот чирканул чуть не по усам подпоручика, но офицер молниеносным приёмом увернулся от ножа и схватил бандита за запястье. Иван, положив кулаками двоих на снег, достал бандита и ударил его сверху по шапке – тот осел на корточки и рухнул лицом в сугроб. Второй бандит с ножом получил по плечу сильный удар кулаком, и рука с ножом повисла, как плеть. Гвардейцы еще по разу ударили хулиганов и все затихло: семеро нападавших лежали на снегу без движения.
– Как говорится, праздник удался на славу, – подытожил подпоручик.
На шум приехал экипаж разъезда, тела стонущих гуляк погрузили в карету и увезли в полицейский участок.
– Молодцы, братцы! – рявкнул подпоручик, сверкнув глазами.
– Рады стараться, вашгродь! – отчеканили чины, выдувая из груди густые клубы пара.
– А наш-то взводный – орёл! Первым на нож бросился, не сдрейфил! Не гляди, что из благородных, врежет – мало не будет! – говорили потом чины в казарме.
Что есть Семеновский полк Иван понял, когда их Учебную команду водили в музей Офицерского Собрания. Там Иван узнал, что шефом полка является Государь Николай Александрович, с которым им придется неоднократно видеться на смотрах и учениях. Офицерами полка имели честь быть Александр Суворов, шпага и палаш которого находились в музее. Здесь же висел мундир офицера Талызина, в котором Государыня Екатерина Вторая во главе гвардии выступила из Петербурга в Ораниенбаум свергать мужа своего Петра Третьего. Показали им полковые знамена Петра Великого и его собственноручные указы и многое другое.
Ивана взволновал рассказ и сам вид красных чулок. Оказывается, в начале Северной войны, когда дрогнули русские части, солдаты поднимали на штыки командиров-инородцев, которые не успели сбежать к шведам – только Семеновцы и Преображенцы остались верными присяге и отчаянно сражались с неприятелем, по колено в крови – вот за это чулки стали красить в цвет крови, красный.
Подпоручик Ильин после зачтения официальной лекции, принялся отвечать на вопросы чинов, да так увлекся, что рассказал много чего из жизни офицеров. Например, когда зашла речь о жалованиях, он сказал, что это нижние чины гвардии получают денежное довольствие, вдвое превышающее общевойсковое, а офицеры вынуждены из своих средств платить за обмундирование, ездить только в дорогих экипажах, посещать только избранные заведения, самые дорогие, и пить там шампанское за двенадцать целковых. Так что служить гвардейским офицером не только престижно, но и весьма накладно, рубликов за три тысячи на каждый год отдай и не греши. Вчерашние крестьяне охали и ахали, скребли затылки…
– А вы знаете, братцы, кто служит в нашей гвардии офицерами? Высший столичный цвет! Князья, графы, бароны – да что там, великие князья будут участвовать вместе с вами в маневрах и смотрах, бок о бок, так сказать! Сам Государь каждого из вас лично увидит. И тут не дрейфь – соколом гляди, молодцом!
Потом офицер рассказал об истории смены обмундирования. Показывая то один мундир, то другой, подпоручик слегка посмеивался, называя яркие красно-сине-белые цвета «попугайными» и ворчливо пенял Государям, что де зря только тратили столько денег на смену одежд, лучше бы жалования гвардейцам повысили.
Иван исподлобья смотрел на подпоручика и не мог взять в толк: эти гвардейцы призваны защищать жизнь Государя Императора, они без колебаний обязаны заслонить своим телом Божьего Помазанника, жертвуя своей жизнью – и как эта верность Царю может сочетаться в душе с насмешками и эдаким высокомерным взглядом на охраняемую Венценосную Особу? В простой крестьянской душе Ивана появились первые ростки сомнения...
Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма – Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича. Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений пел один из лучших церковных хоров Петербурга.
Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под высокие своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.
см внизу продолжение
Начало
А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.
…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему-то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.
– Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, – приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет – и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам – и он проваливался в кружение теплого омута сна.
Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое-пребольшое с черными волосьями сверху и снизу – отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:
– Ванька обратно обдулся!
Отец дышал на него густым
тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:
– Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!
В комнате иногда загоралось что-то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой-то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке – белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.
Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.
– Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!
– Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, – так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».
В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем.
Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.
И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко-зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.
– Спасибо, сынок! – улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.
Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака.
Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце – их домашнее – вышло из черных туч и снова засияло.
Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек – дитя малое.
Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле – очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство – дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды-грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что-нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел-забот нового, свежего, небывалого дня.
По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах. Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.
Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек – благодарение и славословие.
Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом.
А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами…
А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» – и тихим застольем, в котором все тебя – причастника – поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.
Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе – этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы.
Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.
Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел – и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили.
Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.
А на утро, сперва помолившись, сели завтракать блинами постными с медком и чаем – и тут в заезжего купчину будто нечистый вселился. Стал он хвалить веры латинские, да языческие, а над истинно православной насмехаться.
Покряхтел Архип, предупредил вежливо, чтобы одумался, а того уж понесло во всю Ивановскую, не остановишь. Тогда встал во весь рост Архип Степанович, сгреб охальника в охапку и взашей вытолкал из дома, да еще товары его вслед повыбрасывал:
– Забери свою требуху, бусурманин! Небось, всё, чего ты касаешься проклято! Вон отсюда!
– А мне что! Деньги не верну, а товарец твой еще раз продам. Мне только в прибыль! – мстительно кричал купец в закрытую дверь, пытаясь перекрыть заливистый собачий лай со всех дворов.
В тот день Ваня понял, что ничего-то не знает он о жизни: ни о верах иных, ни о своей истории-происхождении, ничего кроме этой обыденной деревенской житухи. И стал он расспрашивать, да «почемучить» родителей, братьев-сестриц, священника, старосту, да кое-что узнавать.
…Род Стрельцовых основал деревню Верякушу Лукояновского уезда Нижегородской губернии в Смутное время. Тогда крестьяне из разоренной Московии уезжали на завоёванные царём Иоанном Грозным мордовские земли Поволжья.
Крестьяне Верякуши, как и соседних селений: Гавриловка, Трегубовка, Наруксово имели московский «акающий» правильный говор, никогда не были крепостными, не знали барщины, не давали оброка помещикам, но числились «государственными экономическими» и как свободные граждане платили налог в казну деньгами.
Доход на то давала в основном конопля, а еще обработка леса, охота, бортничество. После завершения летней страды многие мужики уходили на отхожий промысел: плотниками на строительство в Нижний, Арзамас и Ардатов, работниками на поташный завод в Наруксово.
Сыновья Архипа Степановича Стрельцова две зимы работали на Починковском конезаводе, откуда приводили Орловских рысаков и тяжеловозов брабансоновской породы, купленных с половинной скидкой, всего-то за семьдесят-сто рублей.
Архип Степанович на речке Ирсеть выстроил мельницу, которая не только молола муку, но и давила постное масло из семени конопли. Половина душистого зеленоватого масла продавалось «на налоги», остальное – с великим удовольствием употреблялось в пищу. Конопляные стебли шли на производство пенковой веревки и просмоленного каната, которые очень высоко ценились. Девки ткали холст и шили из него мешки.
А еще старший брат с другом – сыном старосты – уходил на работу в село Шутилово в знаменитые Кильдишевские мастерские. Там изготавливались молотилки производитель¬ностью пятьсот снопов в час, отмеченные медалью Императорского общества сельского хозяйства, а также плуги и бороны на конской тяге, сеялки и веялки. Парни горячей работой и покладистым нравом обеспечили свою общину новейшей техникой, а себя – уважением селян.
С семилетнего возраста отец приучил Ваню к охоте. Ему в наследство от старшего брата досталась «детская» винтовка «бердана», переделанная из настоящего боевого карабина, только обрезанная и облегченная. Уже в одиннадцать лет он из старенькой берданки попадал белке в глаз, чтобы не портить шкурку, валил тридцатипудовых оленей, клыкастых злющих кабанов и даже один раз медведя-шатуна – одним выстрелом в сердце. «Истинный Стрельцов! Пробивает пятак со ста шагов, не целясь. Это у него родовое, от предков!» – говаривал отец односельчанам. А к тринадцатилетию отец подарил любимцу винчестер – компактную, легкую пятизарядную полуавтоматическую винтовку под русский патрон, купленную на Нижегородской ярмарке в магазине Петрова.
Отец самолично ездил в мордовское село Атингеево, которое поставляло окорока к царскому столу. Там он вызнал секреты копчения, устроил во дворе коптильню и сам принялся делать окорока из свинины, оленины и кабанятины, осетровые балыки. Еще он поднаторел вялить жирную чехонь, воблу и леща, солить сельдь-залом, севрюгу и мясо в огромных кадках.
О том, что в Поволжье оказывается, год уж как свирепствует голод Архип Степанович узнал в октябре 1891-го года в Починковском трактире от Данилы Антоновича, управляющего Криушинским имением знаменитого историка К.Н. Бестужева-Рюмина, дальнего родственника опального «декабриста». Эти двое закадычных друзей отмечали сделку по купле-продаже сельхозпродукции, один отправив подводы с товаром в поместье, а другой позвякивая пригоршней золотых монеток.
Между селянкой с осетриной и поросенком с хреном, запивая вишневой настойкой и закусывая подовыми пирогами с маком, визигой и яйцом, Данила Антонович и сообщил о великом голоде, охватившем окрестности.
– Я что-то не понимаю, – пригладив усы, сказал Архип Степанович, – откуда же взяться в наших краях голоду, коль у нас все амбары под самую завязку зерном набиты? У меня на дворе полны кадки рыбы и мяса, погреб ломится от картошки с репой, копченые окорока висят на любой вкус и цвет, конопляное масло – бочками. Три коровы заливают нас молоком, дают масло, сметану, сыр. Рысак Орловский копытами бьет и летает шибче ветра, тяжеловоз брабансонских кровей тыщу пудов за раз в подводе тащит и только покрякивает, зверюга эдакая. Куры там, гуси, индюки по двору гуляют – это бессчётно. Одежонку самую ладную всей семье каждый год на ярмарке справляем от самых лучших столичных магазинов. Вот поглянь, на мне сюртук тонкого аглицкого сукна, жилетка атласная и рубаха шелковая – да в таких нарядах раньше только графья ходили! Сапоги юфтевые уж надевать срамимся, хромовые офицерские со скрипом нам подавай, девкам – сапожки легонькие на шнуровке, с сафьяновым подгибом. Так откуда он взялся этот голод, Данилушка! Неуж, опять социалисты, цареубийцы, якобинцы какие придумали и народ смущают?
– Нет, Степаныч, на сей раз есть он – голод, есть. Я самолично заезжал в мордовские и татарские села, там такая голытьба, что тошно видеть.
– Слушай, брат, а может они не справляют молебны перед посевной или, скажем, от бездождия?.. Ну да, прошлое лето было жарким, не спорю. Так мы как увидим, что земля-кормилица иссохла и водицы просит, так сразу отца Гавриила зовем: помоги, честной батюшка. Он, как положено, на молебен уже со своим зонтом приходит, как отпоёт молитву, как скажет «аминь», так зонтик открывает, потому как в небе невесть откуда облако наливное появляется и давай поливать дождиком леса-поля, да нас, грешных. У них, разве не так, что ли?
– Этого, конечно, у них нет. Откудова!
– Вот и ответ! – воскликнул Архип Степанович, ударив огромной загорелой лапищей по крахмальной белоснежной скатерти. – А еще, поди, ума нету, чтобы запасы предусмотреть, да излишки продать, чтобы монетка на всякий-провсякий случай в сберегательном банке лежала.
– Какие там у них излишки, – махнул рукой Данила Антонович.
– Да они подчистую съедают урожай уже к марту, а потом на подножный корм переходят, на кору да лебеду.
– Ничего опять не понимаю, – глубоко вздохнул Архип Степанович. – Нам Бог такую землю дал от щедрот Своих, что просто на хлеб намазывай, да ешь – кругом чернозёмы жирные; реки полны рыбы, леса – дичи. Знай себе, трудись не ленись во славу Божию и живи добропорядочно.
Заехал с бедовой новостью Архип Степанович к знакомому уряднику, тот подтвердил – есть голод, аж в шестнадцати губерниях. Потом еще завернул к священнику Верякушинскому, а тот уж ящик справляет для сбора милостыни голодающим. Сказал, что бумагу из епархии привезли, чтобы, значит, собирать начал. Зашел к старосте, а тот уж сам ему новость выкладывает: завтра сельский сход, будем решать насчет голода, запасов продовольствия и помощи бедным.
Сход решил принять денежную ссуду от Государевого займа, закупить зерна в магазинных лабазах, что в Лукояновском земстве да отрядить по первому снегу санный обоз в Новороссию, где по слову верному урожай богатый собрали.
А еще в трех бедствующих деревнях поблизости организовать столовые бесплатные и послать туда отца дьякона и двух-трех девок в помощь ему, чтобы готовить да на столы накрывать.
По первым заморозкам потянулись к Архипу Степановичу бедные родственники из дальних мест, рассказывали о голоде, распространении тифа, холеры, о брошенных пустых деревнях. Каждый увозил домой мешки с мукой, зерном, окорока и солонину. И так уж вышло, что запасы начали таять на глазах. Пробный заезд старосты в земские лабазы показал, что цены на зерно подскочили и стали невыгодны, и потому санный обоз из богатой Новороссии Архип Степанович ожидал вместе с селянами, как Моисей в пустыне манну небесную. Но, слава Богу, дождались. Словом, пережили они и этот голод и последующие, которые проходили не так драматично. Но самое главное слово в этом деле сказал отец Георгий на проповеди в церкви на обедне.
– Как известно из Святого Писания, – сказал он в абсолютной тишине, – Господь посылает скорби: голод, мор, стихийные бедствия – для того, чтобы люди Божии вспомнили, что «без Меня не можете творити ничесоже», чтобы показать нам нашу человеческую немощь и свое величие. Если человек не хочет добровольно поститься, Бог дает ему пост насильственный – голод. Вы посмотрите, дорогие мои, – обвел он руками храм и все окружающие поля и леса снаружи, – мы-то с вами не отступали от отеческих традиций, храм посещали, молебны справляли. И что? Разве узнали мы, что есть голод в нашем доме? Никак. А те несчастные, кто Бога забыл, – они как хряк, прости Господи, который подрывает корни дуба, который его, глупого, кормит своими желудями. Мы-то, конечно, им помогали от души, но вот сделали ли они выводы? Не знаю… Конечно, как сказывали мне знакомые попы, народу в храмах поприбавилось. Только надолго ли?.. Словом, братья и сестры, будем и ныне и присно стараться изо всех сил не отступать от Бога, а до последнего вздоха оставаться с Господом нашим, с Его милостью, в лоне Божией отеческой любви. Аминь.
Рассказы эти Ваня запоминал на всю жизнь. А когда слушал, то в душе гордость за отца и родное село перемежались с печалью о несчастных неверах, которые уподобляются глупому поросенку, перекусывающему корни дуба-кормильца.
– Слышал, Ванечка, – говорила мать, подливая сыночку молока в кружку, – гнев Божий напрасным не бывает. Забыл Бога – жди беды. А с Господом и Пресвятой Богородицей русскому человеку ничего не страшно!
О, как сладки эти детские воспоминания! Вот так бы и жил там неотлучно, так бы и сидел у ног матушки, слушая каждое словечко; так бы и бегал собачонкой за добрым могучим отцом, да с братьями-сестрами играл. Но даже в ночных кружениях времени детству приходит конец и наступает шальная, бедовая юность.
Да, за крестьянскими делами и заботами, за летами и зимами, днями и ночами – подрос Ванечка и превратился в богатыря крутоплечего. Ростом он вымахал на две головы повыше среднего мужика. Глаза – будто ясное небо плеснуло в него синевы. Золотисто-русые материнские волосы закурчявились мягкими волнами. Ручищи – что у сельского кузнеца, который пудовым молотом будто дитя игрушкой балует.
На праздничных гульбищах от девок проходу не стало. Парни обижались, лезли драться – да какой там! Ваня кулачищем легонечко двинет – отлетает драчун, будто с качелей сорвался.
Однажды урядник перед Пасхой приехал, весь как есть при сабле на ремне через плечо, с блестящей начальственной бляхой да крестом Георгиевским на груди. Заглянул к старосте – и сразу в дом приятеля своего Архип Степаныча. Велел звать младшего сына на «сурьёзный» выговор. Оказывается, поступила жалоба крестьянина деревни Трегубовка Дерюгина Григория об избиении оного Иваном Стрельцовым, да еще на сельском гульбище при всем честном народе.
– Да ведь, дядь Миш, сам знаешь, этот Гришка сам на меня с кулаками полез, а я только слегка двинул его.
– Какой я тебе «дядь Миш»? – взревел урядник, наливаясь свекольным соком и отчаянно оттопыривая пальцами жесткую стойку воротника на кителе. – Я нынче пришел как слуга государев! Ты посмотри на свои кулачищи, – он указал плеткой на Иванову десницу. – Это не кулак, а бочонок дубовый! А ежели ты, Ваня, вот этим предметом не «слегка двинешь», а сгоряча на полную силу? А если человек тот отдаст Богу душу и тебя – что? – в каторгу прикажешь, в кандалах чугунных? По Владимирскому тракту этапом!
– Михал Арсенич, а может ты того, борзишь малость? – прогудел в кулак отец. – Может стопочку малиновки для разрядки?.. Эх! Да наш Ваня мухи не тронет.
– Сегодня не тронет, а завтра на Пасху хряпнет анисовки четверть, знаешь как может тронуть! Да не муху, а живого человека! Так вот зачем я приехал, Архип Степанович, и ты, Ванюша, значит. – Урядник сдвинул свою огромную саблю, порылся в кармане шаровар и извлек оттуда печать, а из другого кармана – бумагу и карандаш. – Пиши!
– Что писать, дядь Миш? – срывающимся баском спросил Ваня.
– А вот что: я такой-то и такой-то, обязуюсь перед лицом уездного Лукояновского начальства и сельской общины села Верякуши не применять свою физическую силу в общении с гражданами ни при каких обстоятельствах. Подпись и печать. Всё! – Полицейский взял расписку, для чего-то хрустко тряхнул её, дыхнул жарко на печать, шваркнул ею от души, свернул бумагу и положил в обширный карман шаровар. – Так что на Пасху – ни-ни! Штоп как шелковый у меня!..
– Дядь Миш, – сдавленным полушёпотом спросил Иван, – а меня за труса не примут? А то стыдно будет.
– А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! – Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. – Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя-а-адь Ми-и-и-иш» – ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!
На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём – народ на пару-тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным увеселениям. Как всегда, смачно христосовались, то отсюда, то оттуда вспыхивали крики «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!». Как обычно, катали яйца крашеные, качались на качелях, крутились на каруселях, водили хороводы, ходили ручейком, жарко поглядывая на румяных девок…
А потом – уж как повелось – поскидывали парни картузы да сюртуки с разлетайками, оставшись в одних рубахах, встали орлы стенка на стенку, закатали рукава… Ваня то же, по привычке. И тут тяжелая ручища десятского обхватила Иванову грудь: «Стоять! Нельзя тебе!»
– Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! – запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.
– Нельзя ему! – рыкнул десятский.
– Струсил Ванька? – заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.
– Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, – Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, – да колом-то по макушке поглажу.
– Я те «поглажу»! – зарычал десятский. – Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!
В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая – соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки – не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых – подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще – как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками, как ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес темный повела.
…То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!
– Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!
– Да где её найдешь? – растерялся сын.
– Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча – Дуню.
– Да она того, – почесал Ваня затылок, – смешливая какая-то…
– Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.
Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.
В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом – Катюша.
Служба
Не успел оглянуться, как и двадцатилетие справили и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора!
Только уездные отцы-командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали:
– Этот нам весь строй порушит, куда такую каланчу!
– Да что же мне, вашгродь, на коленях по плацу ползать, что ли? – воскликнул Ваня в сердцах.
– Зачем, на коленях, – улыбнулся половиной лица седой капитан со шрамом на щеке. – Есть такая часть – Императорская Российская Гвардия, туда-то мы тебя и отрядим. Там в самый раз ко двору придешься.
…И вот Иван Стрельцов стоит в строю новобранцев в Михайловском манеже Санкт-Петербурга. Перед ним остановились трое полковых командиров и принялись спорить между собой:
– Этот мне в самый раз подойдет. Глядите, мой «типаж» – бородатый и рыжий! Этот наш, лейб-гвардии Московский!
– Нет, господа, – встревал второй, – Он же курносый! Такие русаки Рязанские нам нужны, в Павловский полк.
– Да с какой стати он ваш, господа? И вовсе он не рыжий: у него волосы русые с золотинкой! И нос у него прямой и вовсе не курносый – вот извольте взглянуть в профиль! – Лицо оробевшего Ивана бесцеремонно повернули цепкие пальцы в белых перчатках. – Ваше превосходительство, – обратился полковник Погоржельский к седоватому генералу, – этот рекрут по всему видно: наш типаж, Лейб-гвардии Семеновский!
– Ладно, Виктор Викторович, берите к себе в Семеновский!
Государю-императору такой молодец уж точно приглянется. – И по-свойски подмигнул оторопевшему Ивану.
Первые месяцы службы казались неожиданно тяжелыми. Занятия в учебной команде, построения, строевая подготовка – не составляли труда. Но что сделаешь с внутренними часами? Иван по привычке просыпался в пять утра и лежал два часа до побудки, лежа читал молитвослов, Краткие жития святых, писал домой. Да и Петербург – нет, нет, да и напомнит о себе столичными нравами.
Четыре класса церковно-приходской и два класса земской школы позволили Ивану в солдатской среде считаться человеком образованным, во всяком случае, классные занятия по топографии, военной истории, географии, из устава и общие предметы давались ему легко. На утренней зарядке он был первым, и даже не уступал в ловкости подпоручику. Но вот чего он никак не ожидал – их взвод посылали чистить улицы, стоять в охране на заводах, держать оцепление при посещении высокими особами общественных мест – эти дворницкие и полицейские функции никак не соответствовали рангу лейб-гвардии.
Однажды по этому поводу состоялся даже разговор на повышенных тонах между начальником команды Поливановым, племянником князя Кропоткина, и генералом Лечицким, который из сына сельского дьячка выслужился до Свиты Его Величества. Штабс-капитан сопровождал генерала во время осмотра казарм и увидел, как чины в белых рубашках вместе с офицерами без сюртуков прыгают через веревки, летают через кобылу, делают стойку на брусьях – и всё это на тесном пятачке в десять шагов в коридоре казармы.
– Только три месяца лагерей! – гремел по пространствам казарм зычный голос Поливанова. – А остальное время прыгаем тут в тесноте, как зайцы в цирке! А где, я вас спрашиваю, учить рассыпному строю с перебежками по пересеченной местности? На полковом плацу? Зато уж улицы мести и на заводах порядок охранять – как распоследние городовые – и это лейб-гвардия, это личная охрана Его Императорского Величества!
Лишь минут через пять, как затих рёв штабс-капитана, раздался хриплый голос генерала:
– Вы правы, только делать-то что? Ни я ни вы ничего переменить не можем. Так что будем стараться учить солдатиков в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем.
Однажды Ивану удалось на собственном опыте узнать, что есть караул в праздник. На Николу-зимнего послали их стеречь Казначейство – подпоручика Соллогуба и трех чинов: Ивана, Григория и Федора. На инструктаже капитан фон Сиверс сказал:
– Хоть у офицера и есть револьвер, а у чинов – тесаки, чтобы даже и не думали ими пользоваться против мирного населения!
Что делать, вышли в караул, чтобы, значит, одним бравым своим видом пресекать непотребства. Как закрылся ближайший трактир, так мужички и повалили по домам. Увидели четверо таковых гвардейский караул и закричали:
– А кто за нашего Кольку-именинника чарку выпьет? – И давай початыми бутылками с водкой караульным под нос тыкать.
– Нельзя нам, братцы, – миролюбиво сказал подпоручик, отводя от лица бутылку.
– Слышь, Колька, эти нехристи праздник Николы-угодника не желают справлять!
– Мы в храме Божьем на литургии праздник почили, а водку пить на карауле нельзя, – снова терпеливо пояснил подпоручик.
Но, видимо, мужичкам нужен был только повод размяться, вот они с воплями и напали на гвардейцев.
Первых нападавших чины оттолкнули руками, те упали в снег и заблажили: «Убивают!» Откуда ни возьмись, из-за угла подоспели еще трое забияк – и пошла заваруха! Ваня с чинами и подпоручик откидывали нападавших, те падали в снег и от каждого падения все больше ярились. Но вот в руке двоих мужичков блеснули ножи, подпоручик лихо свистнул и крикнул:
– Холодное оружие! Бей, не стесняйся!
И сам первым бросился на бандита с ножом, тот чирканул чуть не по усам подпоручика, но офицер молниеносным приёмом увернулся от ножа и схватил бандита за запястье. Иван, положив кулаками двоих на снег, достал бандита и ударил его сверху по шапке – тот осел на корточки и рухнул лицом в сугроб. Второй бандит с ножом получил по плечу сильный удар кулаком, и рука с ножом повисла, как плеть. Гвардейцы еще по разу ударили хулиганов и все затихло: семеро нападавших лежали на снегу без движения.
– Как говорится, праздник удался на славу, – подытожил подпоручик.
На шум приехал экипаж разъезда, тела стонущих гуляк погрузили в карету и увезли в полицейский участок.
– Молодцы, братцы! – рявкнул подпоручик, сверкнув глазами.
– Рады стараться, вашгродь! – отчеканили чины, выдувая из груди густые клубы пара.
– А наш-то взводный – орёл! Первым на нож бросился, не сдрейфил! Не гляди, что из благородных, врежет – мало не будет! – говорили потом чины в казарме.
Что есть Семеновский полк Иван понял, когда их Учебную команду водили в музей Офицерского Собрания. Там Иван узнал, что шефом полка является Государь Николай Александрович, с которым им придется неоднократно видеться на смотрах и учениях. Офицерами полка имели честь быть Александр Суворов, шпага и палаш которого находились в музее. Здесь же висел мундир офицера Талызина, в котором Государыня Екатерина Вторая во главе гвардии выступила из Петербурга в Ораниенбаум свергать мужа своего Петра Третьего. Показали им полковые знамена Петра Великого и его собственноручные указы и многое другое.
Ивана взволновал рассказ и сам вид красных чулок. Оказывается, в начале Северной войны, когда дрогнули русские части, солдаты поднимали на штыки командиров-инородцев, которые не успели сбежать к шведам – только Семеновцы и Преображенцы остались верными присяге и отчаянно сражались с неприятелем, по колено в крови – вот за это чулки стали красить в цвет крови, красный.
Подпоручик Ильин после зачтения официальной лекции, принялся отвечать на вопросы чинов, да так увлекся, что рассказал много чего из жизни офицеров. Например, когда зашла речь о жалованиях, он сказал, что это нижние чины гвардии получают денежное довольствие, вдвое превышающее общевойсковое, а офицеры вынуждены из своих средств платить за обмундирование, ездить только в дорогих экипажах, посещать только избранные заведения, самые дорогие, и пить там шампанское за двенадцать целковых. Так что служить гвардейским офицером не только престижно, но и весьма накладно, рубликов за три тысячи на каждый год отдай и не греши. Вчерашние крестьяне охали и ахали, скребли затылки…
– А вы знаете, братцы, кто служит в нашей гвардии офицерами? Высший столичный цвет! Князья, графы, бароны – да что там, великие князья будут участвовать вместе с вами в маневрах и смотрах, бок о бок, так сказать! Сам Государь каждого из вас лично увидит. И тут не дрейфь – соколом гляди, молодцом!
Потом офицер рассказал об истории смены обмундирования. Показывая то один мундир, то другой, подпоручик слегка посмеивался, называя яркие красно-сине-белые цвета «попугайными» и ворчливо пенял Государям, что де зря только тратили столько денег на смену одежд, лучше бы жалования гвардейцам повысили.
Иван исподлобья смотрел на подпоручика и не мог взять в толк: эти гвардейцы призваны защищать жизнь Государя Императора, они без колебаний обязаны заслонить своим телом Божьего Помазанника, жертвуя своей жизнью – и как эта верность Царю может сочетаться в душе с насмешками и эдаким высокомерным взглядом на охраняемую Венценосную Особу? В простой крестьянской душе Ивана появились первые ростки сомнения...
Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма – Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича. Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений пел один из лучших церковных хоров Петербурга.
Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под высокие своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.
см внизу продолжение
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
продолжение
То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил-таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.
Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…
Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем-батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по-родственному, по-семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой-то особой верности, доблести, жертвенности?..
Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в лагеря! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе.
Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:
– Ты почему, такой-рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени замахал флажком и прокричал:
– Девятка!
– А ну давай еще три выстрела!
– чуть спокойней гаркнул поручик.
Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
– Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.
– А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик?
– Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
– Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.
Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш-бросков под дождем, он был дружелюбен, даже слегка радостно возбужден. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё.
С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.
В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни».
Государь в полковой форме стал обходить строй. Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли. Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь.
Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.
– Как звать, молодец? – спросил Государь.
– Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
– Откуда родом?
– Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
– Семья, детки есть?
– Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!
– Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
– Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
– Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.
Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.
Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Николаевича: ему не нравилась явная опека охраны. Так что если он не стоял на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастности.
Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде.
Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!»
Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.
– Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
– Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как-то очень дружно и слаженно.
Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками.
Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине.
Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь и уж она-то восстановит святое супружеское единство!
Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…
…Как в дверь кто резко постучал и на пороге вырос вестовой.
– Унтер-офицер Стрельцов?
– Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
– Вам надлежит немедленно явиться во дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!
– Что случилось, господин подпоручик?
– В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.
Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.
Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия привезла в дом горькую обиду.
Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.
Бунт и возмездие.
Полгода после покушения на Столыпина продолжалось следствие. Дело осложняло то, что террорист Богров, оказывается, был агентом охранки и даже сам предупредил киевскую полицию о готовящемся теракте. Начальство только личным вмешательством Государя было оправдано и прощено.
Все посещения Дворца находились под бдительным присмотром, казалось муха не пролетит.
…А тут этот странный мужик в голубой рубашке – ходит себе, как ему вздумается.
– Кто таков? – спросил Иван поручика, впервые увидев столь необычного человека.
– А, этот! Новый он – фамилия такая, – сказал тот, махнув рукой. – Не волнуйся, это царский любимец. Его две комиссии проверяли – чист, как стеклышко! Велено всюду пропускать.
Иван с поручиком сидели в густых самшитовых кустах и были уверены в невидимости. Однако мужицкие сапоги остановились, правый шагнул сквозь прореху – и вот он стоит над Иваном и смотрит сверху вниз, заложив огромные ладони за кожаный ремень.
– Деревенский? – тихо спросил он.
– Так точно, – ответил Иван вполголоса.
– Верующий? – Казалось мужик своими пронзительными глазами прожигал его до самого дна души. – В церковь ходишь?
– Да, хожу.
– Ты вот что, Ванюш, – сказал мужик оторопевшему Ивану. И откуда тот узнал его имя? – Что бы не говорили благородные, – он небрежно кивнул в сторону поручика, – ты крепко верь: Государь наш и его семейство – святые! Когда убьют Царя-батюшку, Царицу и всех деток – их светлую память начнут обливать грязью. А ты не верь! А когда Бог за это русский народ станет наказывать, и прольется много крови – ты знай, что всё это Господь попустил за неверие и предательство Божиего Помазанника. И будь крепок в вере и не отчаивайся. Так будет. – И вдруг исчез.
– Пророк безграмотный! – едва слышно выругался поручик.
– Что-то страшно мне стало, вашгродь, – прошептал Иван. – Никогда ничего не боялся, а тут как молния по башке стукнула. Силён, мужик! Сразу видно – Божий человек!
– Брось, Иван. – Поручик хладнокровно провожал удаляющуюся голубую рубашку цепким взглядом. – Империя – это же такая крепость! Да чтобы державу нашу сломить, да чтобы Царя убить, да еще с семейством – нет, этому не бывать. Никогда!
Тот разговор с бородатым мужиком Иван запомнил на всю жизнь. Он даже с этим парализующим страхом ходил на исповедь к священнику, только батюшка, сжав губы, кивнул:
– Будет! Народ отходит от веры. Монашество ослабевает. Аристократия разлагается. Социалисты год от года наглеют и проливают кровь как воду. Но ты, Иван, крепись, Русь святая не боярами, а крестьянством была сильна. Уповай на Бога, держись за Церковь, и смиренно неси свой крест.
А однажды Ивану выдался почетный караул у рабочего кабинета Царя. Он, как положено стоял навытяжку и смотрел себе под ноги. В девять часов дверь открылась и Государь направился в сторону Угловой гостиной, но вдруг остановился и вернулся к караульному.
– Постойте, постойте, вы ведь Иван Стрельцов из села Верякуши Нижегородской губернии?
– Так точно, Ваше Величество! – отчеканил тот, удивившись эдакой памятью Государя: видел рядового гвардейца лишь раз буквально минуту, а ведь запомнил! Иван только на миг поднял глаза, увидел обычную полевую форму полковника, внимательный чуть усталый взгляд – и смущенно опустил глаза.
– Начальник караула! – произнес Государь, не повышая голоса. Из-за колонны волшебным образом появился дежурный капитан. – Смените унтер-офицера Стрельцова на полчасика. Мне необходимо поговорить с ним. Пойдемте со мной, Иван… Простите, как вас по отчеству?
– Архипович, Ваше Величество!
– Да, Иван Архипович…
В Угловой гостиной за роялем сидела Государыня в синем платье и тихонько наигрывала грустную мелодию.
– Вот, Аликс, познакомься, этот молодец – отличник гвардии, снайпер Иван Архипович Стрельцов, из нижегородских крестьян.
– Здравствуйте, голубчик, – ласково сказала Императрица, чуть кивнув головой.
– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество!
– Ну, ну, Ванечка, – тихо сказал Государыня, – давайте поговорим по-простому, без уставных криков. Присаживайтесь на этот стул.
Иван осторожно ступил по мягкому ковру и присел на краешек мягкого сиденья. Сначала последовали вопросы о семье, детях, урожаях и доходах. Иван отвечал кратко, с каждым словом всё менее скованно.
– Постой, Аликс, тебе не кажется, что Ивану Архиповичу хочется спросить о чем-то очень важном, да он не решается.
– Ванечка, вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь, – по-матерински ласково сказала Александра Федоровна.
– Да… Вот… Ваше величество… Недавно имел честь говорить с вашим пророком, а потом еще с батюшкой в полковом храме. Они сказали, что империя скоро падет, и настанут плохие времена.
Государь положил руку на плечо супруги, опустившей глаза и как-то разом поникшей. У Ивана от страху высохло во рту – видно ляпнул не то…
– Да, Иван Архипович, – мягко произнес Государь, поглаживая плечо жены, – этому надлежит случиться. Через семь лет. Эти события предсказывали преподобный Серафим, блаженная Паша Саровская, провидец Авель, отец Иоанн из Кронштадта. Есть тому свидетельства и в Библии. Да.
– И что же, Ваше Величество, – едва просипел от волнения Иван, – разве ничего нельзя сделать? Вы нам только прикажите, мы ради Вас и Отечества на штыки пойдем!
– Благодарю вас, Иван Архипович. – Грустно улыбнулся Государь. – Только чему быть, того не миновать. Лишь Господь ведает, насколько народ разуверился. И только Ему Единому предстоит судить и наказывать нас. А нам надлежит преклонить главу под Его Господню волю и смиренно принять всё, что необходимо. Помните, из Святых отцов: «Не покусись остановить всеобщее отступление своей немощной рукой».
Не успел Иван отойти после столь грозной беседы, как пришло письмо из дому. Писал ему отец. По почерку, по слабому, неуверенному нажиму, по умоляющему тону письма Иван понял, что произошло горе: Дуня родила сына, не от него, а от другого мужчины. И прочел имя приблудного – Станислав – какое-то холодное, как сталь на морозе, и тихо возненавидел младенца и навсегда потерял любовь к жене, и больше никогда не называл её по-прежнему – Дуня, а только Евдокия или жена…
Отец умолял сына простить жену и принять блудное дитя, как своё, ради Христа, ради матери и отца, ради семьи. Иван на исповеди покаялся в ненависти к жене и острому желанию её убить. Батюшка долго шептал ему на ухо слова утешения, умолял простить и принять ребёнка – малец-то ни в чем не виноват…
Иван умом простил и успокоился, но только ноющая тоска не уходила, она словно змея затаилась под каменным панцирем, сковавшим душу, и ожидала возможности выползти из засады и нанести смертельный укус в самое сердце.
Домой Иван вернулся совершенно другим человеком. Он нашел в себе силы обнять жену, поцеловать нежную щеку чужого младенца, поклонился в пол поседевшим старикам, расцеловал детей… А за столом, собравшим с полсотни гостей, напился допьяна, вышел в сени и разрыдался там в голос.
Что делать! Нужно жить. Чтобы заглушить боль в душе, стал он работать без сна и роздыху. Привезенные им пять тысяч целковых ушли на переустройство дома, мельницы, двора. Старший сын женился и пожелал уехать в город, Ксюша тоже готовилась выйти замуж и надеялась на щедрое приданое. Дуня своей тихой кротостью выпросила еще троих детей, и уж четвертого носила… Так что дел было невпроворот.
Когда в селе объявили о начале мировой войны – Иван принял эту новость как нечто стороннее. Потом ему написал однополчанин, прапорщик Тихомиров, о том, что почти вся гвардия пала смертью храбрых в первых же сражениях.
Потом сообщили об отречении Государя, начале гражданской войны.
Потом дошли слухи о расстреле Царя и святого семейства. Иван, не скрываясь, рыдал во весь голос. С приходом в село каждой горькой новости, словно часть души Ивана выгорала.
Он стал с раздражением поглядывать на сельскую церковь, обходить отца Георгия за версту, почти каждый вечер за ужином пил горькую, а молиться и вовсе перестал. Однажды, видя как муж с каждым днем все ниже опускается в трясину отчаяния, Дуня попыталась усовестить Ивана, да получила легонечко мужниным кулаком по скуле – и отлетела к стене. С тех пор они стали жить как чужие, каждый в свою сторону.
Когда из голодного города при военном коммунизме вернулись с родное село Шурка Рябой с тремя собутыльниками – он не возражал выделить их комитету бедноты земли и материальную помощь.
Без слова сожаления отдавал на гужевой налог лошадей и зерно на продразверстку. А когда Шурка пропил всё что мог и стал воровать, он пришел к нему в дом, увидел грязных голодных детишек и вовсе сжалился.
Предложил Шурке такое дело:
– Ты поработай на моём поле, а я твоей семье дам хлеба и мяса. Только денег у меня не проси.
– Что, Иван, ты уж мне, своему корешу, не доверяешь?
– Нет, Шура, не доверяю. Видно ты в городах растерял крестьянский дух, да нехорошему научился. – В полной тишине раздавались только всхлипы измученной жены, кашель простуженного младенца, мышиное попискивание да скрежет Шуркиных зубов.
Нет, не получилось у городских люмпенов честно потрудиться. За что бы ни взялись, всё в их пьяных руках горело в прямом и переносном смысле. Пропадали стога сена, не доезжали до амбаров мешки с картошкой, горели сараи, на коровье стадо нападали волки… Тогда собрали сельский сход и выгнали их из села, а семьи их несчастные взяли на свое обеспечение.
Только вернулся обратно в село Шурка, да своих собутыльников за собой привел. Были они все при оружии, в кожанках с чужого плеча, да еще с собой троих лютых незнакомцев привели. И была у них страшная бумага с печатью. И глаза их были как у чернецов на западной стене храма, где изображался Страшный суд.
Собрали они односельчан, и объявили о своём праве грабить и выселять зажиточных крестьян, и назвали всё это беззаконие новым словом – раскулачивание!
Слушал Иван хронически пьяных коммунистов, вглядывался в их перекошенные злобой лица уркаганов и думал, как хорошо, что ни отец ни мать не дожили до этого дня. Как вовремя он отправил в город старших Тимошу и Катю, будет к кому приехать и устроиться хоть на время, чтобы переждать это всеобщее сумасшествие.
…Начали они со старосты, потом выгнали из дому десятского.
Вышел тут на проповедь отец Георгий с младшим сыном на руках – так старика прикладами обратно в дом загнали и подожгли вместе с семьей.
Иван на всю жизнь запомнил того мальчика, что преспокойно сидел на отцовских руках – это был взгляд ангела, прожигающий до сердца. Младенец с архангельским именем Гавриил неотрывно смотрел на Ивана – прямо в глаза, тихо так и безмятежно.
…А там и до Ивана очередь дошла. Односельчане попрятались по домам и никто его не защитил.
Шурка походил по двухэтажному дому Ивана с кирпичным низом, всё потрогал, обошел каждый уголок и сказал, размахивая черным маузером:
– Ну что, кулак недобитый, пришел конец тебе! Вона какие хоромы понастроил, упырь!
– Это ж за какое мое доброе дело к тебе и твоей семье ты на меня осерчал, Шура? – спросил Иван, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в глотку пьяному разбойнику.
– А ты чё меня перед моими домашними позорил? Думаешь, я такое прощаю!
– Так ты сам себя позорил, а я твой семье помогал по-христиански.
– А мы твоего Христа отменили, понял! Теперь ты с котомкой по миру пойдешь со своими кулацкими выродками! Собирайся, Ванька, и что сможешь унести, бери, бес с тобой. А остальное реквизируется для мировой революции! А сейчас тебе и паспорт нарисую! Так как ты у нас кулак, то и фамилия твоя новая будет такая – Кулаков. Это чтобы весь пролетарский народ знал, что ты кулацкое отродье!
– Дай хоть телегу с лошадкой, у меня ведь дети малые. Пожалей моих детей, как я пожалел твоих! Как мы до города пешком добираться-то будем?
– Ладно, – вдруг сжалился Шурка, – возьми старую дедову телегу и двухлетку гнедую. И помни, что это я тебя в живых оставил, а то мог бы и порешить.
– Что ж, спасибо на добром слове, Шура. Даст Бог свидимся еще. А зла я на тебя не держу. Господь с тобой.
Иван собрал самое необходимое из вещей, немного хлеба и на старенькой телеге, кое-как набившись в нее, поехали вон из родного села. Последнее, что увидел Иван, покидая родной дом – пустые улицы и черный дым над поповским домом и тошнотворный запах горящей человеческой плоти. Никто из односельчан не вышел из дому, не попрощался, не пожалел, не заступился…
Как скрылась из виду последняя изба, как опустился церковный крест в лесную черноту, взвыл по-волчьи Иван и произнес в горьком беспамятстве страшные слова проклятия – всем, кто сейчас не был рядом с ним в этой тесной телеге: односельчанам, Шурке Рябому, попу сгоревшему, новой власти…
А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Веру, сошла с коляски и чужим голосом сказала:
– Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно так и вернусь к тебе. – И ушла.
В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал маленьким начальником на заводе. Наутро взял с собой отца и устроил его дворником – домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату, и стало им просторней.
А в это время Дуня, оставив тётке Верочку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы населения.
Дуня сняла угол в старом купеческом доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную.
Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» – так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно.
Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый, видно из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.
С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:
– Отец, давай домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.
– Нет, жена, – сказал Иван, опустив глаза. – Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.
– Тогда я беру Веруньку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!
– Как хочешь, – сказал Иван. – Только спроси у детей, захотят ли они?
Ну, двухлетнюю Верочку и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и отказался ехать.
А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и портфель, подаренный Иваном для поступления в техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, но без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам буду жить».
– Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.
Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу Шурки Рябого – хоть что-то!
А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.
Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо.
…Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.
И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди… И все бы ничего, если бы не одна встреча. Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик.
А еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – единственной в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.
…Тут и подошел к Ивану этот юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и сказал высоким мелодичным голосом:
– Ты только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?
И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши.
– Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.
– Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому-то крест нести.
Последняя молитва
Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца – Архип, фамилия – Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников.
Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие – с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.
…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника.
Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой – оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.
Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.
Как ни пытался Иван Архипович оправдать своё предательство, оно продолжало жить в душе и смердить оттуда и жечь адским огнём. Строгий наказ детям верно служить безбожной власти и ни словом, ни делом не проявлять веры в Бога, обходить церкви за версту – сделал своё дело. Дети Ивана стали «иванами не помнящими родства» – они по партийной линии привлекались к работе особистов, принимали участие в арестах невинных людей, разрушении храмов Божиих, надругательстве над древними иконами… И отец их смотрел на все эти бесчинства с тупым спокойствием, своим молчанием снова и снова предавая Спасителя, Пресвятую Богородицу, Святых Божиих, самой жизнью и смертью своей запечатлевших навеки веру и любовь к Богу.
«Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?» – этот вопрос, хлестанувший его по лицу, много лет назад, всплывал из глубины сердца и сверлил мозг посильней той раковой боли, пострашней огня гееннского!
Иван был младшим и самым любимым сыном, Господь наградил его силой и умом, прекрасными верующими родителями. Почему же он вместо непрестанной благодарности Богу за дарованные Им таланты возгордился и так по-воровски присвоил этот дар себе?
Почему он так легко пошел за врагами, растлителями, соблазнителями и возненавидел Церковь Христову, «едину Святую, Соборную и Апостольскую», которую «не одолеют врата ада»? Да, он жил трудовой весьма обеспеченной жизнь крепкого крестьянина. Господь показывал ему Свою любовь и одаривал за честный труд, молитвы, исповедь и Причастие всеми земными благами. Почему же он, Иван Архипович, сначала проявил внимание, потом сочувствие, а затем и вовсе пошел за теми, кого отец его Архип Степанович выгонял вон из дому, вышвыривая вслед «дары данайские», проклятые уже тем, что их касались грязные руки богохульника!
Ах, видите ли он смертельно обиделся на селян за то, что они не вступились за него во время раскулачивания! А потом пошел дальше и обиделся уже на Самого Господа Вседержителя за то, что у него всё отняли! А разве Иов Многострадальный не лишился всех богатств? Но даже, будучи пораженным проказой и выброшенным из города в пустыню умирать на «гноище», Иов не поддался соблазнительным речам друзей и жены: «Похули Бога и умри», а нашел в себе силы благодарить Бога за всё – и за дарованные богатства и их полное изъятие – и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки».
Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его – почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?
Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, данными Богом, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как – до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедленно бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа – человека кристальной веры, мужества и честности – так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!
Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины.
А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.
Не тоже ли произошло и с Россией!
Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа?
Ведь не все православные предали Бога!
Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются.
Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха – но ходят под епитрахиль и к Чаше и молитвы шепотом, тайком…
– Ваня, ты попить не хочешь? – раздалось откуда издалёка.
Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки.
Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала?
Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь – и ему полегчало.
– Дуня, – впервые обратился он к ней после давней размолвки. Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
– Да знаю я, Ваня, – спокойно сказал жена. – Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
– Какая у меня вера, Дуня! – прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
– Не хочешь ли исповедаться и причаститься? – осторожно, как больного ребенка, спросила она.
– Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
– Нет, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..
Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана:
«Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши».
Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашение приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Верочку. А Иван в приступе обиды написал ей такое!
Стыдно-то как! Горько.
Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, вцепился острыми шипами на клешнях в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь. Огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу.
Иван трижды сильно дёрнулся – и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.
Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана и он – невесомый и прозрачный – полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего неба. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные ворота, которые медленно открывались.
Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы, будто из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах. Они протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки.
Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше – Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но знал сейчас каждого по имени.
Иван шагнул к ним навстречу – но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.
– Ты куда, грешник? В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
– Иван, вернись на землю и призови священника, – сказал ему отец. – Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.
Снова мощный порыв огненного ветра поднял Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму!
Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза.
Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул шипами клещей и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.
– Дуня, – чуть слышно позвал он жену.
– Да, Ваня, я здесь, – спросонья прошептала Евдокия.
– Слушай. Я только что был у райских врат, но меня туда не пустили. Отец, мама, родные – все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
– Ваня, голубчик ты мой! – всплеснула руками Дуня и засуетилась. – Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! – И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.
В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные слова:
– Раб Божий Иван, я недостойный слуга Божий, иерей Георгий, благословляю тебя отойти от земной скорби в вечное блаженство Господа нашего Иисуса Христа! – Всплакнул, обнял скелет, обтянутый пергаментной кожей, троекратно расцеловал и сказал: – До встречи в раю, Иван! Бог благословит.
Иван вышел из тела, посетил родичей и знакомых, со всеми попрощался. Снова был полет сквозь тьму и свет. И вернулся он к райским вратам. Только на этот раз огненный гвардеец архангел Михаил отступил и вошел беспрепятственно Иван в Царство Небесное и попал в объятья отцов.
И Государь Николай приветствовал его и повел за руку к Царю Царей Христу, чтобы лично представить своего лучшего гвардейца.
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/lit ... 56245.html" onclick="window.open(this.href);return false;
То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил-таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.
Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…
Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем-батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по-родственному, по-семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой-то особой верности, доблести, жертвенности?..
Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в лагеря! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе.
Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:
– Ты почему, такой-рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени замахал флажком и прокричал:
– Девятка!
– А ну давай еще три выстрела!
– чуть спокойней гаркнул поручик.
Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
– Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.
– А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик?
– Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
– Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.
Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш-бросков под дождем, он был дружелюбен, даже слегка радостно возбужден. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё.
С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.
В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни».
Государь в полковой форме стал обходить строй. Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли. Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь.
Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.
– Как звать, молодец? – спросил Государь.
– Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
– Откуда родом?
– Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
– Семья, детки есть?
– Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!
– Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
– Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
– Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.
Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.
Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Николаевича: ему не нравилась явная опека охраны. Так что если он не стоял на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастности.
Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде.
Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!»
Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.
– Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
– Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как-то очень дружно и слаженно.
Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками.
Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине.
Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь и уж она-то восстановит святое супружеское единство!
Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…
…Как в дверь кто резко постучал и на пороге вырос вестовой.
– Унтер-офицер Стрельцов?
– Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
– Вам надлежит немедленно явиться во дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!
– Что случилось, господин подпоручик?
– В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.
Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.
Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия привезла в дом горькую обиду.
Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.
Бунт и возмездие.
Полгода после покушения на Столыпина продолжалось следствие. Дело осложняло то, что террорист Богров, оказывается, был агентом охранки и даже сам предупредил киевскую полицию о готовящемся теракте. Начальство только личным вмешательством Государя было оправдано и прощено.
Все посещения Дворца находились под бдительным присмотром, казалось муха не пролетит.
…А тут этот странный мужик в голубой рубашке – ходит себе, как ему вздумается.
– Кто таков? – спросил Иван поручика, впервые увидев столь необычного человека.
– А, этот! Новый он – фамилия такая, – сказал тот, махнув рукой. – Не волнуйся, это царский любимец. Его две комиссии проверяли – чист, как стеклышко! Велено всюду пропускать.
Иван с поручиком сидели в густых самшитовых кустах и были уверены в невидимости. Однако мужицкие сапоги остановились, правый шагнул сквозь прореху – и вот он стоит над Иваном и смотрит сверху вниз, заложив огромные ладони за кожаный ремень.
– Деревенский? – тихо спросил он.
– Так точно, – ответил Иван вполголоса.
– Верующий? – Казалось мужик своими пронзительными глазами прожигал его до самого дна души. – В церковь ходишь?
– Да, хожу.
– Ты вот что, Ванюш, – сказал мужик оторопевшему Ивану. И откуда тот узнал его имя? – Что бы не говорили благородные, – он небрежно кивнул в сторону поручика, – ты крепко верь: Государь наш и его семейство – святые! Когда убьют Царя-батюшку, Царицу и всех деток – их светлую память начнут обливать грязью. А ты не верь! А когда Бог за это русский народ станет наказывать, и прольется много крови – ты знай, что всё это Господь попустил за неверие и предательство Божиего Помазанника. И будь крепок в вере и не отчаивайся. Так будет. – И вдруг исчез.
– Пророк безграмотный! – едва слышно выругался поручик.
– Что-то страшно мне стало, вашгродь, – прошептал Иван. – Никогда ничего не боялся, а тут как молния по башке стукнула. Силён, мужик! Сразу видно – Божий человек!
– Брось, Иван. – Поручик хладнокровно провожал удаляющуюся голубую рубашку цепким взглядом. – Империя – это же такая крепость! Да чтобы державу нашу сломить, да чтобы Царя убить, да еще с семейством – нет, этому не бывать. Никогда!
Тот разговор с бородатым мужиком Иван запомнил на всю жизнь. Он даже с этим парализующим страхом ходил на исповедь к священнику, только батюшка, сжав губы, кивнул:
– Будет! Народ отходит от веры. Монашество ослабевает. Аристократия разлагается. Социалисты год от года наглеют и проливают кровь как воду. Но ты, Иван, крепись, Русь святая не боярами, а крестьянством была сильна. Уповай на Бога, держись за Церковь, и смиренно неси свой крест.
А однажды Ивану выдался почетный караул у рабочего кабинета Царя. Он, как положено стоял навытяжку и смотрел себе под ноги. В девять часов дверь открылась и Государь направился в сторону Угловой гостиной, но вдруг остановился и вернулся к караульному.
– Постойте, постойте, вы ведь Иван Стрельцов из села Верякуши Нижегородской губернии?
– Так точно, Ваше Величество! – отчеканил тот, удивившись эдакой памятью Государя: видел рядового гвардейца лишь раз буквально минуту, а ведь запомнил! Иван только на миг поднял глаза, увидел обычную полевую форму полковника, внимательный чуть усталый взгляд – и смущенно опустил глаза.
– Начальник караула! – произнес Государь, не повышая голоса. Из-за колонны волшебным образом появился дежурный капитан. – Смените унтер-офицера Стрельцова на полчасика. Мне необходимо поговорить с ним. Пойдемте со мной, Иван… Простите, как вас по отчеству?
– Архипович, Ваше Величество!
– Да, Иван Архипович…
В Угловой гостиной за роялем сидела Государыня в синем платье и тихонько наигрывала грустную мелодию.
– Вот, Аликс, познакомься, этот молодец – отличник гвардии, снайпер Иван Архипович Стрельцов, из нижегородских крестьян.
– Здравствуйте, голубчик, – ласково сказала Императрица, чуть кивнув головой.
– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество!
– Ну, ну, Ванечка, – тихо сказал Государыня, – давайте поговорим по-простому, без уставных криков. Присаживайтесь на этот стул.
Иван осторожно ступил по мягкому ковру и присел на краешек мягкого сиденья. Сначала последовали вопросы о семье, детях, урожаях и доходах. Иван отвечал кратко, с каждым словом всё менее скованно.
– Постой, Аликс, тебе не кажется, что Ивану Архиповичу хочется спросить о чем-то очень важном, да он не решается.
– Ванечка, вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь, – по-матерински ласково сказала Александра Федоровна.
– Да… Вот… Ваше величество… Недавно имел честь говорить с вашим пророком, а потом еще с батюшкой в полковом храме. Они сказали, что империя скоро падет, и настанут плохие времена.
Государь положил руку на плечо супруги, опустившей глаза и как-то разом поникшей. У Ивана от страху высохло во рту – видно ляпнул не то…
– Да, Иван Архипович, – мягко произнес Государь, поглаживая плечо жены, – этому надлежит случиться. Через семь лет. Эти события предсказывали преподобный Серафим, блаженная Паша Саровская, провидец Авель, отец Иоанн из Кронштадта. Есть тому свидетельства и в Библии. Да.
– И что же, Ваше Величество, – едва просипел от волнения Иван, – разве ничего нельзя сделать? Вы нам только прикажите, мы ради Вас и Отечества на штыки пойдем!
– Благодарю вас, Иван Архипович. – Грустно улыбнулся Государь. – Только чему быть, того не миновать. Лишь Господь ведает, насколько народ разуверился. И только Ему Единому предстоит судить и наказывать нас. А нам надлежит преклонить главу под Его Господню волю и смиренно принять всё, что необходимо. Помните, из Святых отцов: «Не покусись остановить всеобщее отступление своей немощной рукой».
Не успел Иван отойти после столь грозной беседы, как пришло письмо из дому. Писал ему отец. По почерку, по слабому, неуверенному нажиму, по умоляющему тону письма Иван понял, что произошло горе: Дуня родила сына, не от него, а от другого мужчины. И прочел имя приблудного – Станислав – какое-то холодное, как сталь на морозе, и тихо возненавидел младенца и навсегда потерял любовь к жене, и больше никогда не называл её по-прежнему – Дуня, а только Евдокия или жена…
Отец умолял сына простить жену и принять блудное дитя, как своё, ради Христа, ради матери и отца, ради семьи. Иван на исповеди покаялся в ненависти к жене и острому желанию её убить. Батюшка долго шептал ему на ухо слова утешения, умолял простить и принять ребёнка – малец-то ни в чем не виноват…
Иван умом простил и успокоился, но только ноющая тоска не уходила, она словно змея затаилась под каменным панцирем, сковавшим душу, и ожидала возможности выползти из засады и нанести смертельный укус в самое сердце.
Домой Иван вернулся совершенно другим человеком. Он нашел в себе силы обнять жену, поцеловать нежную щеку чужого младенца, поклонился в пол поседевшим старикам, расцеловал детей… А за столом, собравшим с полсотни гостей, напился допьяна, вышел в сени и разрыдался там в голос.
Что делать! Нужно жить. Чтобы заглушить боль в душе, стал он работать без сна и роздыху. Привезенные им пять тысяч целковых ушли на переустройство дома, мельницы, двора. Старший сын женился и пожелал уехать в город, Ксюша тоже готовилась выйти замуж и надеялась на щедрое приданое. Дуня своей тихой кротостью выпросила еще троих детей, и уж четвертого носила… Так что дел было невпроворот.
Когда в селе объявили о начале мировой войны – Иван принял эту новость как нечто стороннее. Потом ему написал однополчанин, прапорщик Тихомиров, о том, что почти вся гвардия пала смертью храбрых в первых же сражениях.
Потом сообщили об отречении Государя, начале гражданской войны.
Потом дошли слухи о расстреле Царя и святого семейства. Иван, не скрываясь, рыдал во весь голос. С приходом в село каждой горькой новости, словно часть души Ивана выгорала.
Он стал с раздражением поглядывать на сельскую церковь, обходить отца Георгия за версту, почти каждый вечер за ужином пил горькую, а молиться и вовсе перестал. Однажды, видя как муж с каждым днем все ниже опускается в трясину отчаяния, Дуня попыталась усовестить Ивана, да получила легонечко мужниным кулаком по скуле – и отлетела к стене. С тех пор они стали жить как чужие, каждый в свою сторону.
Когда из голодного города при военном коммунизме вернулись с родное село Шурка Рябой с тремя собутыльниками – он не возражал выделить их комитету бедноты земли и материальную помощь.
Без слова сожаления отдавал на гужевой налог лошадей и зерно на продразверстку. А когда Шурка пропил всё что мог и стал воровать, он пришел к нему в дом, увидел грязных голодных детишек и вовсе сжалился.
Предложил Шурке такое дело:
– Ты поработай на моём поле, а я твоей семье дам хлеба и мяса. Только денег у меня не проси.
– Что, Иван, ты уж мне, своему корешу, не доверяешь?
– Нет, Шура, не доверяю. Видно ты в городах растерял крестьянский дух, да нехорошему научился. – В полной тишине раздавались только всхлипы измученной жены, кашель простуженного младенца, мышиное попискивание да скрежет Шуркиных зубов.
Нет, не получилось у городских люмпенов честно потрудиться. За что бы ни взялись, всё в их пьяных руках горело в прямом и переносном смысле. Пропадали стога сена, не доезжали до амбаров мешки с картошкой, горели сараи, на коровье стадо нападали волки… Тогда собрали сельский сход и выгнали их из села, а семьи их несчастные взяли на свое обеспечение.
Только вернулся обратно в село Шурка, да своих собутыльников за собой привел. Были они все при оружии, в кожанках с чужого плеча, да еще с собой троих лютых незнакомцев привели. И была у них страшная бумага с печатью. И глаза их были как у чернецов на западной стене храма, где изображался Страшный суд.
Собрали они односельчан, и объявили о своём праве грабить и выселять зажиточных крестьян, и назвали всё это беззаконие новым словом – раскулачивание!
Слушал Иван хронически пьяных коммунистов, вглядывался в их перекошенные злобой лица уркаганов и думал, как хорошо, что ни отец ни мать не дожили до этого дня. Как вовремя он отправил в город старших Тимошу и Катю, будет к кому приехать и устроиться хоть на время, чтобы переждать это всеобщее сумасшествие.
…Начали они со старосты, потом выгнали из дому десятского.
Вышел тут на проповедь отец Георгий с младшим сыном на руках – так старика прикладами обратно в дом загнали и подожгли вместе с семьей.
Иван на всю жизнь запомнил того мальчика, что преспокойно сидел на отцовских руках – это был взгляд ангела, прожигающий до сердца. Младенец с архангельским именем Гавриил неотрывно смотрел на Ивана – прямо в глаза, тихо так и безмятежно.
…А там и до Ивана очередь дошла. Односельчане попрятались по домам и никто его не защитил.
Шурка походил по двухэтажному дому Ивана с кирпичным низом, всё потрогал, обошел каждый уголок и сказал, размахивая черным маузером:
– Ну что, кулак недобитый, пришел конец тебе! Вона какие хоромы понастроил, упырь!
– Это ж за какое мое доброе дело к тебе и твоей семье ты на меня осерчал, Шура? – спросил Иван, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в глотку пьяному разбойнику.
– А ты чё меня перед моими домашними позорил? Думаешь, я такое прощаю!
– Так ты сам себя позорил, а я твой семье помогал по-христиански.
– А мы твоего Христа отменили, понял! Теперь ты с котомкой по миру пойдешь со своими кулацкими выродками! Собирайся, Ванька, и что сможешь унести, бери, бес с тобой. А остальное реквизируется для мировой революции! А сейчас тебе и паспорт нарисую! Так как ты у нас кулак, то и фамилия твоя новая будет такая – Кулаков. Это чтобы весь пролетарский народ знал, что ты кулацкое отродье!
– Дай хоть телегу с лошадкой, у меня ведь дети малые. Пожалей моих детей, как я пожалел твоих! Как мы до города пешком добираться-то будем?
– Ладно, – вдруг сжалился Шурка, – возьми старую дедову телегу и двухлетку гнедую. И помни, что это я тебя в живых оставил, а то мог бы и порешить.
– Что ж, спасибо на добром слове, Шура. Даст Бог свидимся еще. А зла я на тебя не держу. Господь с тобой.
Иван собрал самое необходимое из вещей, немного хлеба и на старенькой телеге, кое-как набившись в нее, поехали вон из родного села. Последнее, что увидел Иван, покидая родной дом – пустые улицы и черный дым над поповским домом и тошнотворный запах горящей человеческой плоти. Никто из односельчан не вышел из дому, не попрощался, не пожалел, не заступился…
Как скрылась из виду последняя изба, как опустился церковный крест в лесную черноту, взвыл по-волчьи Иван и произнес в горьком беспамятстве страшные слова проклятия – всем, кто сейчас не был рядом с ним в этой тесной телеге: односельчанам, Шурке Рябому, попу сгоревшему, новой власти…
А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Веру, сошла с коляски и чужим голосом сказала:
– Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно так и вернусь к тебе. – И ушла.
В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал маленьким начальником на заводе. Наутро взял с собой отца и устроил его дворником – домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату, и стало им просторней.
А в это время Дуня, оставив тётке Верочку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы населения.
Дуня сняла угол в старом купеческом доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную.
Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» – так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно.
Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый, видно из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.
С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:
– Отец, давай домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.
– Нет, жена, – сказал Иван, опустив глаза. – Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.
– Тогда я беру Веруньку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!
– Как хочешь, – сказал Иван. – Только спроси у детей, захотят ли они?
Ну, двухлетнюю Верочку и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и отказался ехать.
А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и портфель, подаренный Иваном для поступления в техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, но без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам буду жить».
– Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.
Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу Шурки Рябого – хоть что-то!
А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.
Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо.
…Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.
И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди… И все бы ничего, если бы не одна встреча. Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик.
А еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – единственной в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.
…Тут и подошел к Ивану этот юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и сказал высоким мелодичным голосом:
– Ты только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?
И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши.
– Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.
– Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому-то крест нести.
Последняя молитва
Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца – Архип, фамилия – Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников.
Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие – с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.
…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника.
Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой – оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.
Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.
Как ни пытался Иван Архипович оправдать своё предательство, оно продолжало жить в душе и смердить оттуда и жечь адским огнём. Строгий наказ детям верно служить безбожной власти и ни словом, ни делом не проявлять веры в Бога, обходить церкви за версту – сделал своё дело. Дети Ивана стали «иванами не помнящими родства» – они по партийной линии привлекались к работе особистов, принимали участие в арестах невинных людей, разрушении храмов Божиих, надругательстве над древними иконами… И отец их смотрел на все эти бесчинства с тупым спокойствием, своим молчанием снова и снова предавая Спасителя, Пресвятую Богородицу, Святых Божиих, самой жизнью и смертью своей запечатлевших навеки веру и любовь к Богу.
«Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?» – этот вопрос, хлестанувший его по лицу, много лет назад, всплывал из глубины сердца и сверлил мозг посильней той раковой боли, пострашней огня гееннского!
Иван был младшим и самым любимым сыном, Господь наградил его силой и умом, прекрасными верующими родителями. Почему же он вместо непрестанной благодарности Богу за дарованные Им таланты возгордился и так по-воровски присвоил этот дар себе?
Почему он так легко пошел за врагами, растлителями, соблазнителями и возненавидел Церковь Христову, «едину Святую, Соборную и Апостольскую», которую «не одолеют врата ада»? Да, он жил трудовой весьма обеспеченной жизнь крепкого крестьянина. Господь показывал ему Свою любовь и одаривал за честный труд, молитвы, исповедь и Причастие всеми земными благами. Почему же он, Иван Архипович, сначала проявил внимание, потом сочувствие, а затем и вовсе пошел за теми, кого отец его Архип Степанович выгонял вон из дому, вышвыривая вслед «дары данайские», проклятые уже тем, что их касались грязные руки богохульника!
Ах, видите ли он смертельно обиделся на селян за то, что они не вступились за него во время раскулачивания! А потом пошел дальше и обиделся уже на Самого Господа Вседержителя за то, что у него всё отняли! А разве Иов Многострадальный не лишился всех богатств? Но даже, будучи пораженным проказой и выброшенным из города в пустыню умирать на «гноище», Иов не поддался соблазнительным речам друзей и жены: «Похули Бога и умри», а нашел в себе силы благодарить Бога за всё – и за дарованные богатства и их полное изъятие – и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки».
Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его – почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?
Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, данными Богом, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как – до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедленно бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа – человека кристальной веры, мужества и честности – так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!
Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины.
А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.
Не тоже ли произошло и с Россией!
Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа?
Ведь не все православные предали Бога!
Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются.
Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха – но ходят под епитрахиль и к Чаше и молитвы шепотом, тайком…
– Ваня, ты попить не хочешь? – раздалось откуда издалёка.
Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки.
Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала?
Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь – и ему полегчало.
– Дуня, – впервые обратился он к ней после давней размолвки. Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
– Да знаю я, Ваня, – спокойно сказал жена. – Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
– Какая у меня вера, Дуня! – прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
– Не хочешь ли исповедаться и причаститься? – осторожно, как больного ребенка, спросила она.
– Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
– Нет, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..
Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана:
«Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши».
Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашение приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Верочку. А Иван в приступе обиды написал ей такое!
Стыдно-то как! Горько.
Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, вцепился острыми шипами на клешнях в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь. Огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу.
Иван трижды сильно дёрнулся – и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.
Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана и он – невесомый и прозрачный – полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего неба. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные ворота, которые медленно открывались.
Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы, будто из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах. Они протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки.
Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше – Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но знал сейчас каждого по имени.
Иван шагнул к ним навстречу – но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.
– Ты куда, грешник? В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
– Иван, вернись на землю и призови священника, – сказал ему отец. – Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.
Снова мощный порыв огненного ветра поднял Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму!
Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза.
Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул шипами клещей и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.
– Дуня, – чуть слышно позвал он жену.
– Да, Ваня, я здесь, – спросонья прошептала Евдокия.
– Слушай. Я только что был у райских врат, но меня туда не пустили. Отец, мама, родные – все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
– Ваня, голубчик ты мой! – всплеснула руками Дуня и засуетилась. – Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! – И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.
В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные слова:
– Раб Божий Иван, я недостойный слуга Божий, иерей Георгий, благословляю тебя отойти от земной скорби в вечное блаженство Господа нашего Иисуса Христа! – Всплакнул, обнял скелет, обтянутый пергаментной кожей, троекратно расцеловал и сказал: – До встречи в раю, Иван! Бог благословит.
Иван вышел из тела, посетил родичей и знакомых, со всеми попрощался. Снова был полет сквозь тьму и свет. И вернулся он к райским вратам. Только на этот раз огненный гвардеец архангел Михаил отступил и вошел беспрепятственно Иван в Царство Небесное и попал в объятья отцов.
И Государь Николай приветствовал его и повел за руку к Царю Царей Христу, чтобы лично представить своего лучшего гвардейца.
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/lit ... 56245.html" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Бен-Товит
В тот страшный день, когда совершилась мировая несправедливость и на Голгофе среди разбойников был распят Иисус Христос - в тот день с самого раннего утра у иерусалимского торговца Бен-Товита нестерпимо разболелись зубы. Началось это еще накануне, с вечера: слегка стало ломить правую челюсть, а один зуб, крайний перед зубом мудрости, как будто немного приподнялся и, когда к нему прикасался язык, давал легкое ощущение боли. После еды боль, однако, совершенно утихла, и Бен-Товит совсем забыл о ней и успокоился,- он в этот день выгодно выменял своего старого осла на молодого и сильного, был очень весел и не придал значения зловещим признакам.
И спал он очень хорошо и крепко, но перед самым рассветом что-то начало тревожить его, как будто кто-то звал его по какому-то очень важному делу, и, когда Бен-Товит сердито проснулся - у него болели зубы, болели открыто и злобно, всею полнотою острой сверлящей боли. И уже нельзя было понять, болел ли это вчерашний зуб, или к нему присоединились и другие: весь рот и голова полны были ужасным ощущением боли, как будто Бен-Товита заставили жевать тысячу раскаленных докрасна острых гвоздей. Он взял в рот воды из глиняного кувшина,- на минуту ярость боли исчезла, зубы задергались и волнообразно заколыхались, и это ощущение было даже приятно по сравнению с предыдущим. Бен-Товит снова улегся, вспомнил про нового ослика и подумал, как бы был он счастлив, если бы не эти зубы, и хотел уснуть. Но вода была теплая,- и через пять минут боль вернулась еще более свирепая, чем прежде, и Бен-Товит сидел на постели и раскачивался, как маятник. Все лицо его сморщилось и собралось к большому носу, а на носу, побледневшем от страданий, застыла капелька холодного пота. Так, покачиваясь и стеная от боли, он встретил первые лучи того солнца, которому суждено было видеть Голгофу с тремя крестами и померкнуть от ужаса и горя.
Бен-Товит был добрый и хороший человек, не любивший несправедливости, но, когда проснулась его жена, он, еле разжимая рот, наговорил ей много неприятного и жаловался, что его оставили одного, как шакала, выть и корчиться от мучений. Жена терпеливо приняла незаслуженные упреки, так как знала, что не от злого сердца говорятся они, и принесла много хороших лекарств: крысиного очищенного помета, который нужно прикладывать к щеке, острой настойки на скорпионе и подлинный осколок камня от разбитой Моисеем скрижали Завета. От крысиного помета стало несколько лучше, но ненадолго, так же от настойки и камешка, но всякий раз после кратковременного улучшения боль возвращалась с новой силой. И в краткие минуты отдыха Бен-Товит утешал себя мыслью об ослике и мечтал о нем, а когда становилось хуже - стонал, сердился на жену и грозил, что разобьет себе голову о камень, если не утихнет боль. И все время ходил из угла в угол по плоской крыше своего дома, стыдясь близко подходить к наружному краю, так как вся голова его была обвязана платком, как у женщины. Несколько раз к нему прибегали дети и что-то рассказывали торопливыми голосами о Иисусе Назорее. Бен-Товит останавливался, минуту слушал их, сморщив лицо, но потом сердито топал ногой и прогонял: он был добрый человек и любил детей, но теперь он сердился, что они пристают к нему со всякими пустяками.
Было также неприятно и то, что на улице и на соседних крышах собралось много народу, который ничего не делал и любопытно смотрел на Бен-Товита, обвязанного платком, как женщина. И он уже собирался сойти вниз, когда жена сказала ему:
- Посмотри, вон ведут разбойников. Быть может, это развлечет тебя.
- Оставь меня, пожалуйста. Разве ты не видишь, как я страдаю?- сердито ответил Бен-Товит.
Но в словах жены звучало смутное обещание, что зубы могут пройти, и нехотя он подошел к парапету. Склонив голову набок, закрыв один глаз и подпирая щеку рукою, он сделал брезгливо-плачущее лицо и посмотрел вниз.
По узенькой улице, поднимавшейся в гору, беспорядочно двигалась огромная толпа, окутанная пылью и несмолкающим криком. По середине ее, сгибаясь под тяжестью крестов, двигались преступники, и над ними вились, как черные змеи, бичи римских солдат. Один,- тот, что с длинными светлыми волосами, в разорванном и окровавленном хитоне,- споткнулся на брошенный под ноги камень и упал. Крики сделались громче, и толпа, подобно разноцветной морской воде, сомкнулась над упавшим. Бен-Товит внезапно вздрогнул от боли,- в зуб точно вонзил кто-то раскаленную иглу и повернул ее,- застонал: "У-у-у",- и отошел от парапета, брезгливо-равнодушный и злой.
- Как они кричат!- завистливо сказал он, представляя широко открытые рты с крепкими неболеющими зубами, и как бы закричал он сам, если бы был здоров.
И от этого представления боль освирепела, и он часто замотал обвязанной головой и замычал: "М-у-у..."
- Рассказывают, что Он исцелял слепых,- сказала жена, не отходившая от парапета, и бросила камешек в то место, где медленно двигался поднятый бичами Иисус.
- Ну конечно! Пусть бы Он исцелил вот мою зубную боль,- иронически ответил Бен-Товит и раздражительно, с горечью добавил:- Как они пылят! Совсем как стадо! Их всех нужно бы разогнать палкой! Отведи меня вниз, Сара!
Жена оказалась права: зрелище несколько развлекло Бен-Товита, а быть может, помог в конце концов крысиный помет, и ему удалось уснуть. А когда он проснулся, боль почти исчезла, и только на правой челюсти вздулся небольшой флюс, настолько небольшой, что его едва можно было заметить. Жена говорила, что совсем незаметно, но Бен-Товит лукаво улыбался: он знал, какая добрая у него жена и как она любит сказать приятное. Пришел сосед кожевник Самуил, и Бен-Товит водил его посмотреть на своего ослика и с гордостью выслушивал горячие похвалы себе и животному.
Потом, по просьбе любопытной Сары, они втроем пошли на Голгофу посмотреть на распятых. Дорогою Бен-Товит рассказывал Самуилу с самого начала, как вчера он почувствовал ломоту в правой челюсти и как потом ночью проснулся от страшной боли. Для наглядности он делал страдальческое лицо, закрывал глаза, мотал головой и стонал, а седобородый Самуил сочувственно качал головою и говорил:
- Ай-ай-ай! Как больно!
Бен-Товиту понравилось одобрение, и он повторил рассказ и потом вернулся к тому отдаленному времени, когда у него испортился еще только первый зуб, внизу с левой стороны. Так в оживленной беседе они пришли на Голгофу. Солнце, осужденное светить миру в этот страшный день, закатилось уже за отдаленные холмы, и на западе горела, как кровавый след, багрово-красная полоса. На фоне ее неразборчиво темнели кресты, и у подножия среднего креста смутно белели какие-то коленопреклоненные фигуры.
Народ давно разошелся; становилось холодно, и, мельком взглянув на распятых, Бен-Товит взял Самуила под руку и осторожно повернул его к дому. Он чувствовал себя особенно красноречивым, и ему хотелось досказать о зубной боли. Так шли они, и Бен-Товит под сочувственные кивки и возгласы Самуила делал страдальческое лицо, мотал головой и искусно стонал,- а из глубоких ущелий, с далеких обожженных равнин поднималась черная ночь. Как будто хотела она сокрыть от взоров неба великое злодеяние земли.
(с) Леонид Андреев
В тот страшный день, когда совершилась мировая несправедливость и на Голгофе среди разбойников был распят Иисус Христос - в тот день с самого раннего утра у иерусалимского торговца Бен-Товита нестерпимо разболелись зубы. Началось это еще накануне, с вечера: слегка стало ломить правую челюсть, а один зуб, крайний перед зубом мудрости, как будто немного приподнялся и, когда к нему прикасался язык, давал легкое ощущение боли. После еды боль, однако, совершенно утихла, и Бен-Товит совсем забыл о ней и успокоился,- он в этот день выгодно выменял своего старого осла на молодого и сильного, был очень весел и не придал значения зловещим признакам.
И спал он очень хорошо и крепко, но перед самым рассветом что-то начало тревожить его, как будто кто-то звал его по какому-то очень важному делу, и, когда Бен-Товит сердито проснулся - у него болели зубы, болели открыто и злобно, всею полнотою острой сверлящей боли. И уже нельзя было понять, болел ли это вчерашний зуб, или к нему присоединились и другие: весь рот и голова полны были ужасным ощущением боли, как будто Бен-Товита заставили жевать тысячу раскаленных докрасна острых гвоздей. Он взял в рот воды из глиняного кувшина,- на минуту ярость боли исчезла, зубы задергались и волнообразно заколыхались, и это ощущение было даже приятно по сравнению с предыдущим. Бен-Товит снова улегся, вспомнил про нового ослика и подумал, как бы был он счастлив, если бы не эти зубы, и хотел уснуть. Но вода была теплая,- и через пять минут боль вернулась еще более свирепая, чем прежде, и Бен-Товит сидел на постели и раскачивался, как маятник. Все лицо его сморщилось и собралось к большому носу, а на носу, побледневшем от страданий, застыла капелька холодного пота. Так, покачиваясь и стеная от боли, он встретил первые лучи того солнца, которому суждено было видеть Голгофу с тремя крестами и померкнуть от ужаса и горя.
Бен-Товит был добрый и хороший человек, не любивший несправедливости, но, когда проснулась его жена, он, еле разжимая рот, наговорил ей много неприятного и жаловался, что его оставили одного, как шакала, выть и корчиться от мучений. Жена терпеливо приняла незаслуженные упреки, так как знала, что не от злого сердца говорятся они, и принесла много хороших лекарств: крысиного очищенного помета, который нужно прикладывать к щеке, острой настойки на скорпионе и подлинный осколок камня от разбитой Моисеем скрижали Завета. От крысиного помета стало несколько лучше, но ненадолго, так же от настойки и камешка, но всякий раз после кратковременного улучшения боль возвращалась с новой силой. И в краткие минуты отдыха Бен-Товит утешал себя мыслью об ослике и мечтал о нем, а когда становилось хуже - стонал, сердился на жену и грозил, что разобьет себе голову о камень, если не утихнет боль. И все время ходил из угла в угол по плоской крыше своего дома, стыдясь близко подходить к наружному краю, так как вся голова его была обвязана платком, как у женщины. Несколько раз к нему прибегали дети и что-то рассказывали торопливыми голосами о Иисусе Назорее. Бен-Товит останавливался, минуту слушал их, сморщив лицо, но потом сердито топал ногой и прогонял: он был добрый человек и любил детей, но теперь он сердился, что они пристают к нему со всякими пустяками.
Было также неприятно и то, что на улице и на соседних крышах собралось много народу, который ничего не делал и любопытно смотрел на Бен-Товита, обвязанного платком, как женщина. И он уже собирался сойти вниз, когда жена сказала ему:
- Посмотри, вон ведут разбойников. Быть может, это развлечет тебя.
- Оставь меня, пожалуйста. Разве ты не видишь, как я страдаю?- сердито ответил Бен-Товит.
Но в словах жены звучало смутное обещание, что зубы могут пройти, и нехотя он подошел к парапету. Склонив голову набок, закрыв один глаз и подпирая щеку рукою, он сделал брезгливо-плачущее лицо и посмотрел вниз.
По узенькой улице, поднимавшейся в гору, беспорядочно двигалась огромная толпа, окутанная пылью и несмолкающим криком. По середине ее, сгибаясь под тяжестью крестов, двигались преступники, и над ними вились, как черные змеи, бичи римских солдат. Один,- тот, что с длинными светлыми волосами, в разорванном и окровавленном хитоне,- споткнулся на брошенный под ноги камень и упал. Крики сделались громче, и толпа, подобно разноцветной морской воде, сомкнулась над упавшим. Бен-Товит внезапно вздрогнул от боли,- в зуб точно вонзил кто-то раскаленную иглу и повернул ее,- застонал: "У-у-у",- и отошел от парапета, брезгливо-равнодушный и злой.
- Как они кричат!- завистливо сказал он, представляя широко открытые рты с крепкими неболеющими зубами, и как бы закричал он сам, если бы был здоров.
И от этого представления боль освирепела, и он часто замотал обвязанной головой и замычал: "М-у-у..."
- Рассказывают, что Он исцелял слепых,- сказала жена, не отходившая от парапета, и бросила камешек в то место, где медленно двигался поднятый бичами Иисус.
- Ну конечно! Пусть бы Он исцелил вот мою зубную боль,- иронически ответил Бен-Товит и раздражительно, с горечью добавил:- Как они пылят! Совсем как стадо! Их всех нужно бы разогнать палкой! Отведи меня вниз, Сара!
Жена оказалась права: зрелище несколько развлекло Бен-Товита, а быть может, помог в конце концов крысиный помет, и ему удалось уснуть. А когда он проснулся, боль почти исчезла, и только на правой челюсти вздулся небольшой флюс, настолько небольшой, что его едва можно было заметить. Жена говорила, что совсем незаметно, но Бен-Товит лукаво улыбался: он знал, какая добрая у него жена и как она любит сказать приятное. Пришел сосед кожевник Самуил, и Бен-Товит водил его посмотреть на своего ослика и с гордостью выслушивал горячие похвалы себе и животному.
Потом, по просьбе любопытной Сары, они втроем пошли на Голгофу посмотреть на распятых. Дорогою Бен-Товит рассказывал Самуилу с самого начала, как вчера он почувствовал ломоту в правой челюсти и как потом ночью проснулся от страшной боли. Для наглядности он делал страдальческое лицо, закрывал глаза, мотал головой и стонал, а седобородый Самуил сочувственно качал головою и говорил:
- Ай-ай-ай! Как больно!
Бен-Товиту понравилось одобрение, и он повторил рассказ и потом вернулся к тому отдаленному времени, когда у него испортился еще только первый зуб, внизу с левой стороны. Так в оживленной беседе они пришли на Голгофу. Солнце, осужденное светить миру в этот страшный день, закатилось уже за отдаленные холмы, и на западе горела, как кровавый след, багрово-красная полоса. На фоне ее неразборчиво темнели кресты, и у подножия среднего креста смутно белели какие-то коленопреклоненные фигуры.
Народ давно разошелся; становилось холодно, и, мельком взглянув на распятых, Бен-Товит взял Самуила под руку и осторожно повернул его к дому. Он чувствовал себя особенно красноречивым, и ему хотелось досказать о зубной боли. Так шли они, и Бен-Товит под сочувственные кивки и возгласы Самуила делал страдальческое лицо, мотал головой и искусно стонал,- а из глубоких ущелий, с далеких обожженных равнин поднималась черная ночь. Как будто хотела она сокрыть от взоров неба великое злодеяние земли.
(с) Леонид Андреев
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Машенька
На эту окраину города Сережка попал совершенно случайно и по банальнейшей причине. Друг, занятый на службе, попросил Сергея подъехать к нему домой и выключить забытый второпях утюг. Не хотелось, конечно, но чего для друга не сделаешь? Вот и пришлось переться на край света...Правда утюг действительно был включен. Ничего трагического не произошло и, выключив злополучный утюг, Сережка направился к остановке автобуса.
Был май, была весна и в лужицах дождевой воды на кривом асфальте сверкало яркое солнце. Оно уже клонилось к закату, но еще пригревало, как и положено весеннему солнышку, и от этого на сердце у Сережки было легко и приятно.
Остановка была конечной и, как обычно, народу на ней было немного. Приехавший автобус по большой дуге развернулся и медленно подъехал к остановочному павильону. Из автобуса стали выходить прибывшие пассажиры и Сергей двинулся на посадку.
Навстречу ему из автобуса вышла статная девушка, в которой Сережка с изумлением узнал свою старую знакомую, Машу, старшую сестру его бывшей пассии.
Люба, девушка, с которой он довольно длительное время встречался, давно вышла замуж, родила ребенка. или даже двух, и окончательно вылетела у Сережки из головы. Да и про Машу, которая была на год старше Любы, он никогда не вспоминал. Что было, то прошло, мол. И вот такая неожиданная встреча.
Конечно, он ее узнал. Ее пышные рыжие волосы, крупный рот с красивыми губами, голубые глаза за
неизменными очками без оправы....ее величественная походка, которую он тоже не забыл и про себя называл царственной....Да, конечно, он сразу узнал ее и встал перед ней широко улыбаясь.
-Ой, Сережка, привет! Ты как здесь очутился? Что ты здесь делаешь?
-Привет, Маша! Да случайно вот получилось. А ты что, где-то здесь живешь?
-Да, вон в той пятиэтажке, вон красную крышу видишь?
За кварталом частных домов и высокими деревьями проглядывала облезлая крыша дряхлой хрущевки. Сережка совсем недавно был там и прекрасно знал этот район. Но спешить ему было некуда, домой показываться было еще рано и он решил интересно провести время, тем более, что на него вдруг нахлынули всякие воспоминания.....
-Сколько же лет прошло? , спросил он. -Давненько не виделись.
-Восемь лет, Сережа! Восемь лет. А я тебя вспоминала...
-Да ну? Чего это?
-С Любой молодость вспоминали, вот и тебя не забыли.
-Молодость! Старухи уже, что-ли?
-Ну не старухи, но уже пожили...Я вот со своим развелась, да и Любка подумывает.
-Что так, надоело?
-Алкаш он, вот и все. И мой алкаш.
В это время за спиной Сергея автобус закрыл двери и медленно тронулся в сторону центра.
-Ой, Сережка, автобус уехал!
-Ничего страшного, я тебя провожу и уеду на следующем.
-Ну проводи..
Они пошли по узкой, кривой улице, застроенной частными домами и небольшими коттеджами. Высокие тополя, еще не одевшиеся в свою великолепную листву, стояли почти у каждого дома, что придавало этой обычной улице вид аллеи. Обходя небольшие лужицы на асфальте, Сережка шел рядом с Машей, которая была одного роста с ним, или чуть ниже. Маша рассказывала о жизни сестры, о ее детях, но не касалась своих проблем. Расспросила Сергея о его жизни и ничуть не удивилась, узнав, что он тоже женат, и что у него двое детей, мальчик и девочка. Только вздохнула:
-Счастливый!
-Почему? -спросил Сергей?
-Я не решилась детей заводить, страшно за них. А хотелось.
-Так все плохо?
-Еще хуже!
Маша продолжала расспрашивать Сергея о его жизни, о службе в армии, и происходило это так, что Сергей, обычно замкнутый и немного стеснительный, с удовольствием отвечал на ее вопросы, шутил, смеялся и, к концу дороги, был совершенно очарован своей спутницей .Ему нравились ее фигура и походка, ее нежный голос и мелодичный смех, ее суждения, в которых была видна острота ее ума, даже ее одежда, которая показывала, что Маша не лишена чувства вкуса и меры.
У подъезда Маша вдруг сказала, как будто продолжая вслух ход своих мыслей:
-А жаль!
-Что жаль? -переспросил Сережка?
-Да ничего, так....
Она вдруг порывисто обняла Сережку левой рукой за шею и поцеловала его в щеку. Сергей почувствовал легкий аромат незнакомых духов и ее горячие губы на своей коже.
Маша отстранилась и сказала:
-Возьми телефон. Вдруг....
Она не сказала, что " вдруг", но Сергей понял, что она хотела сказать. Вдруг ему захочется ее снова увидеть, вдруг он забыл сказать ей что-то важное....
Сергей записал ее номер телефона в память мобильника и смотрел, как она открывает кодированную дверь подъезда и скрывается за ней, и у него вдруг возникло такое чувство, что он уже должен сказать ей что-то важное и крайне своевременное.
Вэдохнув, он повернулся и зашагал назад, к остановке автобуса.
Он позвонил ей через день.
С этого момента они стали встречаться. Конечно тайком, прячась от знакомых по любым темным углам, где страстно целовались и жарко обнимались. Этим дело ограничивалось дня два, за которые Сергей просто изнемог от страсти. Он не выдержал и, однажды вечером, после особо жаркого поцелуя, хрипло сказал:
-Машенька, я больше не могу!
Она улыбнулась и сказала:
-Подожди минутку. Я и сама уже....
Маша скрылась в подъезде своего дома и скоро вернулась с пледом в руках.
-Пойдем, -сказала она, и без лишних слов зашагала к лесопосадке за крайними домами города.
Совсем стемнело, а на улице горел лишь один фонарь. Под фонарем бродил черный щенок, который оживился при виде людей и , повизгивая, кинулся к ним. Сергей хотел отпугнуть щенка, который увязался за ними, но Маша сказала:
-Да пусть его!
В лесопосадке, на полянке, Маша быстро расстелила плед и легла, похлопав рукой рядом с собой. Сергей встал на колени рядом с ней и стал жарко целовать глаза, губы, щеки Маши... Расстегнув ее блузку, и увидев красивую грудь женщины, с маленькими горошинами сосков, он приник к ней и буквально впился губами в нежную и жаркую плоть. Маша застонала и прошептала:
-Сереженька... только не сделай мне ребенка...
Потом они лежали обнявшись в темноте, а щенок все совался мокрым носом в их лица и от него пахло молоком и псиной.
Встречаться им было негде, так как Маша не хотела показывать Сергея матери, с которой жила в крохотной двушке, а он был женат и старательно скрывал свою связь с Машей не только от жены, но и от друзей и знакомых. Спасало их то, что Маша жила на окраине города, куда знакомые Сергея почти никогда не заглядывали, да и работала она тоже на окраине, бухгалтером в железнодорожной больнице. Их встречи были почти ежедневны, они придумывали все новые места для занятий любовью, их фантазия казалось, была неистощимой. Это были и недостроенные здания, и какие-то кабинеты в железнодорожной больнице, и "пикники" на природе, как называл это Сергей. Они любили друг друга страстно и яростно, как будто соревнуясь, кто из них эмоциональнее и сильнее. Сергей возбуждался даже при мысли о Маше, а рядом с ней просто терял разум. Они не строили никаких планов, как будто просто хотели обладать друг другом, доставляя партнеру наивысшее наслаждение. Маша ставила только одно условие: она не должна забеременеть. Страх перед беременностью заставлял ее тщательно следить за собой и за Сергеем, что для него было несколько утомительным. Он пытался шутить на эту тему, но не встретил понимания у Маши. В ответ она сказала ему:
-Если бы я, дура, тогда тебе дала...
-Когда это? -удивился Сергей.
-Да как-то раз ты пришел к Любке, пьяный, а она в этот день уехала к бабке. Вот ты и начал ко мне приставать. Я убежала тогда от тебя, а зря. Жила бы сейчас, как человек и детки были бы...Да что там говорить теперь......
Этот разговор открыл Машу с другой, неизвестной Сергею стороны и он еще лучше стал понимать и ценить свою подругу. И жалеть.
Прошло лето.
Однажды Сергей пришел к подъезду Машиного дома в условленное время и застал ее плачущей на скамейке.
-Что случилось? Почему ты плачешь? -спросил он.
-Муж приходил.
-Какой муж? Ты ведь развелась?
-Нет еще, только собиралась. А он пришел, сказал, что все знает, избил меня и пообещал что вообще убьет....
-Но как же так? Где же он был все это время? -с недоверием спросил Сергей.
-У матери в деревне. Он там работает.
-Что он тебе сделал? -сдерживая закипавшую ярость процедил Сергей сквозь стиснутые зубы.
-Бил меня...по лицу.. потом я упала.. ногами....
-Ну гад!!! Где он?
-Пошел с другом на автобус. Они, наверное, тебе повстречались.
Действительно, по пути навстречу Сергею попалась пара мужчин, но он не разглядел их, не было такой надобности .Но больше никто не повстречался, стало быть это они и есть. Они еще не успели уехать, автобус ходит редко, так как район неперспективный, время есть. Сергей решил догнать их и разобраться по своему с обидчиком своей подруги.
Он прижал Машу к себе и сказал:
-Подожди меня.
Отстранил ее от себя и широкими шагами пошел в сторону конечной остановки автобуса.
Он быстро догнал их. Его недруги шли медленно, не торопясь, видно знали расписание автобуса не хуже Сергея. Был вечер, но солнце светило еще ярко, Тени от высоких тополей перечеркивали улицу поперек, делая ее полосатой. Сергей так и шагал по этим полосам, как по жизни: светлая -темная, светлая -темная...Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, он, наконец, окликнул их:
-Эй!
Они обернулись на его окрик и Сергей смог наконец-то разглядеть их. Один, полноватый мужчина лет тридцати, был краснолиц, небрит и явно в нетрезвом состоянии. Синий спортивный костюм его и белые кроссовки были испачканы в грязи а на голове красовалась кожаная шляпа. Другой, тоже в спортивном костюме и ботинках носил на голове бейсболку с непонятным рисунком на околыше. Этот второй явно был частым посетителем тюрем, колоний и других мест не столь отдаленных. Пальцы его были исколоты перстнями, а из под рукавов на запястьях виднелась густая вязь татуировок.
-Чего тебе? -спросил красномордый.
-Ты зачем, сволочь, Машу избил? -задыхаясь от ненависти спросил Сергей.
-Да пошел ты...твое какое дело? А, это ты, любовничек......Вали отсюда и к Машке близко не подходи, понял? Я сегодня добрый, так что уноси ноги, любовничек хренов.
-А если не уйду?
-Тогда тебе пи...ц! Слышь, Фома, пацан-то ерепенится. Надо вложить ему ума. По-нашему.
-Надо -вложим! -неожиданно высоким голосом сказал тот, которого красномордый назвал Фомой и вынул из кармана отвертку
-Ну попробуйте!
Сергей изготовился к драке, но не уследил, как острый конец отвертки прорвал рукав рубашки и вонзился в бицепс правой руки. Он отскочил и, сделав обманное движение, ударил красномордого в лицо левой рукой. Продолжив движение, он развернулся и попытался повторить правой, но рука не очень слушалась и удар, усиленный движением тела, пришелся в гортань. Красномордый захрипел и рухнул на землю.
-Один есть! -подумал Сергей.
Уголовник, более опасный, чем красномордый, к тому же вооруженный, кинулся на Сергея и тому пришлось туговато. Пытаясь достать Фому, Сергей делал опасные броски, но получал только более или менее кровоточащие раны: в грудь, в шею, в руки....Кровь заливала белую рубашку, некоторые фрагменты ее висели лохмотьями, но Сергей не сдавался и наконец удар его достиг цели: Фома получил ногой в пах и кулаком в лицо, от чего упал на землю и со стоном ворочался, пытаясь унять боль и подняться. Подошедший Сергей успокоил его еще одним ударом ноги и, повернувшись пошел обратно.
Пройдя метров сто, он внезапно почувствовал сильное головокружение и ему пришлось присесть на лавочку у какого-то дома. Почти сразу из дома вышла женщина лет пятидесяти и с состраданием склонилась над ним.
-Сынок, кто же это тебя так? Иди-ка, зайди в дом, я скорую вызову.
-Не надо скорую, я в порядке. Сейчас посижу и дальше пойду.
-Куда ты пойдешь в таком виде? Ты же весь в крови...
Сергей осмотрел себя и увидел, что женщина совершенно права. Весь перед рубашки был в крови, сама рубашка, особенно рукава, висела клочьями, кровь даже протекла под брючный ремень и неприятно холодила живот.
-Слышь, мамаша, а можно это дело замыть?
-Заходи, снимай рубашку, я посмотрю.
Зайдя в опрятную ванную комнату, Сережка снял окровавленную рубашку и осмотрел себя в зеркале, висевшем на двери. Опасных ран не было, но некоторые еще кровоточили. Он открыл кран и сунул под него рубашку. Вода сразу стала красной и Сергею стало плохо. Накатила слабость и тошнота и он чуть не упал в ванную. Он выпустил из рук рубашку и закрыл кран. Постучав, вошла хозяйка и сказала:
-Скорая уже едет.
-Зачем? -закричал Сережка. И так пройдет.
-Ничего не пройдет, ты много крови потерял, я знаю. Вот, надень пока ..
Она протянула ему спортивную куртку, почти такую же, как у красномордого. Сергей, с трудом двигая правой рукой, надел куртку и вышел из ванной комнаты. На удивление, у дома уже стояла машина Скорой помощи и врач с чемоданчиком выходил из кабины. Осмотрев Сергея, врач заявил, что пациента необходимо везти к хирургу для того, чтобы обработать и зашить раны.Пришлось ехать,как ни отказывался Сережка....
А через два дня грянул гром.
Пришел приказ о срочном откомандировании капитана Никитина С,А, в распоряжение Командующего одним из Сибирских военных округов. Ничего сделать было нельзя. Командир части, благоволящий к Сережке, сказал, что приказ пришел с верхов, куда кто-то нажаловался на безобразия, чинимые одним из офицеров вверенной ему части. И на следующий день Сергей, попрощавшись с семьей, отправился в дальний путь. Несколько раз он пытался позвонить Маше, но телефон отвечал, что абонент недоступен, на работе говорили, что Мария Александровна на больничном, так что Сергей смирился и, с тяжелым сердцем принял неизбежное.
Через несколько лет, будучи в отпуске в родном городе, Сергей ехал в переполненном автобусе и на одной из остановок в центре города увидел ее, Машеньку Она стояла все так же гордо, как и раньше, ее волосы пламенели и кудрявились, ее очки без оправы сверкали, лицо было невозмутимо.....Ощутив внезапный перебой в работе сердца, Сережка хотел выйти из автобуса, но салон был забит людьми так плотно, что не было никакой возможности выйти из него до отхода автобуса от остановки. С замиранием сердца он смотрел и смотрел на свою дорогую Машеньку, пока автобус уносил его все дальше.....
Больше он никогда ее не видел.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14836" onclick="window.open(this.href);return false;
На эту окраину города Сережка попал совершенно случайно и по банальнейшей причине. Друг, занятый на службе, попросил Сергея подъехать к нему домой и выключить забытый второпях утюг. Не хотелось, конечно, но чего для друга не сделаешь? Вот и пришлось переться на край света...Правда утюг действительно был включен. Ничего трагического не произошло и, выключив злополучный утюг, Сережка направился к остановке автобуса.
Был май, была весна и в лужицах дождевой воды на кривом асфальте сверкало яркое солнце. Оно уже клонилось к закату, но еще пригревало, как и положено весеннему солнышку, и от этого на сердце у Сережки было легко и приятно.
Остановка была конечной и, как обычно, народу на ней было немного. Приехавший автобус по большой дуге развернулся и медленно подъехал к остановочному павильону. Из автобуса стали выходить прибывшие пассажиры и Сергей двинулся на посадку.
Навстречу ему из автобуса вышла статная девушка, в которой Сережка с изумлением узнал свою старую знакомую, Машу, старшую сестру его бывшей пассии.
Люба, девушка, с которой он довольно длительное время встречался, давно вышла замуж, родила ребенка. или даже двух, и окончательно вылетела у Сережки из головы. Да и про Машу, которая была на год старше Любы, он никогда не вспоминал. Что было, то прошло, мол. И вот такая неожиданная встреча.
Конечно, он ее узнал. Ее пышные рыжие волосы, крупный рот с красивыми губами, голубые глаза за
неизменными очками без оправы....ее величественная походка, которую он тоже не забыл и про себя называл царственной....Да, конечно, он сразу узнал ее и встал перед ней широко улыбаясь.
-Ой, Сережка, привет! Ты как здесь очутился? Что ты здесь делаешь?
-Привет, Маша! Да случайно вот получилось. А ты что, где-то здесь живешь?
-Да, вон в той пятиэтажке, вон красную крышу видишь?
За кварталом частных домов и высокими деревьями проглядывала облезлая крыша дряхлой хрущевки. Сережка совсем недавно был там и прекрасно знал этот район. Но спешить ему было некуда, домой показываться было еще рано и он решил интересно провести время, тем более, что на него вдруг нахлынули всякие воспоминания.....
-Сколько же лет прошло? , спросил он. -Давненько не виделись.
-Восемь лет, Сережа! Восемь лет. А я тебя вспоминала...
-Да ну? Чего это?
-С Любой молодость вспоминали, вот и тебя не забыли.
-Молодость! Старухи уже, что-ли?
-Ну не старухи, но уже пожили...Я вот со своим развелась, да и Любка подумывает.
-Что так, надоело?
-Алкаш он, вот и все. И мой алкаш.
В это время за спиной Сергея автобус закрыл двери и медленно тронулся в сторону центра.
-Ой, Сережка, автобус уехал!
-Ничего страшного, я тебя провожу и уеду на следующем.
-Ну проводи..
Они пошли по узкой, кривой улице, застроенной частными домами и небольшими коттеджами. Высокие тополя, еще не одевшиеся в свою великолепную листву, стояли почти у каждого дома, что придавало этой обычной улице вид аллеи. Обходя небольшие лужицы на асфальте, Сережка шел рядом с Машей, которая была одного роста с ним, или чуть ниже. Маша рассказывала о жизни сестры, о ее детях, но не касалась своих проблем. Расспросила Сергея о его жизни и ничуть не удивилась, узнав, что он тоже женат, и что у него двое детей, мальчик и девочка. Только вздохнула:
-Счастливый!
-Почему? -спросил Сергей?
-Я не решилась детей заводить, страшно за них. А хотелось.
-Так все плохо?
-Еще хуже!
Маша продолжала расспрашивать Сергея о его жизни, о службе в армии, и происходило это так, что Сергей, обычно замкнутый и немного стеснительный, с удовольствием отвечал на ее вопросы, шутил, смеялся и, к концу дороги, был совершенно очарован своей спутницей .Ему нравились ее фигура и походка, ее нежный голос и мелодичный смех, ее суждения, в которых была видна острота ее ума, даже ее одежда, которая показывала, что Маша не лишена чувства вкуса и меры.
У подъезда Маша вдруг сказала, как будто продолжая вслух ход своих мыслей:
-А жаль!
-Что жаль? -переспросил Сережка?
-Да ничего, так....
Она вдруг порывисто обняла Сережку левой рукой за шею и поцеловала его в щеку. Сергей почувствовал легкий аромат незнакомых духов и ее горячие губы на своей коже.
Маша отстранилась и сказала:
-Возьми телефон. Вдруг....
Она не сказала, что " вдруг", но Сергей понял, что она хотела сказать. Вдруг ему захочется ее снова увидеть, вдруг он забыл сказать ей что-то важное....
Сергей записал ее номер телефона в память мобильника и смотрел, как она открывает кодированную дверь подъезда и скрывается за ней, и у него вдруг возникло такое чувство, что он уже должен сказать ей что-то важное и крайне своевременное.
Вэдохнув, он повернулся и зашагал назад, к остановке автобуса.
Он позвонил ей через день.
С этого момента они стали встречаться. Конечно тайком, прячась от знакомых по любым темным углам, где страстно целовались и жарко обнимались. Этим дело ограничивалось дня два, за которые Сергей просто изнемог от страсти. Он не выдержал и, однажды вечером, после особо жаркого поцелуя, хрипло сказал:
-Машенька, я больше не могу!
Она улыбнулась и сказала:
-Подожди минутку. Я и сама уже....
Маша скрылась в подъезде своего дома и скоро вернулась с пледом в руках.
-Пойдем, -сказала она, и без лишних слов зашагала к лесопосадке за крайними домами города.
Совсем стемнело, а на улице горел лишь один фонарь. Под фонарем бродил черный щенок, который оживился при виде людей и , повизгивая, кинулся к ним. Сергей хотел отпугнуть щенка, который увязался за ними, но Маша сказала:
-Да пусть его!
В лесопосадке, на полянке, Маша быстро расстелила плед и легла, похлопав рукой рядом с собой. Сергей встал на колени рядом с ней и стал жарко целовать глаза, губы, щеки Маши... Расстегнув ее блузку, и увидев красивую грудь женщины, с маленькими горошинами сосков, он приник к ней и буквально впился губами в нежную и жаркую плоть. Маша застонала и прошептала:
-Сереженька... только не сделай мне ребенка...
Потом они лежали обнявшись в темноте, а щенок все совался мокрым носом в их лица и от него пахло молоком и псиной.
Встречаться им было негде, так как Маша не хотела показывать Сергея матери, с которой жила в крохотной двушке, а он был женат и старательно скрывал свою связь с Машей не только от жены, но и от друзей и знакомых. Спасало их то, что Маша жила на окраине города, куда знакомые Сергея почти никогда не заглядывали, да и работала она тоже на окраине, бухгалтером в железнодорожной больнице. Их встречи были почти ежедневны, они придумывали все новые места для занятий любовью, их фантазия казалось, была неистощимой. Это были и недостроенные здания, и какие-то кабинеты в железнодорожной больнице, и "пикники" на природе, как называл это Сергей. Они любили друг друга страстно и яростно, как будто соревнуясь, кто из них эмоциональнее и сильнее. Сергей возбуждался даже при мысли о Маше, а рядом с ней просто терял разум. Они не строили никаких планов, как будто просто хотели обладать друг другом, доставляя партнеру наивысшее наслаждение. Маша ставила только одно условие: она не должна забеременеть. Страх перед беременностью заставлял ее тщательно следить за собой и за Сергеем, что для него было несколько утомительным. Он пытался шутить на эту тему, но не встретил понимания у Маши. В ответ она сказала ему:
-Если бы я, дура, тогда тебе дала...
-Когда это? -удивился Сергей.
-Да как-то раз ты пришел к Любке, пьяный, а она в этот день уехала к бабке. Вот ты и начал ко мне приставать. Я убежала тогда от тебя, а зря. Жила бы сейчас, как человек и детки были бы...Да что там говорить теперь......
Этот разговор открыл Машу с другой, неизвестной Сергею стороны и он еще лучше стал понимать и ценить свою подругу. И жалеть.
Прошло лето.
Однажды Сергей пришел к подъезду Машиного дома в условленное время и застал ее плачущей на скамейке.
-Что случилось? Почему ты плачешь? -спросил он.
-Муж приходил.
-Какой муж? Ты ведь развелась?
-Нет еще, только собиралась. А он пришел, сказал, что все знает, избил меня и пообещал что вообще убьет....
-Но как же так? Где же он был все это время? -с недоверием спросил Сергей.
-У матери в деревне. Он там работает.
-Что он тебе сделал? -сдерживая закипавшую ярость процедил Сергей сквозь стиснутые зубы.
-Бил меня...по лицу.. потом я упала.. ногами....
-Ну гад!!! Где он?
-Пошел с другом на автобус. Они, наверное, тебе повстречались.
Действительно, по пути навстречу Сергею попалась пара мужчин, но он не разглядел их, не было такой надобности .Но больше никто не повстречался, стало быть это они и есть. Они еще не успели уехать, автобус ходит редко, так как район неперспективный, время есть. Сергей решил догнать их и разобраться по своему с обидчиком своей подруги.
Он прижал Машу к себе и сказал:
-Подожди меня.
Отстранил ее от себя и широкими шагами пошел в сторону конечной остановки автобуса.
Он быстро догнал их. Его недруги шли медленно, не торопясь, видно знали расписание автобуса не хуже Сергея. Был вечер, но солнце светило еще ярко, Тени от высоких тополей перечеркивали улицу поперек, делая ее полосатой. Сергей так и шагал по этим полосам, как по жизни: светлая -темная, светлая -темная...Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, он, наконец, окликнул их:
-Эй!
Они обернулись на его окрик и Сергей смог наконец-то разглядеть их. Один, полноватый мужчина лет тридцати, был краснолиц, небрит и явно в нетрезвом состоянии. Синий спортивный костюм его и белые кроссовки были испачканы в грязи а на голове красовалась кожаная шляпа. Другой, тоже в спортивном костюме и ботинках носил на голове бейсболку с непонятным рисунком на околыше. Этот второй явно был частым посетителем тюрем, колоний и других мест не столь отдаленных. Пальцы его были исколоты перстнями, а из под рукавов на запястьях виднелась густая вязь татуировок.
-Чего тебе? -спросил красномордый.
-Ты зачем, сволочь, Машу избил? -задыхаясь от ненависти спросил Сергей.
-Да пошел ты...твое какое дело? А, это ты, любовничек......Вали отсюда и к Машке близко не подходи, понял? Я сегодня добрый, так что уноси ноги, любовничек хренов.
-А если не уйду?
-Тогда тебе пи...ц! Слышь, Фома, пацан-то ерепенится. Надо вложить ему ума. По-нашему.
-Надо -вложим! -неожиданно высоким голосом сказал тот, которого красномордый назвал Фомой и вынул из кармана отвертку
-Ну попробуйте!
Сергей изготовился к драке, но не уследил, как острый конец отвертки прорвал рукав рубашки и вонзился в бицепс правой руки. Он отскочил и, сделав обманное движение, ударил красномордого в лицо левой рукой. Продолжив движение, он развернулся и попытался повторить правой, но рука не очень слушалась и удар, усиленный движением тела, пришелся в гортань. Красномордый захрипел и рухнул на землю.
-Один есть! -подумал Сергей.
Уголовник, более опасный, чем красномордый, к тому же вооруженный, кинулся на Сергея и тому пришлось туговато. Пытаясь достать Фому, Сергей делал опасные броски, но получал только более или менее кровоточащие раны: в грудь, в шею, в руки....Кровь заливала белую рубашку, некоторые фрагменты ее висели лохмотьями, но Сергей не сдавался и наконец удар его достиг цели: Фома получил ногой в пах и кулаком в лицо, от чего упал на землю и со стоном ворочался, пытаясь унять боль и подняться. Подошедший Сергей успокоил его еще одним ударом ноги и, повернувшись пошел обратно.
Пройдя метров сто, он внезапно почувствовал сильное головокружение и ему пришлось присесть на лавочку у какого-то дома. Почти сразу из дома вышла женщина лет пятидесяти и с состраданием склонилась над ним.
-Сынок, кто же это тебя так? Иди-ка, зайди в дом, я скорую вызову.
-Не надо скорую, я в порядке. Сейчас посижу и дальше пойду.
-Куда ты пойдешь в таком виде? Ты же весь в крови...
Сергей осмотрел себя и увидел, что женщина совершенно права. Весь перед рубашки был в крови, сама рубашка, особенно рукава, висела клочьями, кровь даже протекла под брючный ремень и неприятно холодила живот.
-Слышь, мамаша, а можно это дело замыть?
-Заходи, снимай рубашку, я посмотрю.
Зайдя в опрятную ванную комнату, Сережка снял окровавленную рубашку и осмотрел себя в зеркале, висевшем на двери. Опасных ран не было, но некоторые еще кровоточили. Он открыл кран и сунул под него рубашку. Вода сразу стала красной и Сергею стало плохо. Накатила слабость и тошнота и он чуть не упал в ванную. Он выпустил из рук рубашку и закрыл кран. Постучав, вошла хозяйка и сказала:
-Скорая уже едет.
-Зачем? -закричал Сережка. И так пройдет.
-Ничего не пройдет, ты много крови потерял, я знаю. Вот, надень пока ..
Она протянула ему спортивную куртку, почти такую же, как у красномордого. Сергей, с трудом двигая правой рукой, надел куртку и вышел из ванной комнаты. На удивление, у дома уже стояла машина Скорой помощи и врач с чемоданчиком выходил из кабины. Осмотрев Сергея, врач заявил, что пациента необходимо везти к хирургу для того, чтобы обработать и зашить раны.Пришлось ехать,как ни отказывался Сережка....
А через два дня грянул гром.
Пришел приказ о срочном откомандировании капитана Никитина С,А, в распоряжение Командующего одним из Сибирских военных округов. Ничего сделать было нельзя. Командир части, благоволящий к Сережке, сказал, что приказ пришел с верхов, куда кто-то нажаловался на безобразия, чинимые одним из офицеров вверенной ему части. И на следующий день Сергей, попрощавшись с семьей, отправился в дальний путь. Несколько раз он пытался позвонить Маше, но телефон отвечал, что абонент недоступен, на работе говорили, что Мария Александровна на больничном, так что Сергей смирился и, с тяжелым сердцем принял неизбежное.
Через несколько лет, будучи в отпуске в родном городе, Сергей ехал в переполненном автобусе и на одной из остановок в центре города увидел ее, Машеньку Она стояла все так же гордо, как и раньше, ее волосы пламенели и кудрявились, ее очки без оправы сверкали, лицо было невозмутимо.....Ощутив внезапный перебой в работе сердца, Сережка хотел выйти из автобуса, но салон был забит людьми так плотно, что не было никакой возможности выйти из него до отхода автобуса от остановки. С замиранием сердца он смотрел и смотрел на свою дорогую Машеньку, пока автобус уносил его все дальше.....
Больше он никогда ее не видел.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14836" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
С тобой - хоть на край света
Я хочу написать твой портрет
1.
Хотелось увидеть Нину.
Звонить из дому Маликов не мог. Вышел покурить и позвонил из автомата на углу.
- Алло, Нина!
- Здравствуй.
- Ну, как дела?
Почему-то ни один телефонный разговор с Ниной Маликов не мог начать без этого "ну, как дела".
- Нормально. А у тебя?
У нее детский голос. Маликов ясно увидел ее - легкую, смуглую, зеленоглазую.
- Нин, ты можешь выйти минут через десять?
- Могу...
До ее дома Маликов мог бы дойти за пять минут, но надо было взять сетку и мелочь и сказать жене, что он идет за хлебом.
- Сережка сегодня не был на воздухе, - сказала жена. - Возьмешь его с собой?
Сережка был ни к чему, но Маликов не мог отказаться. Оговорил только:
- В коляске.
Веди он Сережку за руку, к Нине дошел бы через полчаса, не раньше.
Двухлетнего Сережку в большой коляске уже не возили, пользовались летней - маленькой и легкой; Маликов называл ее "шезлонг на колесах". Сережке "шезлонг" нравился.
На улице было тепло и людно.
- Папа, манина! - возбужденно говорил Сережка, вертя головой. - Папа, атобус!
Маликов мельком взглядывал на дорогу и удостоверял:
- Да, Сережа. Машина. Автобус.
Его сына, явно будущего технаря, интересовали на улице исключительно машины и автобусы. Ничего иного вокруг себя он не замечал: ни травы, ни домов, ни птиц на деревьях... Округлившимися глазами разглядывал Сережка странно-притягательные существа, с шумом катившие неподалеку, выдыхая сгустки сизого дыма. Что за фантастические видения клубились при этом в его светловолосой голове - о том Маликов, с улыбкой посматривавший на сына, не знал.
- Папа, манина!
- Это, Сережка, "жигули". А вон грузовик, видишь?
В свободной от ребятишек по случаю воскресенья беседке детского сада, мимо которого проходили Маликов с Сережкой, четверо подростков под бренчанье гитары самозабвенно распевали:
Жека, расстегни свой куртофан,
Покажи-ка этим фраерам...
Маликов стал прислушиваться, но голоса поющих заглушила поливальная машина. Детсад остался позади, и Маликов с сожалением понял, что ничего больше не узнает об этом Жеке и о том, что именно должен показать он фраерам, расстегнув свой куртофан.
На улице Маликову никогда не бывало скучно, ибо непременно попадалось ему нечто, дававшее толчок воображению: лицо, дерево ли, муравей или, как сейчас, обрывок песни. И закручивалась у него в сознании история - с сюжетом, диалогами...
На этот раз история была детективная, с ограблением магазина, с ускользающим от правосудия преступником, с брошенной им в спешке курткой ("куртофан"), по запаху которой милицейской овчарке удается взять след... И Маликов уже не удивлялся своей способности, к которой давно привык: находиться здесь и сейчас, идти с сыном по улице - и одновременно ощущать себя то убегающим преступником, то овчаркой, мчащейся по его следу, то ментом, бегущим за овчаркой, ощущая тяжесть «макарова» в руке...
Историй, и серьезных, и не очень, вроде сегодняшней, было хоть пруд пруди, по вечерам Маликов записывал черновые схемы наиболее запомнившихся в общую тетрадь с тщательно выведенной фломастером на обложке буквой "С", что означало "Сюжеты". Но между сюжетами и их воплощением простиралась пропасть, преодолеть которую можно было единственным способом: кропотливой работой. Условий же для такой работы не было. Маликов писал урывками в редакционном кабинете, постоянно отвлекаемый коллегами, посетителями, телефонными звонками. Впрочем, это был еще не худший вариант. Вот когда его посылали в командировки, приходилось значительно хуже. В дороге, в гостиничном номере чужого города он вообще не мог писать. А ведь его способность перевоплощаться в других, переноситься в иные времена и ситуации никуда не исчезала, она требовала быть выраженной в слове. А если этого не происходило, Маликов страдал.
Газетное дело многому его научило. Но в последнее время оно стало ощущаться как помеха другому, более важному, точившему Маликова изнутри и требовавшему всех его сил.
Маликов снова, как тогда в телефоне-автомате, ясно представил Нину, но уже не в обычном обличье, а такой, какой видел ее, когда она писала его портрет. Нина, сосредоточенно-строга, попросила его посидеть на единственном стуле в ее импровизированной мастерской, оборудованной в просторном стенном шкафу, "и очень желательно - молча". Она была в джинсах и свитере, на голове - косынка. Щурясь, вглядывалась в начатый портрет перед собой и, обмакивая кисть в выдавленную из тюбиков цветную лужу на картонке, то резко наносила мазки, то едва уловимым мягким движением что-то подправляла.
Доделывала она портрет уже без него. Маликову показала только готовый результат. Портрет в целом ему понравился. Хорошая ли это была живопись, Маликов сказать бы не смог. Как, впрочем, и о других работах Нины. Что-то в них было, определенно было... Он считал, что для непрофессиональной художницы это уже немало. Увлекается живописью, выражает в ней какие-то грани своей натуры – что ж, прекрасно. Ведь скука, небось, сидеть по восемь часов в день в библиотеке, пусть и крупной, общегородской. Сколько бы Нина ни утверждала, что ее работа ей нравится, Маликов был уверен, что скука там имеет место быть. А живопись – это великолепная отдушина.
До встречи с Ниной оставалось два квартала.
Писать ей помогало Пятно.
Однажды у нее с Павликом был странный разговор. Она вскользь упомянула по какому-то поводу о происхождении мира. И Павлик торжественно процитировал:
- В начале было Слово...
Неожиданно для себя она возразила:
- Еще неизвестно, Слово или Пятно...
Сказала и поняла, что это - здорово. Представила себе гигантское, переливавшееся всеми красками Пятно в мировой пустоте. Оно медленно вращалось, высвечивая космическую темь вокруг, и понемногу от него отпадали пятна-звезды, пятна-планеты, пятна-кометы...
- Цветовое пятно как праоснова сущего, - сказал Павлик. - Любопытно. Однако цвет сам по себе не есть жизнь. Скорее уж Слово, под которым следует понимать некий дух жизни, её экстракт, способно было...
Она слушала его наукообразные выкладки вполуха. Зрелище зарождения миров из Пятна завладело ею.
С тех пор она часто вспоминала о Пятне. Заметила, что легче работается, когда оно брезжит на втором плане сознания.
Прошла очень холодная в этом году зима, кончилась дождливая весна. Лето наступило. И все было хорошо, за исключением одного: с Павликом ничего не прояснилось.
Она была терпелива, даже - сверхтерпелива. Ни разу словом не обмолвилась о том, как у них будет дальше. И скорее пошла бы на пытку, чем решилась бы поставить вопрос ребром: выбирай... Но мысль эта - как хорошо было бы, если бы... - её не оставляла. Дома, взяв со стола фотографию Павлика, она говорила ему (как будто он мог услышать!):
- Маликов, мука моя! Как ты нерешителен, внутренне скован! Пока эту внутреннюю свою несвободу не переборешь, не видать тебе счастья. И писателем настоящим не станешь.
Она обрывала себя. Говорила: что будет, то и будет. Павлик сам должен решать.
И при встречах с ним была такой же, как раньше.
Неделю назад она закончила "Город ночью". Как всегда по окончании большой работы, навалилось на нее чувство полной опустошенности. Из-за этого она несколько дней не могла работать. Сего дня попыталась писать, но ничего путного не вышло.
Позвонил Павлик. Она обрадовалась тому, что через десять минут увидит его. Представила, как он, крупный, неторопливый, шествует по улице с непроизвольно солидным выражением лица, прокручивая меж тем в голове только что придуманный сюжет. Маликов рассказывал ей об этом.
Она переоделась, привела себя в порядок. И вышла на улицу.
2.
Он не сказал, что придет с сыном.
Я не сказал ей, что приду с Сережкой.
- А это Сережка, - сказал Маликов.
- Какой большой! - присела на корточки. - Меня |зовут Нина. А тебя? Не знаешь?
- Папа, манина!
- Что он говорит?
- Машину увидел. Да, Сережа, машина. Я вижу. Манина - это машина.
- Да? – Нина засмеялась.
- А вместо "кран" он говорит "кань».
- Как? Кань?
Я могла бы родить ему сына.
Она могла бы родить мне сына. Если бы у меня не было Сережки.
...быть здесь и сейчас – и одновременно переноситься в будущее, где сын Сережка – не малыш в «шезлонге», а здоровенный, красивый и умный парень, и рассказывать этому парню: «Ты не представляешь, как мы с мамой любили тебя. Боготворили! Со временем на твоем лице стали проступать мамины черты, но тогда, в раннем детстве, я смотрел на тебя и мне казалось, я вижу себя - в том возрасте, которого не помню. Абсолютное сходство. Чудо, прихоть неведомых сил...»
- Ты долго не звонил, Павлик.
- Работы много. Замотался на новом месте.
Всегда у него много работы. Работы у него больше, чем меня.
- Давай пройдем до поворота, Нина.
- А потом?
- А потом - обратно.
И я соглашаюсь. А через пятнадцать минут он скажет, что ему надо домой... До каких пор? Господи, дай мне разлюбить этого человека!
- Жарко...
- А я, Павлик, на той неделе в Крым поеду. Дней десять там побуду.
- Хорошо тебе.
- Не прикидывайся несчастным, Маликов.
- Что ты, я счастлив.
- А хочешь - махнем вместе.
Зачем это я?
Зачем ты так, Нина?
- С тобой, Нина, - хоть на край света, как пишут в высокохудожественных романах. Но я опять без отпуска.
- Возьми за свой счет.
- После месяца работы в новой редакции? Так и дали... Привет!
- Кому это ты?
- Знакомый. Как раз - с работы.
- Непризнанная надежда русской словесности, как все твои знакомые.
- Да нет, журналист-середнячок.
- А в самом деле, Павлик, махнем? Плюнь на всё – и поехали.
Что это со мной сегодня? Я жестока.
...быть здесь и сейчас – и одновременно помимо воли переноситься в далекое будущее, в котором писать письмо своему взрослому сыну:
«Здравствуй, Сережа!
Знаешь, почему мы, отец и сын, живем порознь? Ты уже взрослый человек, пора тебе это узнать.
Тебе был год, когда я встретил и полюбил Нину, женщину, понимавшую меня, как никто. Но жениться на ней означало потерять тебя. Нам приходилось встречаться украдкой. Это было мучительно.
Я долго думал, метался - ведь я боялся потерять тебя, и я боялся потерять Нину - пока не понял, что, отказавшись от Нины, убью лучшее в себе.
Било жутко от мысли, что теряю тебя, Сережа, что стану для тебя чужим человеком, - но я решился на разрыв. Когда тебе было два года, летом, мы с Ниной уехали в Крым...»
- Папа, атобус!
- Да, Сережка, автобус. Как твой "Город ночью", Нина? Закончила?
Он уводит разговор в сторону. Он не хочет отвечать. Почему я не могу настоять, сказать - или-или?
Я увожу разговор в сторону...
- Закончила. Теперь опять до поворота, Павлик?
Повернули.
- Слушай, Маликов: "Солнце садится... Ты так весела, точно еще обернутся иначе эти отчаянные вечера, грустные праздники наши. Точно еще обернутся они гранью сверкающей и незнакомой, снимут саднящую муку вины с нашей любви незаконной... Нравится?
- Посредственно, - сказал Маликов и закурил.
- Вот как? Ну, спасибо, Маликов. Это я написала.
- Ты?
- Ну да. Называется знаешь как? "Незаконная любовь, или О несомненной пользе некоторых принципов".
- Я знаю эти стихи, - сказал Маликов. - Называются "Грустные праздники". И кто написал, знаю. Чайкин, поэт местного значения. "Саднящую муку вины" - плохо.
- Напиши лучше.
- Будь я поэтом, все стихи писал бы только о тебе.
- Серьезно?
- Спрашиваешь.
- А ты прозой!
- Не то. О тебе прозой не получится.
- Льстишь. Сойдет, Маликов, и прозой. Повесть напиши. Или рассказ. И назови: "С тобой - хоть на край света».
...быть здесь и сейчас – и одновременно в далеком будущем делиться со своим взрослым и все понимающим сыном:
- Я тебе о ней рассказывал, Сережа. Это было двадцать лет назад. Однажды я чуть было не поехал с ней на море.
Я тогда все не мог принять решение, колебался, и так, и эдак прикидывал. И в итоге понял, что не смогу без тебя...
И мы расстанемся. Скоро. И он уйдет.
И мы расстанемся. И я пойду за хлебом. Но я позвоню
ей...
- Папа, манина!
(c) Иван Дымарьин
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9216" onclick="window.open(this.href);return false;
Я хочу написать твой портрет
1.
Хотелось увидеть Нину.
Звонить из дому Маликов не мог. Вышел покурить и позвонил из автомата на углу.
- Алло, Нина!
- Здравствуй.
- Ну, как дела?
Почему-то ни один телефонный разговор с Ниной Маликов не мог начать без этого "ну, как дела".
- Нормально. А у тебя?
У нее детский голос. Маликов ясно увидел ее - легкую, смуглую, зеленоглазую.
- Нин, ты можешь выйти минут через десять?
- Могу...
До ее дома Маликов мог бы дойти за пять минут, но надо было взять сетку и мелочь и сказать жене, что он идет за хлебом.
- Сережка сегодня не был на воздухе, - сказала жена. - Возьмешь его с собой?
Сережка был ни к чему, но Маликов не мог отказаться. Оговорил только:
- В коляске.
Веди он Сережку за руку, к Нине дошел бы через полчаса, не раньше.
Двухлетнего Сережку в большой коляске уже не возили, пользовались летней - маленькой и легкой; Маликов называл ее "шезлонг на колесах". Сережке "шезлонг" нравился.
На улице было тепло и людно.
- Папа, манина! - возбужденно говорил Сережка, вертя головой. - Папа, атобус!
Маликов мельком взглядывал на дорогу и удостоверял:
- Да, Сережа. Машина. Автобус.
Его сына, явно будущего технаря, интересовали на улице исключительно машины и автобусы. Ничего иного вокруг себя он не замечал: ни травы, ни домов, ни птиц на деревьях... Округлившимися глазами разглядывал Сережка странно-притягательные существа, с шумом катившие неподалеку, выдыхая сгустки сизого дыма. Что за фантастические видения клубились при этом в его светловолосой голове - о том Маликов, с улыбкой посматривавший на сына, не знал.
- Папа, манина!
- Это, Сережка, "жигули". А вон грузовик, видишь?
В свободной от ребятишек по случаю воскресенья беседке детского сада, мимо которого проходили Маликов с Сережкой, четверо подростков под бренчанье гитары самозабвенно распевали:
Жека, расстегни свой куртофан,
Покажи-ка этим фраерам...
Маликов стал прислушиваться, но голоса поющих заглушила поливальная машина. Детсад остался позади, и Маликов с сожалением понял, что ничего больше не узнает об этом Жеке и о том, что именно должен показать он фраерам, расстегнув свой куртофан.
На улице Маликову никогда не бывало скучно, ибо непременно попадалось ему нечто, дававшее толчок воображению: лицо, дерево ли, муравей или, как сейчас, обрывок песни. И закручивалась у него в сознании история - с сюжетом, диалогами...
На этот раз история была детективная, с ограблением магазина, с ускользающим от правосудия преступником, с брошенной им в спешке курткой ("куртофан"), по запаху которой милицейской овчарке удается взять след... И Маликов уже не удивлялся своей способности, к которой давно привык: находиться здесь и сейчас, идти с сыном по улице - и одновременно ощущать себя то убегающим преступником, то овчаркой, мчащейся по его следу, то ментом, бегущим за овчаркой, ощущая тяжесть «макарова» в руке...
Историй, и серьезных, и не очень, вроде сегодняшней, было хоть пруд пруди, по вечерам Маликов записывал черновые схемы наиболее запомнившихся в общую тетрадь с тщательно выведенной фломастером на обложке буквой "С", что означало "Сюжеты". Но между сюжетами и их воплощением простиралась пропасть, преодолеть которую можно было единственным способом: кропотливой работой. Условий же для такой работы не было. Маликов писал урывками в редакционном кабинете, постоянно отвлекаемый коллегами, посетителями, телефонными звонками. Впрочем, это был еще не худший вариант. Вот когда его посылали в командировки, приходилось значительно хуже. В дороге, в гостиничном номере чужого города он вообще не мог писать. А ведь его способность перевоплощаться в других, переноситься в иные времена и ситуации никуда не исчезала, она требовала быть выраженной в слове. А если этого не происходило, Маликов страдал.
Газетное дело многому его научило. Но в последнее время оно стало ощущаться как помеха другому, более важному, точившему Маликова изнутри и требовавшему всех его сил.
Маликов снова, как тогда в телефоне-автомате, ясно представил Нину, но уже не в обычном обличье, а такой, какой видел ее, когда она писала его портрет. Нина, сосредоточенно-строга, попросила его посидеть на единственном стуле в ее импровизированной мастерской, оборудованной в просторном стенном шкафу, "и очень желательно - молча". Она была в джинсах и свитере, на голове - косынка. Щурясь, вглядывалась в начатый портрет перед собой и, обмакивая кисть в выдавленную из тюбиков цветную лужу на картонке, то резко наносила мазки, то едва уловимым мягким движением что-то подправляла.
Доделывала она портрет уже без него. Маликову показала только готовый результат. Портрет в целом ему понравился. Хорошая ли это была живопись, Маликов сказать бы не смог. Как, впрочем, и о других работах Нины. Что-то в них было, определенно было... Он считал, что для непрофессиональной художницы это уже немало. Увлекается живописью, выражает в ней какие-то грани своей натуры – что ж, прекрасно. Ведь скука, небось, сидеть по восемь часов в день в библиотеке, пусть и крупной, общегородской. Сколько бы Нина ни утверждала, что ее работа ей нравится, Маликов был уверен, что скука там имеет место быть. А живопись – это великолепная отдушина.
До встречи с Ниной оставалось два квартала.
Писать ей помогало Пятно.
Однажды у нее с Павликом был странный разговор. Она вскользь упомянула по какому-то поводу о происхождении мира. И Павлик торжественно процитировал:
- В начале было Слово...
Неожиданно для себя она возразила:
- Еще неизвестно, Слово или Пятно...
Сказала и поняла, что это - здорово. Представила себе гигантское, переливавшееся всеми красками Пятно в мировой пустоте. Оно медленно вращалось, высвечивая космическую темь вокруг, и понемногу от него отпадали пятна-звезды, пятна-планеты, пятна-кометы...
- Цветовое пятно как праоснова сущего, - сказал Павлик. - Любопытно. Однако цвет сам по себе не есть жизнь. Скорее уж Слово, под которым следует понимать некий дух жизни, её экстракт, способно было...
Она слушала его наукообразные выкладки вполуха. Зрелище зарождения миров из Пятна завладело ею.
С тех пор она часто вспоминала о Пятне. Заметила, что легче работается, когда оно брезжит на втором плане сознания.
Прошла очень холодная в этом году зима, кончилась дождливая весна. Лето наступило. И все было хорошо, за исключением одного: с Павликом ничего не прояснилось.
Она была терпелива, даже - сверхтерпелива. Ни разу словом не обмолвилась о том, как у них будет дальше. И скорее пошла бы на пытку, чем решилась бы поставить вопрос ребром: выбирай... Но мысль эта - как хорошо было бы, если бы... - её не оставляла. Дома, взяв со стола фотографию Павлика, она говорила ему (как будто он мог услышать!):
- Маликов, мука моя! Как ты нерешителен, внутренне скован! Пока эту внутреннюю свою несвободу не переборешь, не видать тебе счастья. И писателем настоящим не станешь.
Она обрывала себя. Говорила: что будет, то и будет. Павлик сам должен решать.
И при встречах с ним была такой же, как раньше.
Неделю назад она закончила "Город ночью". Как всегда по окончании большой работы, навалилось на нее чувство полной опустошенности. Из-за этого она несколько дней не могла работать. Сего дня попыталась писать, но ничего путного не вышло.
Позвонил Павлик. Она обрадовалась тому, что через десять минут увидит его. Представила, как он, крупный, неторопливый, шествует по улице с непроизвольно солидным выражением лица, прокручивая меж тем в голове только что придуманный сюжет. Маликов рассказывал ей об этом.
Она переоделась, привела себя в порядок. И вышла на улицу.
2.
Он не сказал, что придет с сыном.
Я не сказал ей, что приду с Сережкой.
- А это Сережка, - сказал Маликов.
- Какой большой! - присела на корточки. - Меня |зовут Нина. А тебя? Не знаешь?
- Папа, манина!
- Что он говорит?
- Машину увидел. Да, Сережа, машина. Я вижу. Манина - это машина.
- Да? – Нина засмеялась.
- А вместо "кран" он говорит "кань».
- Как? Кань?
Я могла бы родить ему сына.
Она могла бы родить мне сына. Если бы у меня не было Сережки.
...быть здесь и сейчас – и одновременно переноситься в будущее, где сын Сережка – не малыш в «шезлонге», а здоровенный, красивый и умный парень, и рассказывать этому парню: «Ты не представляешь, как мы с мамой любили тебя. Боготворили! Со временем на твоем лице стали проступать мамины черты, но тогда, в раннем детстве, я смотрел на тебя и мне казалось, я вижу себя - в том возрасте, которого не помню. Абсолютное сходство. Чудо, прихоть неведомых сил...»
- Ты долго не звонил, Павлик.
- Работы много. Замотался на новом месте.
Всегда у него много работы. Работы у него больше, чем меня.
- Давай пройдем до поворота, Нина.
- А потом?
- А потом - обратно.
И я соглашаюсь. А через пятнадцать минут он скажет, что ему надо домой... До каких пор? Господи, дай мне разлюбить этого человека!
- Жарко...
- А я, Павлик, на той неделе в Крым поеду. Дней десять там побуду.
- Хорошо тебе.
- Не прикидывайся несчастным, Маликов.
- Что ты, я счастлив.
- А хочешь - махнем вместе.
Зачем это я?
Зачем ты так, Нина?
- С тобой, Нина, - хоть на край света, как пишут в высокохудожественных романах. Но я опять без отпуска.
- Возьми за свой счет.
- После месяца работы в новой редакции? Так и дали... Привет!
- Кому это ты?
- Знакомый. Как раз - с работы.
- Непризнанная надежда русской словесности, как все твои знакомые.
- Да нет, журналист-середнячок.
- А в самом деле, Павлик, махнем? Плюнь на всё – и поехали.
Что это со мной сегодня? Я жестока.
...быть здесь и сейчас – и одновременно помимо воли переноситься в далекое будущее, в котором писать письмо своему взрослому сыну:
«Здравствуй, Сережа!
Знаешь, почему мы, отец и сын, живем порознь? Ты уже взрослый человек, пора тебе это узнать.
Тебе был год, когда я встретил и полюбил Нину, женщину, понимавшую меня, как никто. Но жениться на ней означало потерять тебя. Нам приходилось встречаться украдкой. Это было мучительно.
Я долго думал, метался - ведь я боялся потерять тебя, и я боялся потерять Нину - пока не понял, что, отказавшись от Нины, убью лучшее в себе.
Било жутко от мысли, что теряю тебя, Сережа, что стану для тебя чужим человеком, - но я решился на разрыв. Когда тебе было два года, летом, мы с Ниной уехали в Крым...»
- Папа, атобус!
- Да, Сережка, автобус. Как твой "Город ночью", Нина? Закончила?
Он уводит разговор в сторону. Он не хочет отвечать. Почему я не могу настоять, сказать - или-или?
Я увожу разговор в сторону...
- Закончила. Теперь опять до поворота, Павлик?
Повернули.
- Слушай, Маликов: "Солнце садится... Ты так весела, точно еще обернутся иначе эти отчаянные вечера, грустные праздники наши. Точно еще обернутся они гранью сверкающей и незнакомой, снимут саднящую муку вины с нашей любви незаконной... Нравится?
- Посредственно, - сказал Маликов и закурил.
- Вот как? Ну, спасибо, Маликов. Это я написала.
- Ты?
- Ну да. Называется знаешь как? "Незаконная любовь, или О несомненной пользе некоторых принципов".
- Я знаю эти стихи, - сказал Маликов. - Называются "Грустные праздники". И кто написал, знаю. Чайкин, поэт местного значения. "Саднящую муку вины" - плохо.
- Напиши лучше.
- Будь я поэтом, все стихи писал бы только о тебе.
- Серьезно?
- Спрашиваешь.
- А ты прозой!
- Не то. О тебе прозой не получится.
- Льстишь. Сойдет, Маликов, и прозой. Повесть напиши. Или рассказ. И назови: "С тобой - хоть на край света».
...быть здесь и сейчас – и одновременно в далеком будущем делиться со своим взрослым и все понимающим сыном:
- Я тебе о ней рассказывал, Сережа. Это было двадцать лет назад. Однажды я чуть было не поехал с ней на море.
Я тогда все не мог принять решение, колебался, и так, и эдак прикидывал. И в итоге понял, что не смогу без тебя...
И мы расстанемся. Скоро. И он уйдет.
И мы расстанемся. И я пойду за хлебом. Но я позвоню
ей...
- Папа, манина!
(c) Иван Дымарьин
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9216" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Обманщик
Вообще-то Зинка Николаева замуж и не собиралась. Плохо ли ей было ? К своим шестидесяти она сохранила крепкую фигуру при небольшом росте, нормальный цвет лица для ее возраста, хорошее здоровье и массу энергии. У нее была трехкомнатная квартира на втором этаже, в которой она проживала вместе с дочерью и внуками, небольшая дачка и кирпичный гараж, который остался после выгнанного прочь зятя. Зять был так себе: денег зарабатывал мало, купленные «Жигули» вдребезги разбил по пьянке, на дачке работать не любил...А потом вообще спутался с какой-то...Та ему все эсэмески слала. «Люблю»,мол, и так далее. Ну, Зинка почитала эсэмески, да его и выгнала. Он сначала все на работе ночевал, но потом подцепил еще какую-то дуру, да с ребенком. Сняли они квартиру в городе и, по слухам, живут себе...
А дочка сразу после развода появилась с другом. Ну, бойфренд сейчас называется. Зинка догадалась, что этот бойфренд у дочки еще до развода был, да молчит. А что теперь скажешь? И кто виноватее? И живет теперь дочка с бойфрендом, тоже квартиру снимают. А Зинка с внуками осталась. Вернее, с внучком шестилетним, с Павлушкой. Внучка, семнадцатилетняя девица, нашла себе жениха и быстренько переселилась к нему. Жених вроде парень неплохой, не обижает Ленку, работать не заставляет, все сам делает. Ленка только наряды меняет.
Ну да речь не о них.
Решила Зинка по осени порядок на дачке навести. Взяла грабли, сгребает себе бурьян в кучку, а на соседнем участке шабашники к даче пристройку делают. И привязался же к Зинке их бригадир. Полненький, кругленький, невысокого роста...как раз Зинке подстать. Блондин. Помоложе, правда, лет на несколько...ну да ведь не старше. И болтает, и болтает, и болтает. Уболтал Зинку. Правда, как мужчина, он Зинке не понравился. Ну да на безрыбье... Был у Зинки до него в любовниках один мужчина, женатый правда, но настоящий мужчина! Да вот беда, жахнул его инсульт прямо на Зинке, она и скорую вызывала. Ну и кончился этот мужик, как мужчина. Сам-то ничего, нормально, а вот с этим делом проблемы...
А Леша, бригадир-то, прямо в раж вошел. Давай, говорит, поженимся. У меня квартира в Москве, Фольксваген, не новый, правда, но есть. Тоже в Москве в гараже стоит. Зарабатываю я хорошо, будешь как сыр в масле кататься. Давай, поженимся! И, через неделю уже подарил Зинке цепочку золотую с подвеской. Подвеска-то с ярким красным камушком. Понравилась цепочка Зинке. И подвеска тоже. А Леша съездил в город и привез Зинке целый воз всяких вкусностей. И конфет и торт и буженину и икру. Красную. И вина привез. Ели-ели Зинка с Павлушкой , все не съели, не сумели. Зинка и вина выпила. Хорошее вино, крепкое. А Леша-то вина не пьет. У него, оказывается, тоже недавно инсульт был, но слабый. Быстро Леша отошел. Только вот с этим делом....проблемы. А Зинке надо. Она уж и подружкам говорит:
-Все бы хорошо, да, боюсь, любовника заводить надо будет. По деньгам-то он меня устраивает. А в постели нет. Слабоват!
Ну переселился Леша к Зинке. Работу свою спервоначалу не бросил, приезжал к Зинке на выходные, а неделю вкалывал на разных стройках. Привозил сумки агромадные с продуктами, колечки золотые Зинке дарил, купил ей куртку хорошую, кофточек кучу и новую обувь. И про Павлушку не забывал. Зинка сразу как-то раздобрела, ходить стала плавно и с достоинством. С первым-то мужем, электриком-алкашом, она только летала...То от стены к стене, то в дверь. Хорошо хоть развелась. А то все летала бы.
Даже шляпу ей Леша купил. Выглядела Зинка в шляпе, конечно, средне, если не сказать хуже, но важно что? Уважение!
А через полгода явился Леша с вещичками и сказал, что уволился из этой фирмы по собственному желанию. Мол, найду работу поближе. Чтобы не уезжать надолго.
С месячишко Леша отдыхал, ходил за грибами и на рыбалку, помогал Зинке по хозяйству. Про работу и не заикался. Потом деньги, привезенные Лешей, стали кончаться и он сказал, что поедет получать расчет. Мол, ему много причитается, может сразу все и не отдадут. Ну, хоть сколько! Уехал.
Приехал Леша через три дня с такой мизерной суммой, что и говорить-то о ней не хочется. А Леша-то и говорит:
-Задумал я, Зина, поменять окна в квартире на пластиковые. Перед отъездом замерил я их и, едучи домой с деньгами, заехал в фирму, которая устанавливает окна и сделал заказ. На все деньги. Как только изготовят окна по моим размерам, так привезут и установят.
Зинка рада до безумия. Многие соседи ее уже поставили себе пластиковые окна, только Зинке они не по средствам. Какие окна с ее пенсией? Обняла она Лешу, поцеловала.
-Молодец ты у нас, Леша! Хозяин!
Живут себе дальше. На Зинкину пенсию. Буженину, конечно, не покупают, но на хлеб и молоко хватает. Леша исправно ходит на рыбалку, про работу и не заикается. Зинка-то ему и говорит:
-Леша, ты на работу-то когда думаешь?
-К осени ближе. Мне обещали что место освободится в одной фирме. Охранником.
Вздохнула Зинка. Ну что ж, охранникам тоже деньги платят. Не такие, как шабашникам, но все же...
-А ты что же, все деньги на окна потратил?
-Нет, поеду в фирму, мне еще должны.
Поехал Леша снова. Взял у Зинки денег на дорогу и отбыл. Через три дня приехал. Без денег.
-Леша, где же деньги-то?
-Не дали, сказали потом отдадут.
-Как же, отдадут тебе, - осердилась Зинка. - Хотели бы отдать, отдали бы сразу, а теперь- пиши пропало!
-Ну что ж я сделаю!
Живут дальше. Без денег, на Зинкину пенсию. Леша про работу и не заикается.
А тут разговорилась Зинка с соседкой, у которой уже стоят пластиковые окна, да похвасталась, что и у нее скоро такие будут.
-А какой фирмы? -спрашивает соседка.
-А я и не знаю.
-Так замерщики-то приезжали от фирмы.
-Нет, у меня Леша сам замерял.
-Такого не бывает! Сначала замерщики должны приехать и сами все замерить. Они по чужим замерам не работают.
Кинулась Зинка к Леше, подняла его с дивана, стала допрос учинять.
-Признавайся, заказал окна?
-Конечно заказал!
-Какой фирмы?
-А.......!!!
-Так ты и про квартиру в Москве соврал и про Фольксваген? Признавайся, гад!
-Что ты, Зиночка, все есть, и квартира и Фольксваген. Хочешь, я завтра на нем приеду? Только у меня прав нету. И денег нету.
-Так, слушай сюда! Завтра утром ты выметаешься к чертовой матери со своими вещичками и чтобы я тебя больше не видела! Нет мужика и ты не мужик!
-Хорошо, Зиночка!
Вечером Зинка, на всякий случай, собрала все даренное золото и спрятала себе под подушку, благо что обманщик был отселен на диван в другую комнату, к Павлушке. Кошелек с остатком пенсии также уютно устроился под ее подушкой. Она поплотнее укрылась одеялом и крепко уснула.
Наутро Леша разбудил ее рано. Он был уже одет и у ног его стояла сумка.
-Зиночка, дай мне денежек на дорожку.
-Нет у меня денег!
-Ну мне же как-то ехать надо...
-Ну и езжай, как знаешь!
-Зиночка, я хотел колечко золотое взять, помнишь я тебе дарил? Только я не нашел.
-Пошел вон!
-Зиночка, я же много тебе дарил! Дай хоть одно колечко!
Разгневанная Зинка сгребла золото из-под подушки и молча швырнула его в лицо обманщику.
-На, подавись!
Леша наклонился, поднял одно тоненькое колечко, положил в карман, взял сумку и вышел. Зинка тут- же соскочила с кровати, пала на колени и принялась собирать разбросанное золото, приговаривая:
-Иди-иди, дурак какой, почти все мне оставил! И правильно! Я для него ничего не жалела. Теперь все мое.
И на лице ее появилась улыбка облегчения и безмятежности.
©Юджин Гебер
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14669" onclick="window.open(this.href);return false;
Вообще-то Зинка Николаева замуж и не собиралась. Плохо ли ей было ? К своим шестидесяти она сохранила крепкую фигуру при небольшом росте, нормальный цвет лица для ее возраста, хорошее здоровье и массу энергии. У нее была трехкомнатная квартира на втором этаже, в которой она проживала вместе с дочерью и внуками, небольшая дачка и кирпичный гараж, который остался после выгнанного прочь зятя. Зять был так себе: денег зарабатывал мало, купленные «Жигули» вдребезги разбил по пьянке, на дачке работать не любил...А потом вообще спутался с какой-то...Та ему все эсэмески слала. «Люблю»,мол, и так далее. Ну, Зинка почитала эсэмески, да его и выгнала. Он сначала все на работе ночевал, но потом подцепил еще какую-то дуру, да с ребенком. Сняли они квартиру в городе и, по слухам, живут себе...
А дочка сразу после развода появилась с другом. Ну, бойфренд сейчас называется. Зинка догадалась, что этот бойфренд у дочки еще до развода был, да молчит. А что теперь скажешь? И кто виноватее? И живет теперь дочка с бойфрендом, тоже квартиру снимают. А Зинка с внуками осталась. Вернее, с внучком шестилетним, с Павлушкой. Внучка, семнадцатилетняя девица, нашла себе жениха и быстренько переселилась к нему. Жених вроде парень неплохой, не обижает Ленку, работать не заставляет, все сам делает. Ленка только наряды меняет.
Ну да речь не о них.
Решила Зинка по осени порядок на дачке навести. Взяла грабли, сгребает себе бурьян в кучку, а на соседнем участке шабашники к даче пристройку делают. И привязался же к Зинке их бригадир. Полненький, кругленький, невысокого роста...как раз Зинке подстать. Блондин. Помоложе, правда, лет на несколько...ну да ведь не старше. И болтает, и болтает, и болтает. Уболтал Зинку. Правда, как мужчина, он Зинке не понравился. Ну да на безрыбье... Был у Зинки до него в любовниках один мужчина, женатый правда, но настоящий мужчина! Да вот беда, жахнул его инсульт прямо на Зинке, она и скорую вызывала. Ну и кончился этот мужик, как мужчина. Сам-то ничего, нормально, а вот с этим делом проблемы...
А Леша, бригадир-то, прямо в раж вошел. Давай, говорит, поженимся. У меня квартира в Москве, Фольксваген, не новый, правда, но есть. Тоже в Москве в гараже стоит. Зарабатываю я хорошо, будешь как сыр в масле кататься. Давай, поженимся! И, через неделю уже подарил Зинке цепочку золотую с подвеской. Подвеска-то с ярким красным камушком. Понравилась цепочка Зинке. И подвеска тоже. А Леша съездил в город и привез Зинке целый воз всяких вкусностей. И конфет и торт и буженину и икру. Красную. И вина привез. Ели-ели Зинка с Павлушкой , все не съели, не сумели. Зинка и вина выпила. Хорошее вино, крепкое. А Леша-то вина не пьет. У него, оказывается, тоже недавно инсульт был, но слабый. Быстро Леша отошел. Только вот с этим делом....проблемы. А Зинке надо. Она уж и подружкам говорит:
-Все бы хорошо, да, боюсь, любовника заводить надо будет. По деньгам-то он меня устраивает. А в постели нет. Слабоват!
Ну переселился Леша к Зинке. Работу свою спервоначалу не бросил, приезжал к Зинке на выходные, а неделю вкалывал на разных стройках. Привозил сумки агромадные с продуктами, колечки золотые Зинке дарил, купил ей куртку хорошую, кофточек кучу и новую обувь. И про Павлушку не забывал. Зинка сразу как-то раздобрела, ходить стала плавно и с достоинством. С первым-то мужем, электриком-алкашом, она только летала...То от стены к стене, то в дверь. Хорошо хоть развелась. А то все летала бы.
Даже шляпу ей Леша купил. Выглядела Зинка в шляпе, конечно, средне, если не сказать хуже, но важно что? Уважение!
А через полгода явился Леша с вещичками и сказал, что уволился из этой фирмы по собственному желанию. Мол, найду работу поближе. Чтобы не уезжать надолго.
С месячишко Леша отдыхал, ходил за грибами и на рыбалку, помогал Зинке по хозяйству. Про работу и не заикался. Потом деньги, привезенные Лешей, стали кончаться и он сказал, что поедет получать расчет. Мол, ему много причитается, может сразу все и не отдадут. Ну, хоть сколько! Уехал.
Приехал Леша через три дня с такой мизерной суммой, что и говорить-то о ней не хочется. А Леша-то и говорит:
-Задумал я, Зина, поменять окна в квартире на пластиковые. Перед отъездом замерил я их и, едучи домой с деньгами, заехал в фирму, которая устанавливает окна и сделал заказ. На все деньги. Как только изготовят окна по моим размерам, так привезут и установят.
Зинка рада до безумия. Многие соседи ее уже поставили себе пластиковые окна, только Зинке они не по средствам. Какие окна с ее пенсией? Обняла она Лешу, поцеловала.
-Молодец ты у нас, Леша! Хозяин!
Живут себе дальше. На Зинкину пенсию. Буженину, конечно, не покупают, но на хлеб и молоко хватает. Леша исправно ходит на рыбалку, про работу и не заикается. Зинка-то ему и говорит:
-Леша, ты на работу-то когда думаешь?
-К осени ближе. Мне обещали что место освободится в одной фирме. Охранником.
Вздохнула Зинка. Ну что ж, охранникам тоже деньги платят. Не такие, как шабашникам, но все же...
-А ты что же, все деньги на окна потратил?
-Нет, поеду в фирму, мне еще должны.
Поехал Леша снова. Взял у Зинки денег на дорогу и отбыл. Через три дня приехал. Без денег.
-Леша, где же деньги-то?
-Не дали, сказали потом отдадут.
-Как же, отдадут тебе, - осердилась Зинка. - Хотели бы отдать, отдали бы сразу, а теперь- пиши пропало!
-Ну что ж я сделаю!
Живут дальше. Без денег, на Зинкину пенсию. Леша про работу и не заикается.
А тут разговорилась Зинка с соседкой, у которой уже стоят пластиковые окна, да похвасталась, что и у нее скоро такие будут.
-А какой фирмы? -спрашивает соседка.
-А я и не знаю.
-Так замерщики-то приезжали от фирмы.
-Нет, у меня Леша сам замерял.
-Такого не бывает! Сначала замерщики должны приехать и сами все замерить. Они по чужим замерам не работают.
Кинулась Зинка к Леше, подняла его с дивана, стала допрос учинять.
-Признавайся, заказал окна?
-Конечно заказал!
-Какой фирмы?
-А.......!!!
-Так ты и про квартиру в Москве соврал и про Фольксваген? Признавайся, гад!
-Что ты, Зиночка, все есть, и квартира и Фольксваген. Хочешь, я завтра на нем приеду? Только у меня прав нету. И денег нету.
-Так, слушай сюда! Завтра утром ты выметаешься к чертовой матери со своими вещичками и чтобы я тебя больше не видела! Нет мужика и ты не мужик!
-Хорошо, Зиночка!
Вечером Зинка, на всякий случай, собрала все даренное золото и спрятала себе под подушку, благо что обманщик был отселен на диван в другую комнату, к Павлушке. Кошелек с остатком пенсии также уютно устроился под ее подушкой. Она поплотнее укрылась одеялом и крепко уснула.
Наутро Леша разбудил ее рано. Он был уже одет и у ног его стояла сумка.
-Зиночка, дай мне денежек на дорожку.
-Нет у меня денег!
-Ну мне же как-то ехать надо...
-Ну и езжай, как знаешь!
-Зиночка, я хотел колечко золотое взять, помнишь я тебе дарил? Только я не нашел.
-Пошел вон!
-Зиночка, я же много тебе дарил! Дай хоть одно колечко!
Разгневанная Зинка сгребла золото из-под подушки и молча швырнула его в лицо обманщику.
-На, подавись!
Леша наклонился, поднял одно тоненькое колечко, положил в карман, взял сумку и вышел. Зинка тут- же соскочила с кровати, пала на колени и принялась собирать разбросанное золото, приговаривая:
-Иди-иди, дурак какой, почти все мне оставил! И правильно! Я для него ничего не жалела. Теперь все мое.
И на лице ее появилась улыбка облегчения и безмятежности.
©Юджин Гебер
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14669" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
El mundo es un teatro
В наш дешевый, провинциальный театр редко ходит интеллигентная публика. А тех, кто приходит, скорее, привлекает тусовка в антракте, чем действие на сцене. Я знаю это, но, когда стою здесь, то перестаю отличать декорации от реальности, а прошлое от настоящего. Мир замыкается на прямоугольное освещенное пространство, и тогда кажется, что все мы играем самих себя. Или кто-то играет нас, переставляя наши реплики и мысли, как разноцветные фишки по аккуратно расчерченному полю.
Сегодня сцена освещена бледными сполохами фейерверка. Это праздничная городская площадь. А где-то там, в темноте кулис, теряются узкие изгибы несуществующих улочек, в которых тают, расплываясь, тени людей и мягкие лучи прожекторов. Сегодня праздник. Почему не поют, не танцуют, не пьют вина? Где накрытый праздничный стол с фруктами и цветами? Кажется, на заднем плане угадываются его очертания, но никого из присутствующих не интересует очередная плохо сработанная бутафория. Я должен еще побродить немного с потерянным, праздным видом, прежде чем встречу ее. Девушку, которую мне предстоит... полюбить? просто соблазнить, а потом бросить? Каждый раз мне приходилось по-новому решать это для себя, и каждый раз она терпеливо благословляла принятое мной решение.
И вот она подошла ко мне. Короткие светлые волосы, ярко-серые глаза и бледные щеки, только слегка тронутые румянами. Ее имя прозвучало странно: Тали.
Собственно, встреча была ошибкой. Весь сюжет оказался ошибкой ( глупой? или банальной?). Мне намекнули, что на празднике будет присутствовать моя будущая невеста, девушка из хорошей семьи, которую сосватали для меня родители. И с которой я (если окажусь достаточно догадливым) смогу познакомиться еще до помолвки. Почему я решил, что это Тали? Что показалось мне в ней? Конечно, это была не она. Она попала сюда случайно. Но сейчас я должен был твердо верить, что Тали – моя судьба, и сквозь пустоту зрительного зала и тусклую враждебность медленно вспыхивающих огней рваться в ее объятия.
Эй, что это там с оркестром? Почему играют мелодию из «Заблудившегося голоса»? Впрочем, музыкальное сопровождение всех спектаклей ужасно похоже. У нас бездарный, дешевый театр.
Тот парень, главный герой «Заблудившегося голоса», заболел, когда ему едва только исполнилось двенадцать лет. Как-то, оставшись дома один, он вставил кассету в игровую телевизионную приставку, и на экране пошли искажения. Простенький рисованый мирок непостижимым образом разложился в причудливые, геометрически правильные машинные символы. Эти странно изменившиеся фигурки продолжали подпрыгивать, двигаться и стрелять, словом, делать все то, что им предписывалось программой. И мальчик протянул было руку, чтобы поправить кассету, но... почему-то оглянулся и сразу забыл про игру. Потому что все окружающее исказилось так же, как изображение в телевизоре, он не узнавал знакомые предметы, неожиданно ставшие чуждыми и пугающими.
Подросток никому не сказал о своей болезни, боясь, что его сочтут сумасшедшим, и страдал в одиночестве. У мира символов, как у кошмарного сна, была своя извращенная, но чудовищно однозначная логика. В нем можно было ориентироваться, и к нему можно было привыкнуть (что в конце концов и произошло), но ни слиться с ним, ни почувствовать себя его частью обычный человек был не в состоянии.
И еще – там не было людей, только их плоские тени и смутно звучащие голоса.
Он бродил один по бесконечным пустым коридорам, всюду натыкаясь на свои собственные мысли и отражения этих мыслей, которые нашептывали ему стены, на однажды произнесенные слова и гулкий шорох своих приглушенных шагов. И лишь по ночам ему иногда снилась утраченная гармония, но снилась только в виде музыки и ветра, потому что он давно уже забыл, как выглядит истинный мир.
А потом мальчик вырос и превратился в красивого юношу с тонкими чертами лица и гибкой грацией в движениях. Но его прекрасные глаза никогда не смотрели на людей и не видели их. Этим юношей был я.
Конечно, Тали – простая девушка, это видно по всему: по лицу, по стрижке, по манере держаться. С чего я взял, что она мне ровня? Но, убежденный в том, что она и есть обещанная родителями невеста, с которой мне, хочу я того или нет, придется связать свою судьбу ( может быть, убеждение возникло из-за отсутствия поблизости других девушек, или из-за какого-нибудь невольного намека с ее стороны? ), я почти насильно заставил себя погрузиться взглядом в теплую, подрагивающую глубину испуганно раскрывшихся глаз и, словно невзначай, коснуться ее руки. Она не отпрянула; естественно, я сразу понравился ей; и, осмелев, я бережно стиснул ее тонкие пальцы и медленно повел, прогуливаясь, по пустеющей площади. Мы о чем-то разговаривали, или делали вид, что разговариваем, улыбаясь друг другу и жестикулируя, при громко звучащей музыке, заглушающей слова. Нет, слова были - для нас, а не для публики, но я не помню их. Не в них заключалось главное. Люди тактично исчезали с нашего пути, мы оказались практически одни на площади. ( Как неестественно, и как хорошо продумано!) Они еще появятся, когда придет время разрушить ломкую идилию непонимания и светящихся полутонов.
Так же как и вчера, когда тот, другой я, бесплодно томившийся в своем искаженном мире, вдруг встретил голос. Совсем не похожий на другие голоса, бесцветные и чахлые, как выросшая в темноте трава. Этот голос был ярко-васильковый, хрупкий, как цветок, праздничный и светлый, как первая бабочка, сильный, как взломавший асфальт побег. За таким голосом можно было пойти на край света; закрыв глаза, броситься в пропасть... Лишь бы быть рядом с ним... Лишь бы слышать, как он поет. И хотя девушка-певица, которой он принадлежал, виделась моему герою такой же безликой тенью, как и все другие, он не раздумывая, женился на ней. И был безумно, нечеловечески счастлив, и любил бы ее всю жизнь, если бы однажды, настраивая соседскому мальчишке компьютер, не вставил в него диск с какой-то игрой... На экране пошли привычные искажения. Парень, конечно, не обратил на них внимания, ведь ничего другого он, в его состоянии, и не мог увидеть. Но ребенок запротестовал: «Нет, вы неправильно делаете,» - и, протянув руку, вынул диск и вставил его снова. И изображение на экране выправилось, а вместе с ним выправился и мир, для того, кто уже никогда не надеялся увидеть этот мир реальным.
С той минуты его болезнь прошла. Он стал воспринимать вещи такими, как они есть. И понял, что на свете много ярких, эффектных женщин, а его жена бледна и некрасива...
А сейчас мы с Тали, взявшись за руки, гуляем по площади, которая медленно наполняется неизвестно откуда взявшимся дымом. Он обволакивает, застилает глаза, зыбкими, струящимися клубами стелется под ноги. Мы идем, постоянно натыкаясь на какие-то предметы. В дыму не видно никого и ничего.
А может быть, это вовсе не праздник? Кто-то перепутал декорации или это я забыл, в каком спектакле играю? Возможно, идет война и мы на баррикадах, между жизнью и смертью, на шаг от мучительной, раздирающей тело и душу агонии. Выстрелов не слышно, но пространство прошивают чьи-то полные ненависти и злобного удивления взгляды. Кто это и почему смотрит так зло? Неужели зрители?
Во время премьеры «Заблудившегося голоса» зрители впервые не покидали зал. Не кричали «Браво!», не прерывали реплики аплодисментами, просто сидели молча и смотрели. Мне захотелось вдруг отбросить банальную беседу и спросить Тали, что она чувствовала, когда на нее вот так молча смотрели зрители. Она не умела петь. В спектакле звучала фонограмма. Но она вся – от кончиков аристократически изящных пальцев до тускло фосфорицирующей пряди волос над неестественно бледным лицом – обратилась в голос. Ее хрупкое, невесомое тело стало телом звука. И казалось, что она еще долго будет звучать, как одинокий, печально замирающий аккорд, даже тогда, когда упадет занавес, погаснет свет и зал опустеет. Но спектакль закончился, смолкла музыка и колдовство развеялось, легко и непринужденно, как эфирное облачко.
У меня странное ощущение, будто я с трудом вспоминаю свою роль. Но это абсолютно невозможно. Все роли я знаю назубок, они запрограмированы во мне на уровне подсознания. Стали моей неотъемлимой частью, и даже если бы я очень старался, было бы трудно сбиться с раз и навсегда накатанной колеи. Сейчас я должен поцеловать Тали. Первый поцелуй – целомудренный и страстный. Вокруг никого не осталось, и даже дым слегка рассеялся. Я осторожно и в то же время уверенно обнимаю ее одной рукой, другую кладу на плечо. «Ее глаза сияют, как звезды» - это режиссерская ремарка. Глупо и пошло. Я видел, как сияют звезды, совсем не так. В глазах Тали страх и свет, плавно исчезающий свет меркнущего прожектора.
Завтра в спектакле «Заблудившийся голос» я буду ненавидеть и презирать ее, а перед этим неистово, отчаянно любить.
Играет тихая музыка. Это скрипка, ее голос так похож на человеческий, грустный и все понимающий. Я наклоняюсь, и губы Тали покорно раскрываются навстречу моим.
Как жадно напряглась публика. Разве все ограничится скромным поцелуем? Ведь большинство из них пришло сюда ради гораздо более фривольной сцены. Разумеется, они получат то, что хотят. Моя рука скользит, я чувствую, как прижимается ко мне Тали, как она скована и напряжена. Я думаю: ей всегда трудно давалась эта сцена. И тут же понимаю: да ведь так она и должна играть. Тали – юная, невинная девушка, никогда близко не смотревшая в глаза чужого мужчины, раздираемая страхом и невидимым чувством любви.
Мои движения становятся замедленными и чисто механическими. Хочется, чтобы этого эпизода или не было вовсе или чтобы он не кончался никогда.
Но он кончается неожиданно быстро, вокруг собираются люди, много людей, целая толпа, грубая, возмущенная. Воодушевленная готовностью вырвать меня из когтей коварной химеры. Они увидели меня с ней, малообразованной провинциалкой ( разве не видно с первого взгляда, кто она такая? – конечно, не пара мне). Какой позор для нас обоих! Впрочем, у меня еще есть шанс, вот и моя невеста тут и уже смотрит влюбленными глазами. Ошибка будет исправлена и праздник пойдет своим чередом.
Как вскинулась Тали! (а я-то полагал, что она смутится). Как вспыхнуло ее лицо, высвеченное прямо наведенным ослепительно белым лучом, как бросилась защищать свою любовь! Она что-то кричит обступившим ее людям, но я не могу разобрать что. Потому что именно в это мгновение я разрешил вопрос, на протяжении тысячелетий мучивший философов мира, и все вокруг, и в прошлом, и в будущем, сделалось узнаваемо-просто. Я понял, что любовь – это когда кого-то из толпы выхватывает луч прожектора, и возвеличенный этим обычным театральным эффектом, он становится непостижимо красив той особенной красотой, которую придает человеку только направленный в лицо свет. И пораженный мгновенно вспыхнувшей красотой, я не заметил, как изменились декорации сцены, как исчезла Тали и разбрелись по площади люди. И низко стелящиеся клубящиеся сумерки поглотили их расплывчатые силуэты. Зрителей больше нет, они обратились в темные тени у наших ног. Да театр ли это? – ударила в сознание страшная мысль. Не принял ли я реальность за игру, жизнь за надуманный суррогат?
Но спектакль близится к концу. Он должен быть закончен, и прежде, чем опустится занавес, я познакомлюсь со своей невестой. Буду идти с ней под руку, и появившаяся Тали поймет, что она здесь лишняя. И уйдет, а я даже не посмотрю ей вслед.
Я вдруг догадался, откуда берется дым. На столе расставлены свечи, они чадят, но почти не дают света. Протягиваю руку и беру одну из них. Спектакль должен кончиться, но я не хочу, чтобы он закончился так.
Моя невеста подходит, пытается взять меня за руку. Я вырываюсь и делаю шаг вперед, чтобы никто не видел нас вместе. Высоко поднимаю над головой дымную свечу и вглядываюсь в хаотически движущиеся в серой пелене фигуры. Но среди них нет Тали.
- Тали!
Она, конечно, не появится. Стоит, наверное, где-нибудь за кулисами и ждет подходящего момента для своего выхода. Она не станет ломать сценарий. А завтра, в перерыве между репетициями, она будет жевать в буфете бутерброд, погруженная в обдумывание новой роли, и даже не взглянет в мою сторону. А я даже не посмотрю на нее. И все это будет совсем не то. Я продолжаю звать, и люди спешат ко мне, мои родители, друзья, родственники и просто знакомые. Серые силуэты на колеблющемся сером фоне. Спектакль скоро кончится, остается всего несколько минут, но я продолжаю искать ее. Я должен найти ее сейчас, пока не стихла музыка, пока не погасли прожекторы, пока остается надежда на одно во время сказанное слово, способное изменить спектакль и судьбу.
- Тали!
© Джон Маверик, 2008
В наш дешевый, провинциальный театр редко ходит интеллигентная публика. А тех, кто приходит, скорее, привлекает тусовка в антракте, чем действие на сцене. Я знаю это, но, когда стою здесь, то перестаю отличать декорации от реальности, а прошлое от настоящего. Мир замыкается на прямоугольное освещенное пространство, и тогда кажется, что все мы играем самих себя. Или кто-то играет нас, переставляя наши реплики и мысли, как разноцветные фишки по аккуратно расчерченному полю.
Сегодня сцена освещена бледными сполохами фейерверка. Это праздничная городская площадь. А где-то там, в темноте кулис, теряются узкие изгибы несуществующих улочек, в которых тают, расплываясь, тени людей и мягкие лучи прожекторов. Сегодня праздник. Почему не поют, не танцуют, не пьют вина? Где накрытый праздничный стол с фруктами и цветами? Кажется, на заднем плане угадываются его очертания, но никого из присутствующих не интересует очередная плохо сработанная бутафория. Я должен еще побродить немного с потерянным, праздным видом, прежде чем встречу ее. Девушку, которую мне предстоит... полюбить? просто соблазнить, а потом бросить? Каждый раз мне приходилось по-новому решать это для себя, и каждый раз она терпеливо благословляла принятое мной решение.
И вот она подошла ко мне. Короткие светлые волосы, ярко-серые глаза и бледные щеки, только слегка тронутые румянами. Ее имя прозвучало странно: Тали.
Собственно, встреча была ошибкой. Весь сюжет оказался ошибкой ( глупой? или банальной?). Мне намекнули, что на празднике будет присутствовать моя будущая невеста, девушка из хорошей семьи, которую сосватали для меня родители. И с которой я (если окажусь достаточно догадливым) смогу познакомиться еще до помолвки. Почему я решил, что это Тали? Что показалось мне в ней? Конечно, это была не она. Она попала сюда случайно. Но сейчас я должен был твердо верить, что Тали – моя судьба, и сквозь пустоту зрительного зала и тусклую враждебность медленно вспыхивающих огней рваться в ее объятия.
Эй, что это там с оркестром? Почему играют мелодию из «Заблудившегося голоса»? Впрочем, музыкальное сопровождение всех спектаклей ужасно похоже. У нас бездарный, дешевый театр.
Тот парень, главный герой «Заблудившегося голоса», заболел, когда ему едва только исполнилось двенадцать лет. Как-то, оставшись дома один, он вставил кассету в игровую телевизионную приставку, и на экране пошли искажения. Простенький рисованый мирок непостижимым образом разложился в причудливые, геометрически правильные машинные символы. Эти странно изменившиеся фигурки продолжали подпрыгивать, двигаться и стрелять, словом, делать все то, что им предписывалось программой. И мальчик протянул было руку, чтобы поправить кассету, но... почему-то оглянулся и сразу забыл про игру. Потому что все окружающее исказилось так же, как изображение в телевизоре, он не узнавал знакомые предметы, неожиданно ставшие чуждыми и пугающими.
Подросток никому не сказал о своей болезни, боясь, что его сочтут сумасшедшим, и страдал в одиночестве. У мира символов, как у кошмарного сна, была своя извращенная, но чудовищно однозначная логика. В нем можно было ориентироваться, и к нему можно было привыкнуть (что в конце концов и произошло), но ни слиться с ним, ни почувствовать себя его частью обычный человек был не в состоянии.
И еще – там не было людей, только их плоские тени и смутно звучащие голоса.
Он бродил один по бесконечным пустым коридорам, всюду натыкаясь на свои собственные мысли и отражения этих мыслей, которые нашептывали ему стены, на однажды произнесенные слова и гулкий шорох своих приглушенных шагов. И лишь по ночам ему иногда снилась утраченная гармония, но снилась только в виде музыки и ветра, потому что он давно уже забыл, как выглядит истинный мир.
А потом мальчик вырос и превратился в красивого юношу с тонкими чертами лица и гибкой грацией в движениях. Но его прекрасные глаза никогда не смотрели на людей и не видели их. Этим юношей был я.
Конечно, Тали – простая девушка, это видно по всему: по лицу, по стрижке, по манере держаться. С чего я взял, что она мне ровня? Но, убежденный в том, что она и есть обещанная родителями невеста, с которой мне, хочу я того или нет, придется связать свою судьбу ( может быть, убеждение возникло из-за отсутствия поблизости других девушек, или из-за какого-нибудь невольного намека с ее стороны? ), я почти насильно заставил себя погрузиться взглядом в теплую, подрагивающую глубину испуганно раскрывшихся глаз и, словно невзначай, коснуться ее руки. Она не отпрянула; естественно, я сразу понравился ей; и, осмелев, я бережно стиснул ее тонкие пальцы и медленно повел, прогуливаясь, по пустеющей площади. Мы о чем-то разговаривали, или делали вид, что разговариваем, улыбаясь друг другу и жестикулируя, при громко звучащей музыке, заглушающей слова. Нет, слова были - для нас, а не для публики, но я не помню их. Не в них заключалось главное. Люди тактично исчезали с нашего пути, мы оказались практически одни на площади. ( Как неестественно, и как хорошо продумано!) Они еще появятся, когда придет время разрушить ломкую идилию непонимания и светящихся полутонов.
Так же как и вчера, когда тот, другой я, бесплодно томившийся в своем искаженном мире, вдруг встретил голос. Совсем не похожий на другие голоса, бесцветные и чахлые, как выросшая в темноте трава. Этот голос был ярко-васильковый, хрупкий, как цветок, праздничный и светлый, как первая бабочка, сильный, как взломавший асфальт побег. За таким голосом можно было пойти на край света; закрыв глаза, броситься в пропасть... Лишь бы быть рядом с ним... Лишь бы слышать, как он поет. И хотя девушка-певица, которой он принадлежал, виделась моему герою такой же безликой тенью, как и все другие, он не раздумывая, женился на ней. И был безумно, нечеловечески счастлив, и любил бы ее всю жизнь, если бы однажды, настраивая соседскому мальчишке компьютер, не вставил в него диск с какой-то игрой... На экране пошли привычные искажения. Парень, конечно, не обратил на них внимания, ведь ничего другого он, в его состоянии, и не мог увидеть. Но ребенок запротестовал: «Нет, вы неправильно делаете,» - и, протянув руку, вынул диск и вставил его снова. И изображение на экране выправилось, а вместе с ним выправился и мир, для того, кто уже никогда не надеялся увидеть этот мир реальным.
С той минуты его болезнь прошла. Он стал воспринимать вещи такими, как они есть. И понял, что на свете много ярких, эффектных женщин, а его жена бледна и некрасива...
А сейчас мы с Тали, взявшись за руки, гуляем по площади, которая медленно наполняется неизвестно откуда взявшимся дымом. Он обволакивает, застилает глаза, зыбкими, струящимися клубами стелется под ноги. Мы идем, постоянно натыкаясь на какие-то предметы. В дыму не видно никого и ничего.
А может быть, это вовсе не праздник? Кто-то перепутал декорации или это я забыл, в каком спектакле играю? Возможно, идет война и мы на баррикадах, между жизнью и смертью, на шаг от мучительной, раздирающей тело и душу агонии. Выстрелов не слышно, но пространство прошивают чьи-то полные ненависти и злобного удивления взгляды. Кто это и почему смотрит так зло? Неужели зрители?
Во время премьеры «Заблудившегося голоса» зрители впервые не покидали зал. Не кричали «Браво!», не прерывали реплики аплодисментами, просто сидели молча и смотрели. Мне захотелось вдруг отбросить банальную беседу и спросить Тали, что она чувствовала, когда на нее вот так молча смотрели зрители. Она не умела петь. В спектакле звучала фонограмма. Но она вся – от кончиков аристократически изящных пальцев до тускло фосфорицирующей пряди волос над неестественно бледным лицом – обратилась в голос. Ее хрупкое, невесомое тело стало телом звука. И казалось, что она еще долго будет звучать, как одинокий, печально замирающий аккорд, даже тогда, когда упадет занавес, погаснет свет и зал опустеет. Но спектакль закончился, смолкла музыка и колдовство развеялось, легко и непринужденно, как эфирное облачко.
У меня странное ощущение, будто я с трудом вспоминаю свою роль. Но это абсолютно невозможно. Все роли я знаю назубок, они запрограмированы во мне на уровне подсознания. Стали моей неотъемлимой частью, и даже если бы я очень старался, было бы трудно сбиться с раз и навсегда накатанной колеи. Сейчас я должен поцеловать Тали. Первый поцелуй – целомудренный и страстный. Вокруг никого не осталось, и даже дым слегка рассеялся. Я осторожно и в то же время уверенно обнимаю ее одной рукой, другую кладу на плечо. «Ее глаза сияют, как звезды» - это режиссерская ремарка. Глупо и пошло. Я видел, как сияют звезды, совсем не так. В глазах Тали страх и свет, плавно исчезающий свет меркнущего прожектора.
Завтра в спектакле «Заблудившийся голос» я буду ненавидеть и презирать ее, а перед этим неистово, отчаянно любить.
Играет тихая музыка. Это скрипка, ее голос так похож на человеческий, грустный и все понимающий. Я наклоняюсь, и губы Тали покорно раскрываются навстречу моим.
Как жадно напряглась публика. Разве все ограничится скромным поцелуем? Ведь большинство из них пришло сюда ради гораздо более фривольной сцены. Разумеется, они получат то, что хотят. Моя рука скользит, я чувствую, как прижимается ко мне Тали, как она скована и напряжена. Я думаю: ей всегда трудно давалась эта сцена. И тут же понимаю: да ведь так она и должна играть. Тали – юная, невинная девушка, никогда близко не смотревшая в глаза чужого мужчины, раздираемая страхом и невидимым чувством любви.
Мои движения становятся замедленными и чисто механическими. Хочется, чтобы этого эпизода или не было вовсе или чтобы он не кончался никогда.
Но он кончается неожиданно быстро, вокруг собираются люди, много людей, целая толпа, грубая, возмущенная. Воодушевленная готовностью вырвать меня из когтей коварной химеры. Они увидели меня с ней, малообразованной провинциалкой ( разве не видно с первого взгляда, кто она такая? – конечно, не пара мне). Какой позор для нас обоих! Впрочем, у меня еще есть шанс, вот и моя невеста тут и уже смотрит влюбленными глазами. Ошибка будет исправлена и праздник пойдет своим чередом.
Как вскинулась Тали! (а я-то полагал, что она смутится). Как вспыхнуло ее лицо, высвеченное прямо наведенным ослепительно белым лучом, как бросилась защищать свою любовь! Она что-то кричит обступившим ее людям, но я не могу разобрать что. Потому что именно в это мгновение я разрешил вопрос, на протяжении тысячелетий мучивший философов мира, и все вокруг, и в прошлом, и в будущем, сделалось узнаваемо-просто. Я понял, что любовь – это когда кого-то из толпы выхватывает луч прожектора, и возвеличенный этим обычным театральным эффектом, он становится непостижимо красив той особенной красотой, которую придает человеку только направленный в лицо свет. И пораженный мгновенно вспыхнувшей красотой, я не заметил, как изменились декорации сцены, как исчезла Тали и разбрелись по площади люди. И низко стелящиеся клубящиеся сумерки поглотили их расплывчатые силуэты. Зрителей больше нет, они обратились в темные тени у наших ног. Да театр ли это? – ударила в сознание страшная мысль. Не принял ли я реальность за игру, жизнь за надуманный суррогат?
Но спектакль близится к концу. Он должен быть закончен, и прежде, чем опустится занавес, я познакомлюсь со своей невестой. Буду идти с ней под руку, и появившаяся Тали поймет, что она здесь лишняя. И уйдет, а я даже не посмотрю ей вслед.
Я вдруг догадался, откуда берется дым. На столе расставлены свечи, они чадят, но почти не дают света. Протягиваю руку и беру одну из них. Спектакль должен кончиться, но я не хочу, чтобы он закончился так.
Моя невеста подходит, пытается взять меня за руку. Я вырываюсь и делаю шаг вперед, чтобы никто не видел нас вместе. Высоко поднимаю над головой дымную свечу и вглядываюсь в хаотически движущиеся в серой пелене фигуры. Но среди них нет Тали.
- Тали!
Она, конечно, не появится. Стоит, наверное, где-нибудь за кулисами и ждет подходящего момента для своего выхода. Она не станет ломать сценарий. А завтра, в перерыве между репетициями, она будет жевать в буфете бутерброд, погруженная в обдумывание новой роли, и даже не взглянет в мою сторону. А я даже не посмотрю на нее. И все это будет совсем не то. Я продолжаю звать, и люди спешат ко мне, мои родители, друзья, родственники и просто знакомые. Серые силуэты на колеблющемся сером фоне. Спектакль скоро кончится, остается всего несколько минут, но я продолжаю искать ее. Я должен найти ее сейчас, пока не стихла музыка, пока не погасли прожекторы, пока остается надежда на одно во время сказанное слово, способное изменить спектакль и судьбу.
- Тали!
© Джон Маверик, 2008
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Девятнадцать лет спустя
Густая пенка начала подниматься. Игорь дождался последнего момента перед закипанием – вскипевшему кофе место только в унитазе – и снял джезву с плиты. Постоял, ни о чём не думая, – ещё толком не проснулся, – снова поставил джезву на раскалённую поверхность и повторил процедуру: еле слышный гудяще-шелестящий звук, медленное взбухание пенки – всё!
Всё, кофе готов, день начинается. Неплохой, должно быть, день. Кофе, несомненно, удался, а это почти верный признак того, что и день не принесёт неприятностей.
Игорь знал толк в кофе и немного даже гордился тем, что никто не может сварить его лучше. Ни турок никакой, ни араб, ни армянин. Был, правда, один бармен родом из Львова, но он помер давно.
Гуща осела, можно переливать в чашку. Пусть ещё постоит чуток… Ну, вот, пора… первый глоток… люкс!… теперь сигарета… второй глоток… первая затяжка… суперлюкс!
Тут главное что? Главное – точная дозировка кофе и сахара, плюс несколько крупинок грубой соли, плюс хороший медный инструмент, плюс правильный режим плиты. И если всё так, то никакого песка не нужно. Лучше не придумаешь.
Правда, такого качества кофе получался у него только на одного. На двоих почему-то выходило заметно хуже. Души, что ли, половину только вкладывал?
Игорь сделал последний глоток и, сразу вслед, последнюю затяжку. Великолепно. Почти как одновременный оргазм.
Он проснулся окончательно и посмотрел в окно. Действительно, день обещал быть неплохим. Утро, во всяком случае, радовало. Солнце, разрозненные пёрышки облаков, юная зелень листвы. Тихо, тепло. Кажется, эта бесконечная осень, задержавшаяся на всю зиму и растянувшаяся ещё на половину весны, наконец-то сдохла. Аминь!
Пора на работу, без пяти десять уже.
Лестничная площадка немного сбила настроение: весь пол покрыт ровным слоем шелухи от семечек вперемешку с окурками. Игорь резко повернулся с соседской двери и длинно позвонил. Ну, глядите, предупреждали вас… Никто не открыл – соседи, люмпены чёртовы, видно, уже давно на работах своих быдлячьих, а дети их, подрастающие люмпены, в школе, наверное. А скорее – шляются где-нибудь по улицам, имбецилы. Ладно, вечером…
Лифт, как всегда, настроения тоже не улучшил. В общем, всё довольно быстро пришло почти на круги своя. Почти – потому что сверкание машины, помытой с вечера, порадовало глаз и вернуло ощущение хорошего дня.
Поехали.
Движение в сторону центра, естественно, было плотным, приходилось даже надолго останавливаться, но по этому поводу Игорь не переживал. До работы доберётся к двенадцати, зато проторчит там часов до десяти вечера. Времени на всё хватит – и состояние тихого ужаса у подчинённых поддержать, и по-настоящему поработать после шести. Он – сова, встаёт поздно, для него полдень – ещё утро, зато полночь – ещё не ночь. С женой вон из-за этого видится практически только по выходным, и то ничего, привыкли оба. Не говоря уж о сыне.
А пробка – дело житейское, нам не подвластное, чего дёргаться-то зря? Лучше подумать о чём-нибудь полезном. А ещё лучше – о приятном.
О полезном Игорь решил пока не думать – план на день в целом ясен, не стоит голову забивать. Если что неординарное – позвонят. Пока же телефон молчит, и очень хорошо.
Значит, о приятном.
Погодка, значит, радостная… девушки… а в субботу с утра пораньше – в Шереметьево… и шесть дней в Париже…
«Москва, Москва, люблю тебя, как сын!» – подумал Игорь и представил, как стоит на пересечении Сен-Жермена с Сен-Мишелем, прикидывая, куда бы двинуться дальше. На Муффтар, пожалуй…
Игорь действительно любил Москву, как нормальный сын любит свою мать, даже понимая, что она, допустим, не слишком хороша фигурой, или, например, что характер у неё… скажем так, вздорный. И Париж он обожал, тоже сознавая, что есть города и прекраснее. Много таких. Но Париж был для него вроде толстого, феерически весёлого, даже сумасбродного дядьки, от которого, если ты пацан, отойти невозможно. И как минимум раз в год Игорь выбирал подходящую неделю с удобно сдвинутыми выходными – и летел в Париж. Один. Выключив телефон, он погружался в этот город, и отходил душой, и заряжался энергией до следующей такой поездки. Ни в каком отпуске так отдохнуть никогда не удавалось.
Он ни в ком не нуждался там, в Париже. В женщине если только, иногда. Да и то больше из интереса. Игорю всегда нравились француженки. Не носатые, костлявые, холодные, высокомерные аристократки, а жизнерадостные плебейки, с высокими скулами, характерно вздёрнутыми аккуратными носиками, вьющимися волосами, крепкими фигурками.
Первая его такая француженка оказалась, правда, с Украины. Но, надо признать, и она, в общем, не подкачала. А потом он уже не ошибался.
Впрочем, всё это были – так, незначительные эпизоды. Не за этим Игорь летал в Париж.
Можно бы на этот раз к мулатке какой-нибудь подкатиться. А можно и не подкатываться. Свобода!
После второй эстакады поток машин немного разредился. Игорь привычно перестроился из левого ряда в правый – здесь это была самая выгодная позиция, – показал средний палец дебилу, возмущённо бибикнувшему из своего убогого «Рено», и прибавил газу.
На краю тротуара, расслабленно подняв правую руку, стояла женщина.
Игоря словно что-то толкнуло в сердце, и он притормозил. Лица женщины было не разглядеть – левой она плотно прижимала к уху мобильник, – но в фигуре Игорю почудилось нечто такое… То ли знакомое, то ли, наоборот, будущее, но прямо к нему относящееся…
Он никогда не разменивался на извоз. Один-единственный раз в жизни пожалел щуплого солдатика, уныло и безнадёжно голосовавшего на Кольцевой. И пожалел, что пожалел, потому что служивый оказался одержимым чудовищным словесным поносом. Игорь вытерпел минут двадцать, а потом сказал, что ему надо срочно сворачивать, и высадил бедолагу. Ничего, пацан, доберёшься, сказал он, погода неплохая, дождя, может, и не будет, бывай.
И женщин никогда так не отлавливал. Не его это стиль, да и вообще – дома он этим не занимался. Категорически.
Но тут – Игорь не мог объяснить причин, однако рука сама включила указатель поворота, а нога отпустила газ и придавила тормоз.
Что-то было в этой женщине. Фигура не девичья, тридцать пять, наверное, или под сорок, талии особой нет, но и лишних телес нет, хотя всё на месте. Правильно, что позволяет себе в обтяжку одеваться. Ноги длинные… изгиб руки этой, голосующей… стрижка короткая вроде… но не в этом дело! Нет, тут другое что-то…
Игорь плавно остановился возле голосующей, разблокировал двери и приоткрыл правую.
– Минутку, Саш, – услышал он, – вот машина остановилась. До Лефортова довезёте? Двести.
– Садитесь. – Крюк получался совсем небольшой, можно сказать, никакой даже и не крюк.
Женщина, продолжая разговаривать по телефону, села в машину. На Игоря она не взглянула, а вот он на неё – посмотрел. Он правильно угадал возраст. Тридцать шесть ей. Ирке.
Давненько не виделись. Девятнадцать лет. Постарела, конечно, – вон морщинок у глаз сколько, – но вполне ещё. Усталой, правда, выглядит… причёску зря сменила, роскошные же были волосы… и цвет волос… седина, наверное, появилась… а всё равно очень даже…
Никогда, почти никогда она не была в его вкусе, однако жизнь тогда, девятнадцать лет назад, так повернулась… С тех пор вкус у него другой стал, что ли…
Ирина закончила разговор и впервые посмотрела на своего «бомбилу». Посмотрела равнодушно и, ничего не сказав, отвернулась.
– Привет, Ир, – произнёс Игорь. – Не узнала, что ли?
– Привет, Игорь, – ответила Ира. – Узнала, почему же?
– А чего молчишь?
– А о чём говорить?
– А, вот что…
– Знаешь, Костромин, – сказала Ира, – если бы я знала, что это ты, в жизни бы не села в эту машину. Ну, теперь уж вылезать глупо. Хотя, если хочешь, я выйду.
– Да уж сиди, – буркнул Игорь.
– Тогда давай помолчим, – подвела итог Ира, – потому что говорить и вправду не о чем. Скажи только, курить у тебя можно?
– Кури, – разрешил Игорь. – Окошко только приоткрой.
Ира закурила, Игорь тоже. Движение опять уплотнилось, они ползли по позднеутренней Москве, и Игорь вспоминал.
…Ирка считалась секс-звездой школы. На неё, гибкую, большеглазую, по-восточному яркую – сказывалась кровь матери-узбечки, – в разное время западали почти все одноклассники и не меньше половины пацанов из параллельных классов, да и из предыдущего выпуска тоже. Игорь оставался чуть ли не единственным в классе, не поддавшимся этой чуме. «Не в моём вкусе», – упрямо говорил он. И не врал.
Превращение в женщину началось у Ирки намного раньше, чем у других девчонок. И – это Игорь понял уже потом – превращение не только внешнее. По-простому говоря, Ирке безумно, а до поры, скорее всего, и безотчётно, хотелось мужика. А одноклассники говорили ещё проще: Самарина, она, сука, страстная.
И сплетничали. Класса с девятого, если не с восьмого, языки на её счёт чесать начали. То кто-нибудь видел, как Ирка с кем-то из соседней школы обжималась, и якобы задыхалась и стонала. То она будто бы в школе в мужской туалет тайно проникла, заперлась в кабинке и из неё подглядывала. То ещё что, вплоть до рассказов, как следили за ней скрытно, и доследили до самого дома, и залезли по водосточной трубе к её окну, и увидели, как она разделась догола, и легла на кровать, и раскинула ноги, и стала мять себя там… «Фу, гадость!» – ужасались слушатели.
Игорь во всё это не особенно верил, да и не слишком интересовался. «Не в моём вкусе».
Девчонки к Самариной стали относиться холодно, и беспристрастному Игорю было ясно, что – завидуют.
А сама Ирка, до которой, конечно, какие-то слухи доходили, виду абсолютно не подавала. И на неприязнь одноклассниц тоже никак не реагировала. Достойно уважения, мимоходом решил тогда Игорь.
А в выпускной год их класс охватила походомания. Собирались рано утром, почти все, на каком-нибудь вокзале – то Казанском, то Ярославском, то Белорусском, – садились на электричку и ехали в лесные места. Ставили палатки, разводили костёр. Пели, слава Богу, совсем не много – дребезжащие гитары у них почему-то особо не котировалось, – зато много играли. Футбол, волейбол, бадминтон. Картишки, само собой, – но это уже, пожалуй, из области флирта. Выпивали, избегая бдительного ока классной дамы, обречённо таскавшейся с ними в эти походы. Ну, и волю бурлящим гормонам давали, хотя и в меру.
Ночевали вполне целомудренно: по трое – четверо в палатке, мальчики отдельно, девочки отдельно. На следующий день возвращались, довольные и полные желания повторить. Некоторые – со следами засосов на шее.
В общем, всё – как всегда и бывает.
В первых двух таких походах Игорь с Ириной практически не пересекался. Он в то время обхаживал Леночку Сорокину, новенькую. Скромно так обхаживал, сидел с ней рядышком у костра, за ручку держал. А Ирка вовсю крутила с весельчаком Славиком Ропчей, носившим до десятого класса прозвище Дистрофик, но вдруг вымахавшем далеко за метр восемьдесят и устрашающе раздавшемся в плечах. Вот у них-то обоих синяки на шеях после походов держались по неделе… А что у них там (и не только там) ещё было, Славик не рассказывал.
К третьему походу новенькая Игорю уже поднадоела, провёл он этот поход этаким Чайльд-Гарольдом. И Славик с Иркой тоже почему-то держались порознь.
А в четвёртом, последнем, их, Игоря и Ирину, ни с того, казалось бы, ни с сего притянуло друг к другу.
Был роскошный май, до начала выпускных оставалось недели две. Всё забылось, вся суета осталась там, в городе, а тут, на природе, начинался вечер, горел костёр, кто-то всё-таки забренчал на плохо настроенной гитаре, принялись нестройно подпевать… Ирина сидела в отдаленьи, одна, на толстом стволе поваленной сосны. Сидела неподвижно, смотрела куда-то в сторону.
Игорь тихо отошёл от костра и сел рядом с ней.
– Что загрустила, Ириш? – мягко спросил он.
– Да нет, – помедлив, ответила Ира, – не загрустила… Хотя вообще-то да…
Она покосилась на Игоря и невесело улыбнулась:
– Не знаю…
– Не грусти, – сказал он, похлопал Иру по руке и удивился – до чего же холодная!
– Мёрзнешь? – спросил он.
– Да как-то… – выговорила она и повторила, – не знаю…
Игорь обнял Иру за плечи и легонько притянул к себе. Она замерла, а его сердце вдруг громко забилось. «Ах, какая девчонка-то!» – подумал он в смятении. – «Как же я раньше не замечал?»
– Давай пройдёмся, – предложил он вполголоса. – А то до костра далеко, не доходит тепло, а подходить неохота. Поют, опять же…
Ира рассмеялась:
– Ага, поют… Правда, пройтись бы хорошо.
И они прошлись. И о чём-то говорили. И стали целоваться, и целовались неистово, и потом – Игорь не помнил как – оказались в палатке, и продолжали, уже лёжа, целоваться, и он что-то говорил, а Ирка плакала и смеялась, и он запустил руки ей под футболку, и неловко разъял какие-то крючочки на спине, и осторожно сжал правую грудь, и грудь эта, горячая, круглая, не поместилась в его ладонь, и Ирка кусала свои и его губы и тяжело дышала, и он расстегнул ей джинсы, и залез рукой в её трусики, и ощутил обильную влагу, и попытался раздвинуть ей ноги посильнее, но она сдавленно прошептала «нет», и тоже расстегнула ему джинсы, и тоже запустила руку, и сознание ушло от обоих под звуки фальшиво распеваемой одноклассниками песни из мультфильма «Бременские музыканты»…
Так начался роман, продлившийся два месяца.
Уже в понедельник у них ВСЁ произошло. Как-то буднично, можно сказать – по-семейному. Игорь проводил Иру после школы, зашёл, естественно, к ней домой, она даже покормила его, потом ушла в ванную и вышла из неё завёрнутой в большое мохнатое полотенце. Подбородком показала Игорю, чтобы он тоже шёл в ванную, и – расстелила постель в спальне.
Всё получилось хорошо, даже великолепно. Ирка, с её-то репутацией, оказалась девственницей, и приглушённо охнула от боли, когда Игорь отчаянным ударом проник в неё на всю длину, и что-то в ней будто бы лопнуло, но уже через мгновение возобновился её придушенный, а потом громче и громче, стон.
Что уж там, Игорь был горд собой.
И Иркой – тоже.
На какое-то время ему показалось, что они по-настоящему созданы друг для друга. И в сексе, и просто в жизни. Жениться он, правда, не собирался – рано. В институт поступить, окончить, зарабатывать начать, а там видно будет. Да и вообще, женатым он тогда себя никак не представлял. Но уж если и жениться, то – только на Ирке, такой горячей, такой заводной и такой всё понимающей.
Он никогда не говорил с ней об этом. Просто хорошо вместе – чего ещё надо? Тем более, что, как выяснилось, Ирка уже два года была в него влюблена.
И о другом они не говорили – о её репутации, и о Славике Ропче, и о том якобы парне из соседней школы. Ни о чём таком. В голову не приходило об этом вспоминать.
Они почти не расставались в эти два месяца, и не уставали друг от друга. В опасные дни Ирка, правда, к себе его не подпускала. «Стой тут, ближе, чем на три метра не подходи», – говорила она, смеясь. Но даже в эти дни, как и в критические, ему было хорошо с ней. А уж в безопасные…
Прошли экзамены, и выпускной вечер прошёл. Игорь готовился к вступительным, кое-как, конечно. Ирка тоже готовилась, но вот это его только раздражало слегка.
А потом произошло то, что произошло.
Они собрались в кино. Пришли рано, решили подождать полчасика в парке. Сидели на скамейке, держась за руки, говорили о каких-то пустяках. И раздался голос:
– Эй, щенок, ну-ка встать!
Череп. Вова Новосёлов, на два года старше их. Тупой кабан в центнер весом, получивший кличку с тех давних пор, как был побрит наголо по случаю стригущего лишая. Его с Витькой Черноусовым приметили и взяли под крыло районные братки. Витьку, правда, призвали в армию, а вот Череп никуда не делся – откосил с помощью справки из психдиспансера.
– Встать, говорю!
Был он то ли пьян, то ли и вправду безумен…
Игорь медленно поднялся, Ирина встала рядом, крепко взяла его под руку.
– Витёк служит, – надрывно произнёс Череп, – деды его обижают, хлеб отбирают, а ты тут с блядьми рассиживаешься? А ну, смирррна!!!
Краем глаза Игорь увидел, как румянец словно ластиком стёрся с Иркиной щеки. И почувствовал, как она сжала его локоть.
– Я кому сказал?! Смирррна!!!
Череп сделал шаг к ним. Игорь посмотрел прямо ему в глаза и не увидел там ничего. Вообще ничего.
– Пойдём, Игорь, – сказала Ирка.
– Я тебе пойду! – рявкнул Череп. – Последний раз говорю: смирррна!!!
И тут… Игорь высвободил руку, занёс её и изо всех сил ударил по ненавистной харе. И сразу же мир взорвался, и ничего не стало…
Нет, не так…
Игорь высвободил руку, повернулся и побежал. Он слышал сзади тяжёлый топот, но знал, что бегун из Черепа никакой. А Ирка успеет улизнуть… Он бежал, не оборачиваясь, и уже этого топота не слышал, и всё бежал…
Нет, не так…
Игорь высвободил руку – и встал по стойке «смирно». А Ирка повернулась и ушла. И Череп, усевшись на их скамейку, продержал его так полчаса, а потом отпустил…
Больше он с Иркой не встречался. Даже попыток не делал. И она – тоже.
Позже Игорь понял, что это был переломный момент в его жизни, и благодарил судьбу, что всё произошло именно так. Как-то так…
Потому что, если бы не это – ну, что, поженились бы они рано или поздно, детей бы настрогали, и Ирка со своей физиологией наверняка бы гулять от него стала, и вообще – получилась бы люмпенская семья, типа соседей, гадящих прямо перед собственным порогом, и вообще, и вообще, и вообще…
А так он – то, что он есть. И другим быть не хотел бы. И точка.
…Они подъезжали к Лефортову.
– Тебе конкретно куда? – спросил Игорь.
– В Краснокурсантский, если не трудно.
– Да чего ж трудного? – Игорь перестроился, готовясь к манёвру. – Ты бы хоть пару слов о себе сказала!
– Пару слов скажу, – ответила вдруг Ирина. – Уехала тогда в Ленинград. Поступила. Замуж вышла. Развелась. Распределилась в Мурманск. Снова замуж вышла, снова развелась. Детей нет. Приезжала к родителям на могилу. Всё. Удовлетворён?
Игорь помолчал немного. Потом спросил:
– А ты меня ни о чём спросить не хочешь? – Он хмыкнул. – Я тоже пару слов сказать могу.
– А пожалуй, – медленно проговорила Ирина. – Скажи мне, ты помнишь, о чём мы говорили… ну тогда… в последний момент… ну, на скамейке?
– Да нет, – удивился Игорь, – откуда? Сколько лет прошло…
– Я тебе напомню. Мы обсуждали – в шутку, наверное, – как пойдёт мне двойная фамилия. Костромина-Самарина. Красиво, правда? Слава Богу и спасибо тому уроду, не дошло до этого.
Свернули в Краснокурсантский.
– Вот здесь останови, пожалуйста.
Игорь аккуратно притёрся к бордюру.
– Телефон хоть оставь, – попросил он на всякий случай.
Ирина изумлённо посмотрела на него. Потом молча вынула из сумочки кошелёк, из кошелька – две сотенные. Протянула Игорю.
– Ты что, больная? – спросил Игорь.
Она, не отвечая, положила деньги на торпеду, открыла дверь, вышла и двинулась по тротуару.
Игорь пару мгновений смотрел на неё, потом спрятал деньги и тронулся в сторону работы.
На сердце стало пасмурно, но это быстро прошло. Крюк оказался никаким не крюком, движение здесь было почти беспрепятственным. Он доехал до офиса даже быстрее, чем планировал, и, паркуясь, подумал, что, как с утра день обещал быть неплохим, так, похоже, и будет. И погодка хороша.
(с) ФС
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7790" onclick="window.open(this.href);return false;
Густая пенка начала подниматься. Игорь дождался последнего момента перед закипанием – вскипевшему кофе место только в унитазе – и снял джезву с плиты. Постоял, ни о чём не думая, – ещё толком не проснулся, – снова поставил джезву на раскалённую поверхность и повторил процедуру: еле слышный гудяще-шелестящий звук, медленное взбухание пенки – всё!
Всё, кофе готов, день начинается. Неплохой, должно быть, день. Кофе, несомненно, удался, а это почти верный признак того, что и день не принесёт неприятностей.
Игорь знал толк в кофе и немного даже гордился тем, что никто не может сварить его лучше. Ни турок никакой, ни араб, ни армянин. Был, правда, один бармен родом из Львова, но он помер давно.
Гуща осела, можно переливать в чашку. Пусть ещё постоит чуток… Ну, вот, пора… первый глоток… люкс!… теперь сигарета… второй глоток… первая затяжка… суперлюкс!
Тут главное что? Главное – точная дозировка кофе и сахара, плюс несколько крупинок грубой соли, плюс хороший медный инструмент, плюс правильный режим плиты. И если всё так, то никакого песка не нужно. Лучше не придумаешь.
Правда, такого качества кофе получался у него только на одного. На двоих почему-то выходило заметно хуже. Души, что ли, половину только вкладывал?
Игорь сделал последний глоток и, сразу вслед, последнюю затяжку. Великолепно. Почти как одновременный оргазм.
Он проснулся окончательно и посмотрел в окно. Действительно, день обещал быть неплохим. Утро, во всяком случае, радовало. Солнце, разрозненные пёрышки облаков, юная зелень листвы. Тихо, тепло. Кажется, эта бесконечная осень, задержавшаяся на всю зиму и растянувшаяся ещё на половину весны, наконец-то сдохла. Аминь!
Пора на работу, без пяти десять уже.
Лестничная площадка немного сбила настроение: весь пол покрыт ровным слоем шелухи от семечек вперемешку с окурками. Игорь резко повернулся с соседской двери и длинно позвонил. Ну, глядите, предупреждали вас… Никто не открыл – соседи, люмпены чёртовы, видно, уже давно на работах своих быдлячьих, а дети их, подрастающие люмпены, в школе, наверное. А скорее – шляются где-нибудь по улицам, имбецилы. Ладно, вечером…
Лифт, как всегда, настроения тоже не улучшил. В общем, всё довольно быстро пришло почти на круги своя. Почти – потому что сверкание машины, помытой с вечера, порадовало глаз и вернуло ощущение хорошего дня.
Поехали.
Движение в сторону центра, естественно, было плотным, приходилось даже надолго останавливаться, но по этому поводу Игорь не переживал. До работы доберётся к двенадцати, зато проторчит там часов до десяти вечера. Времени на всё хватит – и состояние тихого ужаса у подчинённых поддержать, и по-настоящему поработать после шести. Он – сова, встаёт поздно, для него полдень – ещё утро, зато полночь – ещё не ночь. С женой вон из-за этого видится практически только по выходным, и то ничего, привыкли оба. Не говоря уж о сыне.
А пробка – дело житейское, нам не подвластное, чего дёргаться-то зря? Лучше подумать о чём-нибудь полезном. А ещё лучше – о приятном.
О полезном Игорь решил пока не думать – план на день в целом ясен, не стоит голову забивать. Если что неординарное – позвонят. Пока же телефон молчит, и очень хорошо.
Значит, о приятном.
Погодка, значит, радостная… девушки… а в субботу с утра пораньше – в Шереметьево… и шесть дней в Париже…
«Москва, Москва, люблю тебя, как сын!» – подумал Игорь и представил, как стоит на пересечении Сен-Жермена с Сен-Мишелем, прикидывая, куда бы двинуться дальше. На Муффтар, пожалуй…
Игорь действительно любил Москву, как нормальный сын любит свою мать, даже понимая, что она, допустим, не слишком хороша фигурой, или, например, что характер у неё… скажем так, вздорный. И Париж он обожал, тоже сознавая, что есть города и прекраснее. Много таких. Но Париж был для него вроде толстого, феерически весёлого, даже сумасбродного дядьки, от которого, если ты пацан, отойти невозможно. И как минимум раз в год Игорь выбирал подходящую неделю с удобно сдвинутыми выходными – и летел в Париж. Один. Выключив телефон, он погружался в этот город, и отходил душой, и заряжался энергией до следующей такой поездки. Ни в каком отпуске так отдохнуть никогда не удавалось.
Он ни в ком не нуждался там, в Париже. В женщине если только, иногда. Да и то больше из интереса. Игорю всегда нравились француженки. Не носатые, костлявые, холодные, высокомерные аристократки, а жизнерадостные плебейки, с высокими скулами, характерно вздёрнутыми аккуратными носиками, вьющимися волосами, крепкими фигурками.
Первая его такая француженка оказалась, правда, с Украины. Но, надо признать, и она, в общем, не подкачала. А потом он уже не ошибался.
Впрочем, всё это были – так, незначительные эпизоды. Не за этим Игорь летал в Париж.
Можно бы на этот раз к мулатке какой-нибудь подкатиться. А можно и не подкатываться. Свобода!
После второй эстакады поток машин немного разредился. Игорь привычно перестроился из левого ряда в правый – здесь это была самая выгодная позиция, – показал средний палец дебилу, возмущённо бибикнувшему из своего убогого «Рено», и прибавил газу.
На краю тротуара, расслабленно подняв правую руку, стояла женщина.
Игоря словно что-то толкнуло в сердце, и он притормозил. Лица женщины было не разглядеть – левой она плотно прижимала к уху мобильник, – но в фигуре Игорю почудилось нечто такое… То ли знакомое, то ли, наоборот, будущее, но прямо к нему относящееся…
Он никогда не разменивался на извоз. Один-единственный раз в жизни пожалел щуплого солдатика, уныло и безнадёжно голосовавшего на Кольцевой. И пожалел, что пожалел, потому что служивый оказался одержимым чудовищным словесным поносом. Игорь вытерпел минут двадцать, а потом сказал, что ему надо срочно сворачивать, и высадил бедолагу. Ничего, пацан, доберёшься, сказал он, погода неплохая, дождя, может, и не будет, бывай.
И женщин никогда так не отлавливал. Не его это стиль, да и вообще – дома он этим не занимался. Категорически.
Но тут – Игорь не мог объяснить причин, однако рука сама включила указатель поворота, а нога отпустила газ и придавила тормоз.
Что-то было в этой женщине. Фигура не девичья, тридцать пять, наверное, или под сорок, талии особой нет, но и лишних телес нет, хотя всё на месте. Правильно, что позволяет себе в обтяжку одеваться. Ноги длинные… изгиб руки этой, голосующей… стрижка короткая вроде… но не в этом дело! Нет, тут другое что-то…
Игорь плавно остановился возле голосующей, разблокировал двери и приоткрыл правую.
– Минутку, Саш, – услышал он, – вот машина остановилась. До Лефортова довезёте? Двести.
– Садитесь. – Крюк получался совсем небольшой, можно сказать, никакой даже и не крюк.
Женщина, продолжая разговаривать по телефону, села в машину. На Игоря она не взглянула, а вот он на неё – посмотрел. Он правильно угадал возраст. Тридцать шесть ей. Ирке.
Давненько не виделись. Девятнадцать лет. Постарела, конечно, – вон морщинок у глаз сколько, – но вполне ещё. Усталой, правда, выглядит… причёску зря сменила, роскошные же были волосы… и цвет волос… седина, наверное, появилась… а всё равно очень даже…
Никогда, почти никогда она не была в его вкусе, однако жизнь тогда, девятнадцать лет назад, так повернулась… С тех пор вкус у него другой стал, что ли…
Ирина закончила разговор и впервые посмотрела на своего «бомбилу». Посмотрела равнодушно и, ничего не сказав, отвернулась.
– Привет, Ир, – произнёс Игорь. – Не узнала, что ли?
– Привет, Игорь, – ответила Ира. – Узнала, почему же?
– А чего молчишь?
– А о чём говорить?
– А, вот что…
– Знаешь, Костромин, – сказала Ира, – если бы я знала, что это ты, в жизни бы не села в эту машину. Ну, теперь уж вылезать глупо. Хотя, если хочешь, я выйду.
– Да уж сиди, – буркнул Игорь.
– Тогда давай помолчим, – подвела итог Ира, – потому что говорить и вправду не о чем. Скажи только, курить у тебя можно?
– Кури, – разрешил Игорь. – Окошко только приоткрой.
Ира закурила, Игорь тоже. Движение опять уплотнилось, они ползли по позднеутренней Москве, и Игорь вспоминал.
…Ирка считалась секс-звездой школы. На неё, гибкую, большеглазую, по-восточному яркую – сказывалась кровь матери-узбечки, – в разное время западали почти все одноклассники и не меньше половины пацанов из параллельных классов, да и из предыдущего выпуска тоже. Игорь оставался чуть ли не единственным в классе, не поддавшимся этой чуме. «Не в моём вкусе», – упрямо говорил он. И не врал.
Превращение в женщину началось у Ирки намного раньше, чем у других девчонок. И – это Игорь понял уже потом – превращение не только внешнее. По-простому говоря, Ирке безумно, а до поры, скорее всего, и безотчётно, хотелось мужика. А одноклассники говорили ещё проще: Самарина, она, сука, страстная.
И сплетничали. Класса с девятого, если не с восьмого, языки на её счёт чесать начали. То кто-нибудь видел, как Ирка с кем-то из соседней школы обжималась, и якобы задыхалась и стонала. То она будто бы в школе в мужской туалет тайно проникла, заперлась в кабинке и из неё подглядывала. То ещё что, вплоть до рассказов, как следили за ней скрытно, и доследили до самого дома, и залезли по водосточной трубе к её окну, и увидели, как она разделась догола, и легла на кровать, и раскинула ноги, и стала мять себя там… «Фу, гадость!» – ужасались слушатели.
Игорь во всё это не особенно верил, да и не слишком интересовался. «Не в моём вкусе».
Девчонки к Самариной стали относиться холодно, и беспристрастному Игорю было ясно, что – завидуют.
А сама Ирка, до которой, конечно, какие-то слухи доходили, виду абсолютно не подавала. И на неприязнь одноклассниц тоже никак не реагировала. Достойно уважения, мимоходом решил тогда Игорь.
А в выпускной год их класс охватила походомания. Собирались рано утром, почти все, на каком-нибудь вокзале – то Казанском, то Ярославском, то Белорусском, – садились на электричку и ехали в лесные места. Ставили палатки, разводили костёр. Пели, слава Богу, совсем не много – дребезжащие гитары у них почему-то особо не котировалось, – зато много играли. Футбол, волейбол, бадминтон. Картишки, само собой, – но это уже, пожалуй, из области флирта. Выпивали, избегая бдительного ока классной дамы, обречённо таскавшейся с ними в эти походы. Ну, и волю бурлящим гормонам давали, хотя и в меру.
Ночевали вполне целомудренно: по трое – четверо в палатке, мальчики отдельно, девочки отдельно. На следующий день возвращались, довольные и полные желания повторить. Некоторые – со следами засосов на шее.
В общем, всё – как всегда и бывает.
В первых двух таких походах Игорь с Ириной практически не пересекался. Он в то время обхаживал Леночку Сорокину, новенькую. Скромно так обхаживал, сидел с ней рядышком у костра, за ручку держал. А Ирка вовсю крутила с весельчаком Славиком Ропчей, носившим до десятого класса прозвище Дистрофик, но вдруг вымахавшем далеко за метр восемьдесят и устрашающе раздавшемся в плечах. Вот у них-то обоих синяки на шеях после походов держались по неделе… А что у них там (и не только там) ещё было, Славик не рассказывал.
К третьему походу новенькая Игорю уже поднадоела, провёл он этот поход этаким Чайльд-Гарольдом. И Славик с Иркой тоже почему-то держались порознь.
А в четвёртом, последнем, их, Игоря и Ирину, ни с того, казалось бы, ни с сего притянуло друг к другу.
Был роскошный май, до начала выпускных оставалось недели две. Всё забылось, вся суета осталась там, в городе, а тут, на природе, начинался вечер, горел костёр, кто-то всё-таки забренчал на плохо настроенной гитаре, принялись нестройно подпевать… Ирина сидела в отдаленьи, одна, на толстом стволе поваленной сосны. Сидела неподвижно, смотрела куда-то в сторону.
Игорь тихо отошёл от костра и сел рядом с ней.
– Что загрустила, Ириш? – мягко спросил он.
– Да нет, – помедлив, ответила Ира, – не загрустила… Хотя вообще-то да…
Она покосилась на Игоря и невесело улыбнулась:
– Не знаю…
– Не грусти, – сказал он, похлопал Иру по руке и удивился – до чего же холодная!
– Мёрзнешь? – спросил он.
– Да как-то… – выговорила она и повторила, – не знаю…
Игорь обнял Иру за плечи и легонько притянул к себе. Она замерла, а его сердце вдруг громко забилось. «Ах, какая девчонка-то!» – подумал он в смятении. – «Как же я раньше не замечал?»
– Давай пройдёмся, – предложил он вполголоса. – А то до костра далеко, не доходит тепло, а подходить неохота. Поют, опять же…
Ира рассмеялась:
– Ага, поют… Правда, пройтись бы хорошо.
И они прошлись. И о чём-то говорили. И стали целоваться, и целовались неистово, и потом – Игорь не помнил как – оказались в палатке, и продолжали, уже лёжа, целоваться, и он что-то говорил, а Ирка плакала и смеялась, и он запустил руки ей под футболку, и неловко разъял какие-то крючочки на спине, и осторожно сжал правую грудь, и грудь эта, горячая, круглая, не поместилась в его ладонь, и Ирка кусала свои и его губы и тяжело дышала, и он расстегнул ей джинсы, и залез рукой в её трусики, и ощутил обильную влагу, и попытался раздвинуть ей ноги посильнее, но она сдавленно прошептала «нет», и тоже расстегнула ему джинсы, и тоже запустила руку, и сознание ушло от обоих под звуки фальшиво распеваемой одноклассниками песни из мультфильма «Бременские музыканты»…
Так начался роман, продлившийся два месяца.
Уже в понедельник у них ВСЁ произошло. Как-то буднично, можно сказать – по-семейному. Игорь проводил Иру после школы, зашёл, естественно, к ней домой, она даже покормила его, потом ушла в ванную и вышла из неё завёрнутой в большое мохнатое полотенце. Подбородком показала Игорю, чтобы он тоже шёл в ванную, и – расстелила постель в спальне.
Всё получилось хорошо, даже великолепно. Ирка, с её-то репутацией, оказалась девственницей, и приглушённо охнула от боли, когда Игорь отчаянным ударом проник в неё на всю длину, и что-то в ней будто бы лопнуло, но уже через мгновение возобновился её придушенный, а потом громче и громче, стон.
Что уж там, Игорь был горд собой.
И Иркой – тоже.
На какое-то время ему показалось, что они по-настоящему созданы друг для друга. И в сексе, и просто в жизни. Жениться он, правда, не собирался – рано. В институт поступить, окончить, зарабатывать начать, а там видно будет. Да и вообще, женатым он тогда себя никак не представлял. Но уж если и жениться, то – только на Ирке, такой горячей, такой заводной и такой всё понимающей.
Он никогда не говорил с ней об этом. Просто хорошо вместе – чего ещё надо? Тем более, что, как выяснилось, Ирка уже два года была в него влюблена.
И о другом они не говорили – о её репутации, и о Славике Ропче, и о том якобы парне из соседней школы. Ни о чём таком. В голову не приходило об этом вспоминать.
Они почти не расставались в эти два месяца, и не уставали друг от друга. В опасные дни Ирка, правда, к себе его не подпускала. «Стой тут, ближе, чем на три метра не подходи», – говорила она, смеясь. Но даже в эти дни, как и в критические, ему было хорошо с ней. А уж в безопасные…
Прошли экзамены, и выпускной вечер прошёл. Игорь готовился к вступительным, кое-как, конечно. Ирка тоже готовилась, но вот это его только раздражало слегка.
А потом произошло то, что произошло.
Они собрались в кино. Пришли рано, решили подождать полчасика в парке. Сидели на скамейке, держась за руки, говорили о каких-то пустяках. И раздался голос:
– Эй, щенок, ну-ка встать!
Череп. Вова Новосёлов, на два года старше их. Тупой кабан в центнер весом, получивший кличку с тех давних пор, как был побрит наголо по случаю стригущего лишая. Его с Витькой Черноусовым приметили и взяли под крыло районные братки. Витьку, правда, призвали в армию, а вот Череп никуда не делся – откосил с помощью справки из психдиспансера.
– Встать, говорю!
Был он то ли пьян, то ли и вправду безумен…
Игорь медленно поднялся, Ирина встала рядом, крепко взяла его под руку.
– Витёк служит, – надрывно произнёс Череп, – деды его обижают, хлеб отбирают, а ты тут с блядьми рассиживаешься? А ну, смирррна!!!
Краем глаза Игорь увидел, как румянец словно ластиком стёрся с Иркиной щеки. И почувствовал, как она сжала его локоть.
– Я кому сказал?! Смирррна!!!
Череп сделал шаг к ним. Игорь посмотрел прямо ему в глаза и не увидел там ничего. Вообще ничего.
– Пойдём, Игорь, – сказала Ирка.
– Я тебе пойду! – рявкнул Череп. – Последний раз говорю: смирррна!!!
И тут… Игорь высвободил руку, занёс её и изо всех сил ударил по ненавистной харе. И сразу же мир взорвался, и ничего не стало…
Нет, не так…
Игорь высвободил руку, повернулся и побежал. Он слышал сзади тяжёлый топот, но знал, что бегун из Черепа никакой. А Ирка успеет улизнуть… Он бежал, не оборачиваясь, и уже этого топота не слышал, и всё бежал…
Нет, не так…
Игорь высвободил руку – и встал по стойке «смирно». А Ирка повернулась и ушла. И Череп, усевшись на их скамейку, продержал его так полчаса, а потом отпустил…
Больше он с Иркой не встречался. Даже попыток не делал. И она – тоже.
Позже Игорь понял, что это был переломный момент в его жизни, и благодарил судьбу, что всё произошло именно так. Как-то так…
Потому что, если бы не это – ну, что, поженились бы они рано или поздно, детей бы настрогали, и Ирка со своей физиологией наверняка бы гулять от него стала, и вообще – получилась бы люмпенская семья, типа соседей, гадящих прямо перед собственным порогом, и вообще, и вообще, и вообще…
А так он – то, что он есть. И другим быть не хотел бы. И точка.
…Они подъезжали к Лефортову.
– Тебе конкретно куда? – спросил Игорь.
– В Краснокурсантский, если не трудно.
– Да чего ж трудного? – Игорь перестроился, готовясь к манёвру. – Ты бы хоть пару слов о себе сказала!
– Пару слов скажу, – ответила вдруг Ирина. – Уехала тогда в Ленинград. Поступила. Замуж вышла. Развелась. Распределилась в Мурманск. Снова замуж вышла, снова развелась. Детей нет. Приезжала к родителям на могилу. Всё. Удовлетворён?
Игорь помолчал немного. Потом спросил:
– А ты меня ни о чём спросить не хочешь? – Он хмыкнул. – Я тоже пару слов сказать могу.
– А пожалуй, – медленно проговорила Ирина. – Скажи мне, ты помнишь, о чём мы говорили… ну тогда… в последний момент… ну, на скамейке?
– Да нет, – удивился Игорь, – откуда? Сколько лет прошло…
– Я тебе напомню. Мы обсуждали – в шутку, наверное, – как пойдёт мне двойная фамилия. Костромина-Самарина. Красиво, правда? Слава Богу и спасибо тому уроду, не дошло до этого.
Свернули в Краснокурсантский.
– Вот здесь останови, пожалуйста.
Игорь аккуратно притёрся к бордюру.
– Телефон хоть оставь, – попросил он на всякий случай.
Ирина изумлённо посмотрела на него. Потом молча вынула из сумочки кошелёк, из кошелька – две сотенные. Протянула Игорю.
– Ты что, больная? – спросил Игорь.
Она, не отвечая, положила деньги на торпеду, открыла дверь, вышла и двинулась по тротуару.
Игорь пару мгновений смотрел на неё, потом спрятал деньги и тронулся в сторону работы.
На сердце стало пасмурно, но это быстро прошло. Крюк оказался никаким не крюком, движение здесь было почти беспрепятственным. Он доехал до офиса даже быстрее, чем планировал, и, паркуясь, подумал, что, как с утра день обещал быть неплохим, так, похоже, и будет. И погодка хороша.
(с) ФС
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7790" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Она
Она бежала навстречу дождю, бросавшему тяжелые серебристые брызги, словно пригоршни звонких монет, к ее ногам в летних туфлях. И сердце звенело им в такт и не могло остановиться. Она не была безупречно красива, но детская улыбка и медленный трепет светлых ресниц делали ее больше, чем музой: для меня она жила, как живет теплая тоскующая по любви песня. Она оставалась со мной терпким душистым июлем, бесконечностью распростертого неба, едва слышным горячим шепотом у самого виска и сладкой горечью цветущих садов - всегда летняя, наивная и непонятная до боли. Я не могла и не хотела ее терять, никогда не отдала бы ее ни миру, ни тому единственному, но она выбрала свой путь. Неразличимую, призрачную дорогу и ушла от меня так внезапно, что я даже не успела этого пережить.
Но пока она только танцевала, радуясь дождю и призывно раскидывая руки. И старый наивный медальон на ее груди еще хранил тепло и мерцание уходящего солнца. Стучали в пыли каблучки, и длинные рыжеватые волосы путались и льнули к ее загорелой спине в горячей тоске.
Ей нравилась «Лолита», она любила свои недоступные другим, странные сны и мечтала дописать Фрейда. На страницах классиков она черкала между строк мелко и неразборчиво свои собственные мысли, спорила, открывала, мечтала. Она часто говорила, что единственными ее друзьями были авторы этих книг, живущие за скромными безликими обложками герои и стая черных воронов у обрыва на самом ветру.
Я старалась догнать ее, чтобы хоть на миг очутиться с ней рядом в этом сумрачном мире фантазий, но всегда отставала ровно на полшага. Она доводила меня до угрюмого бешенства и отвращения, со странной брезгливостью повествуя о своих любовных историях. Она умела быть упрямой, ледяной и бессердечной. А я до сих пор виню себя лишь за то, что не всегда хотела ее любить.
Сколько жизней должно пройти, чтобы я забыла ее задумчивое, почти детское лицо в тени кленовых листьев у оврага? Сколько мне еще нужно увидеть зябко прижатых друг к другу коленей и травинок в тонких скрещенных пальцах? Может, я до сих пор ищу ту единственную, изобразившую многоопытный взгляд и назвавшую меня ребенком? Не знаю…
Мы шли очень долго. Мимо летящих машин и нелепостей городской архитектуры, и асфальт обжигал ступни сквозь тонкую подошву босоножек. Окраина города. Откос в дурманящей зеленой прохладе. Мы спустились по узкой, практически нехоженой тропинке в долгожданную тень. Далеко на воде скользили ослепительно-белые треугольники парусников. Я уютно устроилась в раскидистых ветвях дуба, мечтательно болтая ногами и вслушиваясь в мерный шум листьев над головой. Она нашла себе дерево побольше где-то позади меня.
- Знаешь, я вчера встретила хорошего парня. Мы проболтали до двенадцати…
Я перестала качать ногами, задержав дыхание и всматриваясь вдаль. Только сейчас я вдруг поняла, что дерево, на котором я сижу, далеко склоняется над обрывом и подо мной пустота.
- Ну и?..
Она пожала плечами.
- Обещал позвонить. Даже не приставал весь вечер. Он в пригороде живет. Надежный такой, обеспеченный… Просто пиво пили на берегу.
Я не поверила. У меня не было оснований ей доверять: слишком уж хорошо знала, как она ведет себя с мужчинами. Я скорее перевела взгляд на воду, от осознания зеленой бездны под ногами голова медленно кружилась. Эта странная то ли зависть, то ли тоска. Как много людей поступают так же: беззаботно и легко … Неужели в жизни все так просто: достаточно уютного уголка и несколько бутылок вина? Разве я - задумчивый пришелец с других планет, для которого осталась тайна и глубина там, где по умолчанию ее быть уже не должно, а не точно такая же блуждающая в толпе девчонка?
Я прижалась к шершавому стволу и слушала сквозь трепет листьев ее уже ставший далеким голос, думая о своем. Может, мое одиночество наивно и напрасно? И я, сопротивляясь окружающему, всего лишь строю из себя непризнанного гения. Вот они – жалкие людишки, а я выйду вся в белом… Но кто и что оно, это окружающее? Раскинутые надо мной ветви клена, стайка воробьев под окном, притаившийся за склоном сладкий малиновый закат? Почему в моем мире так мало людей? Не за что удержаться…
Как на этом откосе.
Мы уехали домой уже поздно. Я снова пыталась ее отнять, так отчаянно и почти безумно, наверно, в последний раз. В горячем, безудержном танце ласк и поцелуев, в слепой попытке не думать, не помнить, не знать… Последние, увядшие розовые лепестки осыпаются к моим босым ногам. Маленький Принц, потерявший свою планету…
Зачем так много, зачем так сложно? Вот звезды надо мной – они молчат. Безмолвна ее тень на подушке – последней искренней, так глубоко и мирно спящей. Едва коснусь губами ее теплых волос и в путь… Покороче юбку и каблуки повыше. Завтра в моей жизни людей станет больше. А сердце я, пожалуй, оставлю здесь, под звездами. Когда скользишь по откосу вниз, оно только вздрагивает лишний раз, мешая наслаждаться. Да и, в конце концов, там, куда я иду – зачем мне сердце?..
(с) Юлия Вереск
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7661" onclick="window.open(this.href);return false;
Она бежала навстречу дождю, бросавшему тяжелые серебристые брызги, словно пригоршни звонких монет, к ее ногам в летних туфлях. И сердце звенело им в такт и не могло остановиться. Она не была безупречно красива, но детская улыбка и медленный трепет светлых ресниц делали ее больше, чем музой: для меня она жила, как живет теплая тоскующая по любви песня. Она оставалась со мной терпким душистым июлем, бесконечностью распростертого неба, едва слышным горячим шепотом у самого виска и сладкой горечью цветущих садов - всегда летняя, наивная и непонятная до боли. Я не могла и не хотела ее терять, никогда не отдала бы ее ни миру, ни тому единственному, но она выбрала свой путь. Неразличимую, призрачную дорогу и ушла от меня так внезапно, что я даже не успела этого пережить.
Но пока она только танцевала, радуясь дождю и призывно раскидывая руки. И старый наивный медальон на ее груди еще хранил тепло и мерцание уходящего солнца. Стучали в пыли каблучки, и длинные рыжеватые волосы путались и льнули к ее загорелой спине в горячей тоске.
Ей нравилась «Лолита», она любила свои недоступные другим, странные сны и мечтала дописать Фрейда. На страницах классиков она черкала между строк мелко и неразборчиво свои собственные мысли, спорила, открывала, мечтала. Она часто говорила, что единственными ее друзьями были авторы этих книг, живущие за скромными безликими обложками герои и стая черных воронов у обрыва на самом ветру.
Я старалась догнать ее, чтобы хоть на миг очутиться с ней рядом в этом сумрачном мире фантазий, но всегда отставала ровно на полшага. Она доводила меня до угрюмого бешенства и отвращения, со странной брезгливостью повествуя о своих любовных историях. Она умела быть упрямой, ледяной и бессердечной. А я до сих пор виню себя лишь за то, что не всегда хотела ее любить.
Сколько жизней должно пройти, чтобы я забыла ее задумчивое, почти детское лицо в тени кленовых листьев у оврага? Сколько мне еще нужно увидеть зябко прижатых друг к другу коленей и травинок в тонких скрещенных пальцах? Может, я до сих пор ищу ту единственную, изобразившую многоопытный взгляд и назвавшую меня ребенком? Не знаю…
Мы шли очень долго. Мимо летящих машин и нелепостей городской архитектуры, и асфальт обжигал ступни сквозь тонкую подошву босоножек. Окраина города. Откос в дурманящей зеленой прохладе. Мы спустились по узкой, практически нехоженой тропинке в долгожданную тень. Далеко на воде скользили ослепительно-белые треугольники парусников. Я уютно устроилась в раскидистых ветвях дуба, мечтательно болтая ногами и вслушиваясь в мерный шум листьев над головой. Она нашла себе дерево побольше где-то позади меня.
- Знаешь, я вчера встретила хорошего парня. Мы проболтали до двенадцати…
Я перестала качать ногами, задержав дыхание и всматриваясь вдаль. Только сейчас я вдруг поняла, что дерево, на котором я сижу, далеко склоняется над обрывом и подо мной пустота.
- Ну и?..
Она пожала плечами.
- Обещал позвонить. Даже не приставал весь вечер. Он в пригороде живет. Надежный такой, обеспеченный… Просто пиво пили на берегу.
Я не поверила. У меня не было оснований ей доверять: слишком уж хорошо знала, как она ведет себя с мужчинами. Я скорее перевела взгляд на воду, от осознания зеленой бездны под ногами голова медленно кружилась. Эта странная то ли зависть, то ли тоска. Как много людей поступают так же: беззаботно и легко … Неужели в жизни все так просто: достаточно уютного уголка и несколько бутылок вина? Разве я - задумчивый пришелец с других планет, для которого осталась тайна и глубина там, где по умолчанию ее быть уже не должно, а не точно такая же блуждающая в толпе девчонка?
Я прижалась к шершавому стволу и слушала сквозь трепет листьев ее уже ставший далеким голос, думая о своем. Может, мое одиночество наивно и напрасно? И я, сопротивляясь окружающему, всего лишь строю из себя непризнанного гения. Вот они – жалкие людишки, а я выйду вся в белом… Но кто и что оно, это окружающее? Раскинутые надо мной ветви клена, стайка воробьев под окном, притаившийся за склоном сладкий малиновый закат? Почему в моем мире так мало людей? Не за что удержаться…
Как на этом откосе.
Мы уехали домой уже поздно. Я снова пыталась ее отнять, так отчаянно и почти безумно, наверно, в последний раз. В горячем, безудержном танце ласк и поцелуев, в слепой попытке не думать, не помнить, не знать… Последние, увядшие розовые лепестки осыпаются к моим босым ногам. Маленький Принц, потерявший свою планету…
Зачем так много, зачем так сложно? Вот звезды надо мной – они молчат. Безмолвна ее тень на подушке – последней искренней, так глубоко и мирно спящей. Едва коснусь губами ее теплых волос и в путь… Покороче юбку и каблуки повыше. Завтра в моей жизни людей станет больше. А сердце я, пожалуй, оставлю здесь, под звездами. Когда скользишь по откосу вниз, оно только вздрагивает лишний раз, мешая наслаждаться. Да и, в конце концов, там, куда я иду – зачем мне сердце?..
(с) Юлия Вереск
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7661" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Флаконыч
Он появился на привокзальном пятачке в один из дней поздней осени, когда теплое бабье лето в одночасье сменилось холодным ненастьем. Небо заволокло тучами, заморосил мелкий унылый дождь, и Аркаша, открывая утром киоск, даже выматерился в сердцах: ну, какой покупатель в такую погоду! Так и случилось: за полдня один сникерс продал какому-то шалому пацану. И все. Ленка из соседнего, парфюмерного киоска сегодня даже на работу не вышла. Не с кем словом перемолвиться.
Вот в эту-то гнусную тоскливую пору ошалевший от скуки Аркаша и увидел Флаконыча. ну, идет по площади какой-то нескладный мужик в драповом пальто в клеточку ( Аркаша был готов сам с собой побиться об заклад, что пальто - женское), в какой-то немыслимой шляпе, навроде цилиндра, что в фильмах про старину показывают. Худой, как смерть, обросший. Не сказать, чтоб бомж или синяк, хотя наряд еще тот! Но и на горячо любимого дедушку, выскочившего из дома внучатам булочку купить, тоже не тянет.
Мужик покрутился по пятачку, как-то беспомощно озираясь. "Потерял что ли чего", - подумал Аркаша, наблюдая за Клетчатым. На какой-то миг они встретились взглядами, и Аркаша болезненно сморщился: "Сейчас башли просить будет..." Сколько таких попрошаек он уже перевидал, молодых и старых, пьяных и трезвых, но с одинаково покорным собачьим выражением глаз.Он уже собрался грубо отшить бродяжку. "Что вам Аркаща, Брынцалов что ли?! Если всех попрошаек кормить, сам по миру пойдешь.!"
Приблизившись к киоску, бродяжка снял шляпу и отвесил Аркаше замысловатый поклон. Странная улыбка осветила на мгновение его лицо и тут же угасла.
- Позвольте, молодой человек, я присяду у вашего киоска? - неожиданно тонким, почти женским голосом сказал он, и опят ь лицо его сморщилось в попытке улыбнуться.
Аркаша открыл дверь и вышел на улицу, поигрывая литыми плечами:
- Ну, изобрази. Но смотри, блевать или гадить собрался - убью!
- Благодарю вас, - словно не обратив никакого внимания на явную Аркашину грубость, ответил странный тип и снова поклонился. - Позвольте представиться: Осип Филимоныч. - Он порылся в кармане пальто и достал облезлый полиэтиленовый пакет. Аркаша с возрастающим интересом наблюдал. Расстелив пакет на грязном мокром асфальте, новый Аркашин знакомец, кряхтя, уселся на пакет, старательно расправив его под собой. Такой же облезлый пакет, только размером поменьше, он положил перед собой и пристроил на него шляпу вниз донышком.
- Так, - хохотнул Аркаша, а ты, папаша, случаем не бывший член государственной думы?
- Зря вы, молодой человек, так, - виновато улыбнулся бродяжка, и Аркаша обратил внимание, как лихорадочно блестят его глубоко запавшие темные глаза.
"Припадочный, что ли", - подумал Аркаша, а вслух сказал:
- Ладно, Сигизмунд Лазаревич, сиди покуда, а там посмотрим.
- Осип Филимонович, - с вашего позволения, - пробормотал тип в клетчатом пальто и, съежившись, нахохлившись, застыл.
Но продрогший Аркаша уже не слышал и не слушал его. Он вернулся в киоск, выпил рюмочку коньяка для согрева и включил музыку.
К вечеру прояснилось, появились покупатели. Совершенно промокший бродяжка, все так же неподвижно, уронив голову на колени, сидел рядом с киоском. На дне мокрой раскисшей шляпы сиротливо голубела сотенная.
- Да, мужик, - посочувствовал Аркаша, выходя на воздух поразмяться, - ты бы балалайку что ли принес, глядишь, шустрее подавали. - Бродяжка не шевелился и никак не отреагировал на Аркашины слова.. - Эй, ты там живой? Слышь! Только жмурика мне еще не хватало! - он грубо тряхнул странного обладателя клетчатого пальто за плечо.
- Все в порядке, не беспокойтесь, - и опять тот же виноватый взгляд, - я сейчас уйду.
Он завозился, неуклюже поднимаясь, жалкий, промокший. Аркаша поморщился и, поковырявшись в кармане, протянул горемыке десятитысячную.
- Ну, что вы! - замахал он руками. - Нет, я не могу!
- Ну, ты даешь! - хохотнул Аркаша и, бросив купюру в раскисшую шляпу, вернулся в киоск.
Попрошайка долго еще возился, складывая кулечки, отряхиваясь. Подойдя к окошку, он несмело протянул Аркашины деньги и попросил:
- Мне бы флакончик, пожалуйста!
- Водки что ли? Так ты синячишь? - полюбопытствовал Аркаша, протягивая бутылку и отсчитывая сдачу.
- Нет, что вы, я не пью. Мне нельзя, - попрошайка помялся и продолжил, сын у меня, знаете ли, совсем больной. Ему... надо...
Он приходил к киоску каждый день, церемонно раскланиваясь с Аркашей, Леной и бабой Нюрой, торговавшей пирожками. Садился на асфальт и отрешенно замирал. Подавали не то чтобы плохо, но как-то неохотно. Однако каждый вечер, купив у Аркаши бутылку-флакончик водки, он уходил, чтобы наутро опять вернуться. Баба Нюра его жалела, угощала пирожками и по-свойски называла Филимонычем. Но с легкой Аркашиной руки скоро и она, и Лена стали называть его Флаконычем. Жил Флаконыч с сыном алкоголиком, который отбирал у отца пенсию, а иногда и поколачивал. Но Флаконыч не жаловался, на сына не обижался, а наоборот жалел его. И если баба Нюра в сердцах начинала ругать непутевого, мягко останавливал ее все с той же виноватой улыбкой.
Незаметно пришла зима. Но в жизни привокзального пятачка и его обитателей ничего не изменилось. Разве что Флаконыч поменял цилиндр на такую же облезлую, видавшие виды шапку из искусственного меха.
В тот день у Аркаши с утра было отвратительное настроение. После загульного дня рождения поскандалил с женой, приревновавшей его к подруге, болела голова с похмелья, во рту словно кошки ночевали. А тут еще снегу навалило, пришлось дорожки расчищать, чтоб к киоску подойти. Часов в девять вдруг проснулся привокзальный репродуктор, молчавший уже несколько месяцев. Поскрипел, похрипел, а потом затянул такую нудятину про проценты с кирпичей или кирпич с процентов, что Аркаша чуть не заплакал от злости. Пришлось выпить соточку. Кровь побежала быстрее, в голове прояснилось, и Аркаша, привалившись к стене, даже задремал, тем более, что в репродукторе кирпичи и проценты кончились и начался концерт по заявкам. Закрыв глаза, Аркаша лениво слушал, не вникая в смысл, какую-то бодрую песню. Зазвучала гитара, мягкий мужской голос под легкий перебор струн запел:
Это память опять от зари до зари
Беспокойно листает страницы,
И мне снятся всю ночь на снегу снегири
В белом инее красные птицы.
Снегирей Аркаша в жизни своей не видел, но так живо, так ярко вдруг представил стаю красногрудых, словно окровавленных птиц, на белом, дымящемся снегу.
Белый полдень стоит над Вороньей горой,
Где оглохла зима от обстрела,
Где на рваную землю, на снег голубой
Снегириная стая слетела.
Что-то в душе его вдруг дрогнуло, помягчело. "Надо же, - ухмыльнулся Аркаша, - как меня от песни разобрало. Или от водки?" Додумать эту возникшую мысль он не успел. Помешал Флаконыч. Замельтешил вдруг перед окном, руками машет. "Чего он там орет?" Аркаша приоткрыл окно, и радостно-возбужденная физиономия замаячила перед ним.
- Аркаша, ты слышишь, - он бестолково тыкал пальцем в сторону репродуктора, - про меня песня, про меня. Написал все-таки! Эх, надо же! - Флаконыч обхватил руками голову и застонал, заплакал. А над заснеженной вокзальной площадью звучало:
От переднего края раскаты гремят,
Похоронки доходят до тыла.
Под Вороньей горою погибших солдат
Снегириная стая накрыла.
-Это мой первый бой был, - утирая слезы возбужденно шептал Флаконыч, - а Мишка, он рядом со мной шел! Понимаешь! Воронья гора, я же ее, как сейчас вижу! Контузило меня тогда, понимаешь! Это меня снегири накрыли! Меня! Наша рота вся там полегла! А Мишка - он меня на себе тащил...
-Так ты что?, - презрительно усмехнулся Аркаша, - воевал что ли? Ты? Не бреши! - он почувствовал нарастающее раздражение. - Тоже мне, герой нашелся!
Флаконыч замер на полуслове, широко раскрыв глаза.
- Ты мне не веришь? Аркаша! Подожди! Я же не всегда такой был, - заторопился, зачастил Флаконыч. - Я же под Ленинградом... А Мишка - он стихи писал. Фамилию только не помню. Забыл. Он обещал стихи про меня написать!
- Стихи? Про тебя? Да про тебя только протокол в милиции можно написать! Ты, синяк несчастный! Бомжара! Флакон хренов! Родину защищал? Защитник! - Аркаша скрипнул зубами.- Может, ты и коммунизм строил? А? Чего ж ты теперь сидишь тут рубли сшибаешь? Настроили? Навоевали! Так ты солдат? Дырка от бублика ты, а не солдат! Это я солдат, а не ты, - уже не сдерживаясь, кричал Аркаша.- Это я в Афгане корячился! Это все вы... Все из-за вас! И убери отсюда свою поганую морду, а то я...- Аркаша захлопнул окно киоска и дрожащей рукой плеснул в стакан водки. Выпив, он вышел из киоска и бросил съежившемуся на своем месте Флаконычу:
- Вали отсюда! Чтобы ноги твоей здесь не было!
Флаконыч суетливо закивал головой, поднял шапку и, ссутулившись, побрел прочь. Остановился, улыбнулся своей виноватой улыбкой и, ни к кому не обращаясь, сказал:
- А фамилию Мишки я вспомнил. Дудин. Дудин его фамилия была.
Дома Аркашу не покидало какое-то щемящее болезненное чувство вины, словно он котенка прибил. Сын, высунув от старания кончик языка, писал сочинение.
- Слышь, сынок, а есть такой поэт Михаил Дудин?
- Кажется, есть. Ты в сборнике посмотри.
Аркаша взял толстый том, лежавший у сына на столе, и сразу же увидел в оглавлении знакомую фамилию. Машинально опустившись в кресло, он открыл нужную страницу и, уже не удивляясь ничему, прочитал:
Мне все снятся военной поры пустыри,
Где судьба нашей юности спета.
И летят снегири, и летят снегири
Через память мою до рассвета.
И жена, и сын давно уже спали. А Аркаша, закрывшись на кухне, пил, не пьянея, рюмку за рюмкой, читал вполголоса стихи про снегирей и плакал.
(С) Нина Роженко
1996г.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12238" onclick="window.open(this.href);return false;
Он появился на привокзальном пятачке в один из дней поздней осени, когда теплое бабье лето в одночасье сменилось холодным ненастьем. Небо заволокло тучами, заморосил мелкий унылый дождь, и Аркаша, открывая утром киоск, даже выматерился в сердцах: ну, какой покупатель в такую погоду! Так и случилось: за полдня один сникерс продал какому-то шалому пацану. И все. Ленка из соседнего, парфюмерного киоска сегодня даже на работу не вышла. Не с кем словом перемолвиться.
Вот в эту-то гнусную тоскливую пору ошалевший от скуки Аркаша и увидел Флаконыча. ну, идет по площади какой-то нескладный мужик в драповом пальто в клеточку ( Аркаша был готов сам с собой побиться об заклад, что пальто - женское), в какой-то немыслимой шляпе, навроде цилиндра, что в фильмах про старину показывают. Худой, как смерть, обросший. Не сказать, чтоб бомж или синяк, хотя наряд еще тот! Но и на горячо любимого дедушку, выскочившего из дома внучатам булочку купить, тоже не тянет.
Мужик покрутился по пятачку, как-то беспомощно озираясь. "Потерял что ли чего", - подумал Аркаша, наблюдая за Клетчатым. На какой-то миг они встретились взглядами, и Аркаша болезненно сморщился: "Сейчас башли просить будет..." Сколько таких попрошаек он уже перевидал, молодых и старых, пьяных и трезвых, но с одинаково покорным собачьим выражением глаз.Он уже собрался грубо отшить бродяжку. "Что вам Аркаща, Брынцалов что ли?! Если всех попрошаек кормить, сам по миру пойдешь.!"
Приблизившись к киоску, бродяжка снял шляпу и отвесил Аркаше замысловатый поклон. Странная улыбка осветила на мгновение его лицо и тут же угасла.
- Позвольте, молодой человек, я присяду у вашего киоска? - неожиданно тонким, почти женским голосом сказал он, и опят ь лицо его сморщилось в попытке улыбнуться.
Аркаша открыл дверь и вышел на улицу, поигрывая литыми плечами:
- Ну, изобрази. Но смотри, блевать или гадить собрался - убью!
- Благодарю вас, - словно не обратив никакого внимания на явную Аркашину грубость, ответил странный тип и снова поклонился. - Позвольте представиться: Осип Филимоныч. - Он порылся в кармане пальто и достал облезлый полиэтиленовый пакет. Аркаша с возрастающим интересом наблюдал. Расстелив пакет на грязном мокром асфальте, новый Аркашин знакомец, кряхтя, уселся на пакет, старательно расправив его под собой. Такой же облезлый пакет, только размером поменьше, он положил перед собой и пристроил на него шляпу вниз донышком.
- Так, - хохотнул Аркаша, а ты, папаша, случаем не бывший член государственной думы?
- Зря вы, молодой человек, так, - виновато улыбнулся бродяжка, и Аркаша обратил внимание, как лихорадочно блестят его глубоко запавшие темные глаза.
"Припадочный, что ли", - подумал Аркаша, а вслух сказал:
- Ладно, Сигизмунд Лазаревич, сиди покуда, а там посмотрим.
- Осип Филимонович, - с вашего позволения, - пробормотал тип в клетчатом пальто и, съежившись, нахохлившись, застыл.
Но продрогший Аркаша уже не слышал и не слушал его. Он вернулся в киоск, выпил рюмочку коньяка для согрева и включил музыку.
К вечеру прояснилось, появились покупатели. Совершенно промокший бродяжка, все так же неподвижно, уронив голову на колени, сидел рядом с киоском. На дне мокрой раскисшей шляпы сиротливо голубела сотенная.
- Да, мужик, - посочувствовал Аркаша, выходя на воздух поразмяться, - ты бы балалайку что ли принес, глядишь, шустрее подавали. - Бродяжка не шевелился и никак не отреагировал на Аркашины слова.. - Эй, ты там живой? Слышь! Только жмурика мне еще не хватало! - он грубо тряхнул странного обладателя клетчатого пальто за плечо.
- Все в порядке, не беспокойтесь, - и опять тот же виноватый взгляд, - я сейчас уйду.
Он завозился, неуклюже поднимаясь, жалкий, промокший. Аркаша поморщился и, поковырявшись в кармане, протянул горемыке десятитысячную.
- Ну, что вы! - замахал он руками. - Нет, я не могу!
- Ну, ты даешь! - хохотнул Аркаша и, бросив купюру в раскисшую шляпу, вернулся в киоск.
Попрошайка долго еще возился, складывая кулечки, отряхиваясь. Подойдя к окошку, он несмело протянул Аркашины деньги и попросил:
- Мне бы флакончик, пожалуйста!
- Водки что ли? Так ты синячишь? - полюбопытствовал Аркаша, протягивая бутылку и отсчитывая сдачу.
- Нет, что вы, я не пью. Мне нельзя, - попрошайка помялся и продолжил, сын у меня, знаете ли, совсем больной. Ему... надо...
Он приходил к киоску каждый день, церемонно раскланиваясь с Аркашей, Леной и бабой Нюрой, торговавшей пирожками. Садился на асфальт и отрешенно замирал. Подавали не то чтобы плохо, но как-то неохотно. Однако каждый вечер, купив у Аркаши бутылку-флакончик водки, он уходил, чтобы наутро опять вернуться. Баба Нюра его жалела, угощала пирожками и по-свойски называла Филимонычем. Но с легкой Аркашиной руки скоро и она, и Лена стали называть его Флаконычем. Жил Флаконыч с сыном алкоголиком, который отбирал у отца пенсию, а иногда и поколачивал. Но Флаконыч не жаловался, на сына не обижался, а наоборот жалел его. И если баба Нюра в сердцах начинала ругать непутевого, мягко останавливал ее все с той же виноватой улыбкой.
Незаметно пришла зима. Но в жизни привокзального пятачка и его обитателей ничего не изменилось. Разве что Флаконыч поменял цилиндр на такую же облезлую, видавшие виды шапку из искусственного меха.
В тот день у Аркаши с утра было отвратительное настроение. После загульного дня рождения поскандалил с женой, приревновавшей его к подруге, болела голова с похмелья, во рту словно кошки ночевали. А тут еще снегу навалило, пришлось дорожки расчищать, чтоб к киоску подойти. Часов в девять вдруг проснулся привокзальный репродуктор, молчавший уже несколько месяцев. Поскрипел, похрипел, а потом затянул такую нудятину про проценты с кирпичей или кирпич с процентов, что Аркаша чуть не заплакал от злости. Пришлось выпить соточку. Кровь побежала быстрее, в голове прояснилось, и Аркаша, привалившись к стене, даже задремал, тем более, что в репродукторе кирпичи и проценты кончились и начался концерт по заявкам. Закрыв глаза, Аркаша лениво слушал, не вникая в смысл, какую-то бодрую песню. Зазвучала гитара, мягкий мужской голос под легкий перебор струн запел:
Это память опять от зари до зари
Беспокойно листает страницы,
И мне снятся всю ночь на снегу снегири
В белом инее красные птицы.
Снегирей Аркаша в жизни своей не видел, но так живо, так ярко вдруг представил стаю красногрудых, словно окровавленных птиц, на белом, дымящемся снегу.
Белый полдень стоит над Вороньей горой,
Где оглохла зима от обстрела,
Где на рваную землю, на снег голубой
Снегириная стая слетела.
Что-то в душе его вдруг дрогнуло, помягчело. "Надо же, - ухмыльнулся Аркаша, - как меня от песни разобрало. Или от водки?" Додумать эту возникшую мысль он не успел. Помешал Флаконыч. Замельтешил вдруг перед окном, руками машет. "Чего он там орет?" Аркаша приоткрыл окно, и радостно-возбужденная физиономия замаячила перед ним.
- Аркаша, ты слышишь, - он бестолково тыкал пальцем в сторону репродуктора, - про меня песня, про меня. Написал все-таки! Эх, надо же! - Флаконыч обхватил руками голову и застонал, заплакал. А над заснеженной вокзальной площадью звучало:
От переднего края раскаты гремят,
Похоронки доходят до тыла.
Под Вороньей горою погибших солдат
Снегириная стая накрыла.
-Это мой первый бой был, - утирая слезы возбужденно шептал Флаконыч, - а Мишка, он рядом со мной шел! Понимаешь! Воронья гора, я же ее, как сейчас вижу! Контузило меня тогда, понимаешь! Это меня снегири накрыли! Меня! Наша рота вся там полегла! А Мишка - он меня на себе тащил...
-Так ты что?, - презрительно усмехнулся Аркаша, - воевал что ли? Ты? Не бреши! - он почувствовал нарастающее раздражение. - Тоже мне, герой нашелся!
Флаконыч замер на полуслове, широко раскрыв глаза.
- Ты мне не веришь? Аркаша! Подожди! Я же не всегда такой был, - заторопился, зачастил Флаконыч. - Я же под Ленинградом... А Мишка - он стихи писал. Фамилию только не помню. Забыл. Он обещал стихи про меня написать!
- Стихи? Про тебя? Да про тебя только протокол в милиции можно написать! Ты, синяк несчастный! Бомжара! Флакон хренов! Родину защищал? Защитник! - Аркаша скрипнул зубами.- Может, ты и коммунизм строил? А? Чего ж ты теперь сидишь тут рубли сшибаешь? Настроили? Навоевали! Так ты солдат? Дырка от бублика ты, а не солдат! Это я солдат, а не ты, - уже не сдерживаясь, кричал Аркаша.- Это я в Афгане корячился! Это все вы... Все из-за вас! И убери отсюда свою поганую морду, а то я...- Аркаша захлопнул окно киоска и дрожащей рукой плеснул в стакан водки. Выпив, он вышел из киоска и бросил съежившемуся на своем месте Флаконычу:
- Вали отсюда! Чтобы ноги твоей здесь не было!
Флаконыч суетливо закивал головой, поднял шапку и, ссутулившись, побрел прочь. Остановился, улыбнулся своей виноватой улыбкой и, ни к кому не обращаясь, сказал:
- А фамилию Мишки я вспомнил. Дудин. Дудин его фамилия была.
Дома Аркашу не покидало какое-то щемящее болезненное чувство вины, словно он котенка прибил. Сын, высунув от старания кончик языка, писал сочинение.
- Слышь, сынок, а есть такой поэт Михаил Дудин?
- Кажется, есть. Ты в сборнике посмотри.
Аркаша взял толстый том, лежавший у сына на столе, и сразу же увидел в оглавлении знакомую фамилию. Машинально опустившись в кресло, он открыл нужную страницу и, уже не удивляясь ничему, прочитал:
Мне все снятся военной поры пустыри,
Где судьба нашей юности спета.
И летят снегири, и летят снегири
Через память мою до рассвета.
И жена, и сын давно уже спали. А Аркаша, закрывшись на кухне, пил, не пьянея, рюмку за рюмкой, читал вполголоса стихи про снегирей и плакал.
(С) Нина Роженко
1996г.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12238" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Запоздавшее письмо
Дверь открылась и в кабинет заглянула секретарша. Выражение лица у неё было растерянное и озадаченное.
- Олег Борисович, там к вам посетитель.
- Наденька, какой может быть посетитель тридцать первого декабря? Я же просил меня не беспокоить. Можно хотя бы в такой день оградить меня…
- Я знаю, но там… - Наденька зашла, прикрыв за собой дверь. – Ну, этот…Дед Мороз. Говорит, срочно. Я подумала, в такой день, мало ли…
- Дед Мороз, говоришь? Странно. Наденька, а что там, по плану предпраздничных мероприятий, аниматоров разве заказывали?
- Нет, конечно. Обычный рабочий день до восемнадцати ноль-ноль. И никаких мероприятий.
- Странно. И чего он хочет? Ты ему объяснила, что не приёмный день?
- Конечно, но он очень настойчив. Я подумала, может, кто-то решил вас поздравить таким образом? Друзья, сотрудники, мало ли…
- Друзья? Не смеши меня. Сотрудники? Этот планктон? Да они меня все ненавидят. Они скорее бы киллера наняли, неблагодарные…
Секретарша пригладила юбку на коленях, поправила причёску и посмотрела жалобно.
- Олег Борисович, раз я уже зашла…можно мне немного раньше домой? Хоть на часик? Новый Год на носу, а у меня ещё даже оливье не готово.
- Вот и ты туда же. Да если я тебя отпущу, они меня ещё больше возненавидят. И тебя тоже. Да и есть же расписание, рабочий день и всё такое. Даже не думай. Ладно, давай сюда этого клоуна. Ох, не люблю я эти сюрпризы.
Наденька вышла, и сразу же в кабинет ввалился мужик в красном тулупе, валенках и ушанке. В одной руке он держал посох, а другой катил велосипед «Орлёнок». Приклеенная борода съехала немного набок, краска на щеках и носу размазалась и потекла, смешавшись с потом.
Дед Мороз прошёл по ковру, оставляя грязные мокрые следы, подошёл к столу, прислонил к нему велосипед, снял шапку с приклеенным к ней париком, вытер рукавом лоб, поправил бороду, и уперевшись обеими руками в стол, посмотрел пристально на Олега Борисовича.
- Олежка? – наконец разродился Дед Мороз, - Ну, и жара у вас тут. А почему ёлки в кабинете нет? Куда подарок ставить?
- Какой подарок? Вы вообще кто?
- Странные вопросы задаёшь, Олег. Неужели не видно, кто я? Так куда велик ставить?
От посетителя разило перегаром. Язык заплетался, да и взгляд выдавал конкретную нетрезвость.
- Мужчина…
- Стоп! Прости меня Олежка. Я же забыл! Поздравляю тебя с Новым Годом, желаю тебе хороших оценок, здоровья, мирного неба над головой и быть послушным мальчиком. А теперь расскажешь стишок дедушке? Только на стульчик встань, как положено. Порадуй старика.
Олег Борисович не любил сюрпризов. Он любил расписание дня, ясность, чёткость и понимание происходящее, малейшее отклонение от графика вызывало в его голове хаос. А этот шут совсем выбил из колеи. Но вызвать охрану было бы тоже некрасиво. Всё-таки Дед Мороз. Не поймут. Слухи пойдут.
- Мужчина, вы присядьте. Давайте всё по порядку.
- Олежка, мне тут с тобой рассиживаться некогда, таких как ты, у меня от Парижа до Камчатки, а к вечеру нужно трезвым быть. Детишек поздравлять, как-никак. Не дышать же на них перегаром.
- Да присядьте, на минуточку. Кресло подвиньте к столу.
Олег Борисович достал из тумбочки коньяк, две рюмки и коробку конфет. Вопросительно посмотрел на Деда Мороза. Тот замялся, сделал рукой замысловатый жест, закончившийся утвердительным кивком кисти руки, мол, наливай, так и быть.
Выпили за праздник, Дед Мороз достал из тулупа папиросу, закурил, развалившись в кресле.
- Ну, и? – Олег Борисович уставился на посетителя.
- А что «и»? Казус вышел. Да. Виноваты. Такое бывает. Редко, но случается. Затерялось письмецо, за стол завалилось.
- Какое письмецо?
- Твоё письмецо. Вот. – Дед протянул вырванный из тетради в клетку листок, старый, пожелтевший, сложенный вчетверо.
- Что это? – Олег Борисович развернул бумагу и его взору предстали детские каракули: « Дедушка Марос, падари мне виласепед арлёнок, тока чтоб с багажником и синего цвета, как у Петьки из 2А. Олег Синичкин. 7 лет.».
Он не помнил, чтобы писал такое письмо, но что вообще он помнил из детства? Кусочки, маленькие тусклые лоскутки воспоминаний, половина из которых застряла в голове со слов родителей. «А я помню, когда Олежке было пять, к нам гости пришли, и мы не досмотрели, так он рюмку со стола потянул, думал вода, и выпил. И весь вечер на кухне рисовал» - десятки раз рассказывала мама подобные истории знакомым, и это так засело у Олега в голове, что стало казаться, что он сам это помнит. Память стёрла детство, оставив лишь смутные картинки. Недотёрла. Но то, что у него никогда не было велосипеда, это он знал наверняка. Всё у родителей руки не доходили, так и не научился ездить.
Письмо казалось потусторонним, появившимся из иной реальности. Кусочек прошлого, выброшенный в сегодня машиной времени. И корявые детские буковки выглядели неестественными. Неужели, это я писал? – подумал Олег Борисович. Какой смешной почерк, и такие милые ошибки. Он попытался вспомнить себя в детстве, представить, как пацан со взъерошенными волосами старательно, высунув кончик языка, выводит письмо Деду Морозу, в надежде, что хотя бы он прочитает о мечте – новеньком синем велосипеде. Но, проснувшись раньше всех, обнаружил под ёлкой всего-навсего коробку цветных карандашей, набор солдатиков и пистолет с пистонами. Попытался вспомнить, но не смог. Этот образ оттеснял он сегодняшний – толстый лысеющий мужик, большой начальник в крупной компании, давно не веривший в чудеса, а в Деда Мороза особенно. Да и сейчас не верилось ни капли.
Это точно чей-то глупый розыгрыш.
- Удачная шутка, - развёл руками Олег Борисович, и налил ещё по рюмке. – А скажите, уважаемый, кто вас нанял? Просто интересно.
- Олежек, никто меня не нанимал. Я же объясняю – письмо завалилось за тумбочку. Знаешь, сколько писем приходит со всего мира? Миллионы! Хорошо, что вообще нашлось. Ну, счастья в Новом Году! – Дед Мороз влил в себя коньяк, занюхал рукавом, взял конфету. – Письмо я забираю. Для отчётности, так сказать.
Листок исчез в кармане тулупа.
- И вы – настоящий Дед Мороз?
- Самый, что ни на есть.
- А чего борода приклеенная?
- Потому, что надоела мне борода. Сбрил, а то вечно на ней сосульки висят. Вообще, тому, кто придумал, что я должен с бородой ходить, я бы с удовольствием навалял. Но поздно уже, нужно соответствовать образу, вот и приходится. Ну, что, Олежек, стишок расскажешь дедушке? Или песенку споёшь? Давай, милок, а то у меня со временем напряг.
- Да как-то неловко…
- Стеснительный, значит. Ну, ладно, давай тогда на посошок наливай, да и пойду я. Ты уж прости, подарок не шибко новый, такие сейчас и не выпускают. Еле нашёл, по блату. Чем богаты. И не синий, не нашёл я синий, но зато с багажником.
Выпили по третьей за сбычу мечт.
Дед Мороз поклонился в пояс, и, пятясь, вышел из кабинета, оставив Олега Борисовича один на один с подарком. Велосипед был не просто «не шибко новый», а выглядел так, словно он вообще никогда не был новым – гнутые спицы, сиденье испачкано засохшей масляной краской, провисшая ржавая цепь, на руле хромировка отвалилась кусками, оставив язвы разъеденного временем металла. Олег Борисович сел на велосипед, вцепившись в руль. Ему так захотелось прокатиться, хоть чуть-чуть, круг по кабинету, благо площадь позволяла. Но он не умел, да и машина не его масштаба. Маловата будет. Что уж говорить о том, чтобы пронестись на нём с ветерком по тропинке, ведущей через цветущий луг к реке с тенистыми ивами, или погонять по улочкам старого города, ныряя в подворотни, и отпустив руль, катить с поднятыми руками.
«Бред какой», - подумал Олег Борисович, - «интересно, кто это додумался так меня поздравить? Я даже чуть не поверил, что это моё письмо, а этот алкаш – Дед Мороз»
Часы показывали два часа дня. Ещё столько нужно успеть – просмотреть отчёты по концу года, подкорректировать доклад, проверить кое-какие графики. Но настроение было уже не рабочее. Олег Борисович поперекладывал бумаги, навёл порядок на столе, допил коньяк прямо из горлышка и вызвал к себе секретаршу.
- А знаете, Наденька, вы свободны. И остальным скажите – сегодня короткий рабочий день. Пусть все идут домой. С наступающим.
- Ой, спасибо вам!
Когда секретарша вышла, Олег Борисович подошёл к окну. С высоты двадцать третьего этажа город был как на ладони. Большой заснеженный предпраздничный город. Крыши старых домов напоминали панорамы из детских рождественских фильмов, в которых Санта Клаус вылезал из трубы, и спешил к следующему дымоходу,чтобы положить под ёлку очередному ребёнку подарок. И вдруг в пелене падающего снега он увидел летящую по небу тройку лошадей, запряжённую в сани, в которых сидел, размахивая бутафорским посохом, выпивший мужик со съехавшей на бок бородой. Заметив Олега Борисовича, он помахал ему рукой, едва не уронив рукавицу.
(C)goos
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15453" onclick="window.open(this.href);return false;
Дверь открылась и в кабинет заглянула секретарша. Выражение лица у неё было растерянное и озадаченное.
- Олег Борисович, там к вам посетитель.
- Наденька, какой может быть посетитель тридцать первого декабря? Я же просил меня не беспокоить. Можно хотя бы в такой день оградить меня…
- Я знаю, но там… - Наденька зашла, прикрыв за собой дверь. – Ну, этот…Дед Мороз. Говорит, срочно. Я подумала, в такой день, мало ли…
- Дед Мороз, говоришь? Странно. Наденька, а что там, по плану предпраздничных мероприятий, аниматоров разве заказывали?
- Нет, конечно. Обычный рабочий день до восемнадцати ноль-ноль. И никаких мероприятий.
- Странно. И чего он хочет? Ты ему объяснила, что не приёмный день?
- Конечно, но он очень настойчив. Я подумала, может, кто-то решил вас поздравить таким образом? Друзья, сотрудники, мало ли…
- Друзья? Не смеши меня. Сотрудники? Этот планктон? Да они меня все ненавидят. Они скорее бы киллера наняли, неблагодарные…
Секретарша пригладила юбку на коленях, поправила причёску и посмотрела жалобно.
- Олег Борисович, раз я уже зашла…можно мне немного раньше домой? Хоть на часик? Новый Год на носу, а у меня ещё даже оливье не готово.
- Вот и ты туда же. Да если я тебя отпущу, они меня ещё больше возненавидят. И тебя тоже. Да и есть же расписание, рабочий день и всё такое. Даже не думай. Ладно, давай сюда этого клоуна. Ох, не люблю я эти сюрпризы.
Наденька вышла, и сразу же в кабинет ввалился мужик в красном тулупе, валенках и ушанке. В одной руке он держал посох, а другой катил велосипед «Орлёнок». Приклеенная борода съехала немного набок, краска на щеках и носу размазалась и потекла, смешавшись с потом.
Дед Мороз прошёл по ковру, оставляя грязные мокрые следы, подошёл к столу, прислонил к нему велосипед, снял шапку с приклеенным к ней париком, вытер рукавом лоб, поправил бороду, и уперевшись обеими руками в стол, посмотрел пристально на Олега Борисовича.
- Олежка? – наконец разродился Дед Мороз, - Ну, и жара у вас тут. А почему ёлки в кабинете нет? Куда подарок ставить?
- Какой подарок? Вы вообще кто?
- Странные вопросы задаёшь, Олег. Неужели не видно, кто я? Так куда велик ставить?
От посетителя разило перегаром. Язык заплетался, да и взгляд выдавал конкретную нетрезвость.
- Мужчина…
- Стоп! Прости меня Олежка. Я же забыл! Поздравляю тебя с Новым Годом, желаю тебе хороших оценок, здоровья, мирного неба над головой и быть послушным мальчиком. А теперь расскажешь стишок дедушке? Только на стульчик встань, как положено. Порадуй старика.
Олег Борисович не любил сюрпризов. Он любил расписание дня, ясность, чёткость и понимание происходящее, малейшее отклонение от графика вызывало в его голове хаос. А этот шут совсем выбил из колеи. Но вызвать охрану было бы тоже некрасиво. Всё-таки Дед Мороз. Не поймут. Слухи пойдут.
- Мужчина, вы присядьте. Давайте всё по порядку.
- Олежка, мне тут с тобой рассиживаться некогда, таких как ты, у меня от Парижа до Камчатки, а к вечеру нужно трезвым быть. Детишек поздравлять, как-никак. Не дышать же на них перегаром.
- Да присядьте, на минуточку. Кресло подвиньте к столу.
Олег Борисович достал из тумбочки коньяк, две рюмки и коробку конфет. Вопросительно посмотрел на Деда Мороза. Тот замялся, сделал рукой замысловатый жест, закончившийся утвердительным кивком кисти руки, мол, наливай, так и быть.
Выпили за праздник, Дед Мороз достал из тулупа папиросу, закурил, развалившись в кресле.
- Ну, и? – Олег Борисович уставился на посетителя.
- А что «и»? Казус вышел. Да. Виноваты. Такое бывает. Редко, но случается. Затерялось письмецо, за стол завалилось.
- Какое письмецо?
- Твоё письмецо. Вот. – Дед протянул вырванный из тетради в клетку листок, старый, пожелтевший, сложенный вчетверо.
- Что это? – Олег Борисович развернул бумагу и его взору предстали детские каракули: « Дедушка Марос, падари мне виласепед арлёнок, тока чтоб с багажником и синего цвета, как у Петьки из 2А. Олег Синичкин. 7 лет.».
Он не помнил, чтобы писал такое письмо, но что вообще он помнил из детства? Кусочки, маленькие тусклые лоскутки воспоминаний, половина из которых застряла в голове со слов родителей. «А я помню, когда Олежке было пять, к нам гости пришли, и мы не досмотрели, так он рюмку со стола потянул, думал вода, и выпил. И весь вечер на кухне рисовал» - десятки раз рассказывала мама подобные истории знакомым, и это так засело у Олега в голове, что стало казаться, что он сам это помнит. Память стёрла детство, оставив лишь смутные картинки. Недотёрла. Но то, что у него никогда не было велосипеда, это он знал наверняка. Всё у родителей руки не доходили, так и не научился ездить.
Письмо казалось потусторонним, появившимся из иной реальности. Кусочек прошлого, выброшенный в сегодня машиной времени. И корявые детские буковки выглядели неестественными. Неужели, это я писал? – подумал Олег Борисович. Какой смешной почерк, и такие милые ошибки. Он попытался вспомнить себя в детстве, представить, как пацан со взъерошенными волосами старательно, высунув кончик языка, выводит письмо Деду Морозу, в надежде, что хотя бы он прочитает о мечте – новеньком синем велосипеде. Но, проснувшись раньше всех, обнаружил под ёлкой всего-навсего коробку цветных карандашей, набор солдатиков и пистолет с пистонами. Попытался вспомнить, но не смог. Этот образ оттеснял он сегодняшний – толстый лысеющий мужик, большой начальник в крупной компании, давно не веривший в чудеса, а в Деда Мороза особенно. Да и сейчас не верилось ни капли.
Это точно чей-то глупый розыгрыш.
- Удачная шутка, - развёл руками Олег Борисович, и налил ещё по рюмке. – А скажите, уважаемый, кто вас нанял? Просто интересно.
- Олежек, никто меня не нанимал. Я же объясняю – письмо завалилось за тумбочку. Знаешь, сколько писем приходит со всего мира? Миллионы! Хорошо, что вообще нашлось. Ну, счастья в Новом Году! – Дед Мороз влил в себя коньяк, занюхал рукавом, взял конфету. – Письмо я забираю. Для отчётности, так сказать.
Листок исчез в кармане тулупа.
- И вы – настоящий Дед Мороз?
- Самый, что ни на есть.
- А чего борода приклеенная?
- Потому, что надоела мне борода. Сбрил, а то вечно на ней сосульки висят. Вообще, тому, кто придумал, что я должен с бородой ходить, я бы с удовольствием навалял. Но поздно уже, нужно соответствовать образу, вот и приходится. Ну, что, Олежек, стишок расскажешь дедушке? Или песенку споёшь? Давай, милок, а то у меня со временем напряг.
- Да как-то неловко…
- Стеснительный, значит. Ну, ладно, давай тогда на посошок наливай, да и пойду я. Ты уж прости, подарок не шибко новый, такие сейчас и не выпускают. Еле нашёл, по блату. Чем богаты. И не синий, не нашёл я синий, но зато с багажником.
Выпили по третьей за сбычу мечт.
Дед Мороз поклонился в пояс, и, пятясь, вышел из кабинета, оставив Олега Борисовича один на один с подарком. Велосипед был не просто «не шибко новый», а выглядел так, словно он вообще никогда не был новым – гнутые спицы, сиденье испачкано засохшей масляной краской, провисшая ржавая цепь, на руле хромировка отвалилась кусками, оставив язвы разъеденного временем металла. Олег Борисович сел на велосипед, вцепившись в руль. Ему так захотелось прокатиться, хоть чуть-чуть, круг по кабинету, благо площадь позволяла. Но он не умел, да и машина не его масштаба. Маловата будет. Что уж говорить о том, чтобы пронестись на нём с ветерком по тропинке, ведущей через цветущий луг к реке с тенистыми ивами, или погонять по улочкам старого города, ныряя в подворотни, и отпустив руль, катить с поднятыми руками.
«Бред какой», - подумал Олег Борисович, - «интересно, кто это додумался так меня поздравить? Я даже чуть не поверил, что это моё письмо, а этот алкаш – Дед Мороз»
Часы показывали два часа дня. Ещё столько нужно успеть – просмотреть отчёты по концу года, подкорректировать доклад, проверить кое-какие графики. Но настроение было уже не рабочее. Олег Борисович поперекладывал бумаги, навёл порядок на столе, допил коньяк прямо из горлышка и вызвал к себе секретаршу.
- А знаете, Наденька, вы свободны. И остальным скажите – сегодня короткий рабочий день. Пусть все идут домой. С наступающим.
- Ой, спасибо вам!
Когда секретарша вышла, Олег Борисович подошёл к окну. С высоты двадцать третьего этажа город был как на ладони. Большой заснеженный предпраздничный город. Крыши старых домов напоминали панорамы из детских рождественских фильмов, в которых Санта Клаус вылезал из трубы, и спешил к следующему дымоходу,чтобы положить под ёлку очередному ребёнку подарок. И вдруг в пелене падающего снега он увидел летящую по небу тройку лошадей, запряжённую в сани, в которых сидел, размахивая бутафорским посохом, выпивший мужик со съехавшей на бок бородой. Заметив Олега Борисовича, он помахал ему рукой, едва не уронив рукавицу.
(C)goos
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15453" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Приблуда
Общий семейный приговор вынесла старшая дочь – Сонька. Замуж по
вредности характера и большим претензиям к женихам она так и не
вышла, и к тридцати годам превратилась в желчную
мужененавистницу. Этакая язва желудка, мужской кошмар во плоти.
- Приблуда. – сказала, как припечатала. Младшая дочь, Юля,
смешливая толстушка, одобрительно усмехнулась. Мать промолчала. Но
по ее угрюмому лицу было ясно, что невестка и ей не понравилась. А
что тут могло понравиться?! Единственный сын, опора и надежда,
сходил в армию, и привез оттуда жену. И у этой, так называемой жены,
ни отца с матерью, ни денег. Ничегошеньки. То ли в детдоме росла, то
ли по родне мыкалась. Ничего не известно. Толик отмалчивается, да
отшучивается, мол, не журись, мать, наживем свое богатство. Вот и
поговори с ним, с оболтусом. Кого привел в семью? Может, она воровка
какая, аферистка. Мало ли их сейчас развелось!
Варвара Никитична, с тех пор, как Приблуда в доме появилась, ни
одной ночи не спала. Вполглаза дремала. Все ждала какой-нибудь
каверзы от новоявленной родственницы: когда она по шкафам шарить
начнет. А дочери еще и подзуживают, мол, ты бы, мать, ценные вещи
по родне б попрятала. Мало ли чего! Шубы, там, золотишко. А то в одно
прекрасное утро проснемся, а барахлишко-то тю-тю! А уж Толику плешь
проели за месяц: кого в дом привел! Где твои глаза были? Ни кожи, ни
рожи!
Но делать нечего, жить надо. Стали жить и Приблуду на место ставить.
Дом богатый, огорода тридцать соток, три кабанчика в сажке, птицы –
так вообще не считано. Всю работу, хоть сутки пластайся, не
переработаешь. Но Приблуда не жаловалась. И полола, и у кабанчиков
управлялась, и готовила, и убиралась в доме. Старалась свекрови
угодить. Да только если не лежит материнское сердце, хоть ты золотом
выстелись, а все не так, все плохо будет. Нежеланной невестке она,
изнывая от досады, в первый же день сказала, как отрезала:
- Зови меня по имени-отчеству. Так лучше будет. Дочери у меня уже
есть, а ты, как ни старайся, роднее дочек не станешь.
С тех пор Приблуда ее Варварой Никитичной и величала. А сама мать
невестку никак не называла. Надо было что-то сделать или сказать. Так
и говорила: «Надо сделать». И все. Нечего потакать. Зато золовушки
нелюбой родственнице спуску не давали. Каждое лыко в строку
вставляли. Иной раз мать вынуждена была и придержать
расходившихся дочерей. Не потому, что жалела Приблуду, а потому
что порядок должен быть в доме, а не скандалы. Тем более девка-то
работящей оказалась. Хваталась за все. Не лодырька. Сама себе не
признаваясь, мать постепенно оттаивала.
Может, и наладилась бы жизнь со временем, да только Толик загулял.
Да и какой мужик выдержит, если ему с утра до ночи в два голоса
дудят: на ком женился, да на ком женился. А тут Сонька познакомила-
таки его с какой-то подружкой, ну и завертелось, закрутилось. Золовки
торжествовали победу: ну, теперь-то ненавистная Приблуда уберется.
Мать отмалчивалась, а Приблуда делала вид, что ничего не случилось,
только словно усохла вся, одни глазищи остались. Тоскливые. И вдруг,
как гром среди ясного неба, две новости: Приблуда ждет ребенка, а
Толик с ней разводится.
- Не бывать этому, - сказала мать Толику. Я тебе ее в жены не сватала.
Но раз женился, живи! Нечего кобелевать. Вон, отцом скоро будешь.
Порушишь семью, сгоню из дома и знать тебя не желаю. А Шурка здесь
жить будет.
Первый раз за все время мать назвала Приблуду по имени. Сестры
онемели. Толик взъерепенился, мол, я мужик, мне и решать. Только мать
руки в бока уперла и засмеялась: «Какой ты мужик?! Ты пока только -
брюки. Вот родишь ребенка, да вырастишь его, ума ему дашь, в люди
выведешь, вот тогда и мужиком называйся!»
Мать никогда за словом в карман не лазила. Но и Толик весь в матушку!
Если что задумал – все! Ушел из дома. А Шурка осталась. И через
положенное время родила девочку. И назвала ее Варюшкой. Мать
когда узнала, ничего не сказала. Но видно было, что ей это радостно.
Внешне в доме ничего не изменилось, только Толик забыл дорогу
домой. Обиделся. Мать, конечно, тоже переживала, но виду не
показывала. А внучку полюбила. Баловала ее, подарки покупала,
сладости. А вот Шурке, видно, так и не простила, что сына через нее
лишилась. Но никогда ни словом, ни половинкой не попрекнула ее.
Прошло десять лет. Сестры повыходили замуж, и в большом доме
остались они втроем: мать, Шурка и Варюшка. Толик завербовался и
уехал с новой женой на север. А к Шурке стал подбивать клинышки
один военный в отставке. Серьезный такой мужчина, постарше ее. Он
с женой разошелся, квартиру ей оставил, а сам в общежитии жил.
Работал, пенсию получал, словом, жених серьезный, положительный.
Шурке он тоже понравился, но куда она его привела бы? К свекрови?!
Объяснила ему все популярно, прощения попросила и выставила. А он
не будь дураком - на поклон к матери пришел. Так, мол, и так, Варвара
Никитична, люблю я Шуру, жить без нее не могу.
А у матери ни один мускул на лице не дрогнул.
- Любишь, -говорит, - ну что ж, сходитесь и живите.
Помолчала и добавила.
- По квартирам Варюшку таскать не дам. Здесь и живите. У меня.
И стали они жить все вместе. Соседи себе языки до мозолей стерли,
обсуждая, как чокнутая Никитична родного сына с дома согнала, а
Приблуду с хахалем – приняла. Не иначе опоила эта девка дуру
старую. Только ленивый не перемывал косточки Варваре Никитичне. А
она не обращала внимания на досужие разговоры, с соседками бесед
не вела, про молодых ничего не рассказывала, держалась гордо и
неприступно. Шурка родила Катюшку. И мать нарадоваться не могла на
своих ненаглядных внучек. Хотя, какая Катюшка ей внучка? Да никакая.
А вот поди ж ты!
Беда свалилась, как водится, неожиданно. Шурка тяжело заболела.
Муж сломался, одно время даже запил. А мать молча, без лишних слов,
сняла все деньги с книжки и повезла Шурку в Москву. Каких только
лекарств не выписывала, каким врачам не показывала. Не помогло.
Утром Шурке стало полегче, и она даже попросила у матери куриного
бульона. Обрадованная мать мигом зарубила курицу, ощипала,
отварила. А когда принесла готовый бульон, Шурка не смогла его есть
и в первый раз за все время заплакала. И мать, которую никто никогда
не видел плачущей, заплакала вместе с ней:
- Что ж ты, деточка, уходишь от меня, когда я тебя полюбила? Что ж
ты делаешь?
Потом успокоилась, утерла слезы и сказала:
- За детей не волнуйся, не пропадут.
И до самого конца больше уже слезы не проронила, сидела рядом,
держала Шуру за руку и тихонько гладила, гладила, словно прощения
просила за все, что между ними было.
Прошло еще десять лет. Варюшку выдавали замуж. Пришли Сонька с
Юлькой, постаревшие, попритихшие. Ни той, ни другой Бог детей не
дал. Собралась какая-никакая родня. И Толик приехал. С женой-то он к
тому времени разбежался. Попивал крепко. Как увидел, какой
красавицей стала Варюшка, обрадовался. Мол, не ожидал, что у него
такая замечательная дочь. А как услышал, что дочь-то папой чужого
мужчину называет, так помрачнел и к матери с претензиями, мол, ты во
всем виновата. Зачем чужого мужика в дом пустила, пусть убирается.
Нечего ему здесь делать. Я – отец.
Мать послушала и говорит:
- Нет, сын. Ты не отец. Как был смолоду штанами, так и не вырос из них
в мужика.
Сказала, как припечатала. Толик не вынес такого унижения, собрал
вещички и опять подался колесить по белу свету. Варюшка вышла
замуж, родила сына. И в честь приемного отца назвала его
Александром. А бабу Варю в прошлом году схоронили рядом с Шуркой.
Так они и лежат рядком: невестка и свекровь. А между ними несколько
лет назад проросла березка. Откуда взялась, непонятно. Никто
специально не сажал. Так, приблудилась ниоткуда. То ли прощальный
привет от Шурки. То ли последнее прости от матери.
(С) Нина РОЖЕНКО.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=11148" onclick="window.open(this.href);return false;
Общий семейный приговор вынесла старшая дочь – Сонька. Замуж по
вредности характера и большим претензиям к женихам она так и не
вышла, и к тридцати годам превратилась в желчную
мужененавистницу. Этакая язва желудка, мужской кошмар во плоти.
- Приблуда. – сказала, как припечатала. Младшая дочь, Юля,
смешливая толстушка, одобрительно усмехнулась. Мать промолчала. Но
по ее угрюмому лицу было ясно, что невестка и ей не понравилась. А
что тут могло понравиться?! Единственный сын, опора и надежда,
сходил в армию, и привез оттуда жену. И у этой, так называемой жены,
ни отца с матерью, ни денег. Ничегошеньки. То ли в детдоме росла, то
ли по родне мыкалась. Ничего не известно. Толик отмалчивается, да
отшучивается, мол, не журись, мать, наживем свое богатство. Вот и
поговори с ним, с оболтусом. Кого привел в семью? Может, она воровка
какая, аферистка. Мало ли их сейчас развелось!
Варвара Никитична, с тех пор, как Приблуда в доме появилась, ни
одной ночи не спала. Вполглаза дремала. Все ждала какой-нибудь
каверзы от новоявленной родственницы: когда она по шкафам шарить
начнет. А дочери еще и подзуживают, мол, ты бы, мать, ценные вещи
по родне б попрятала. Мало ли чего! Шубы, там, золотишко. А то в одно
прекрасное утро проснемся, а барахлишко-то тю-тю! А уж Толику плешь
проели за месяц: кого в дом привел! Где твои глаза были? Ни кожи, ни
рожи!
Но делать нечего, жить надо. Стали жить и Приблуду на место ставить.
Дом богатый, огорода тридцать соток, три кабанчика в сажке, птицы –
так вообще не считано. Всю работу, хоть сутки пластайся, не
переработаешь. Но Приблуда не жаловалась. И полола, и у кабанчиков
управлялась, и готовила, и убиралась в доме. Старалась свекрови
угодить. Да только если не лежит материнское сердце, хоть ты золотом
выстелись, а все не так, все плохо будет. Нежеланной невестке она,
изнывая от досады, в первый же день сказала, как отрезала:
- Зови меня по имени-отчеству. Так лучше будет. Дочери у меня уже
есть, а ты, как ни старайся, роднее дочек не станешь.
С тех пор Приблуда ее Варварой Никитичной и величала. А сама мать
невестку никак не называла. Надо было что-то сделать или сказать. Так
и говорила: «Надо сделать». И все. Нечего потакать. Зато золовушки
нелюбой родственнице спуску не давали. Каждое лыко в строку
вставляли. Иной раз мать вынуждена была и придержать
расходившихся дочерей. Не потому, что жалела Приблуду, а потому
что порядок должен быть в доме, а не скандалы. Тем более девка-то
работящей оказалась. Хваталась за все. Не лодырька. Сама себе не
признаваясь, мать постепенно оттаивала.
Может, и наладилась бы жизнь со временем, да только Толик загулял.
Да и какой мужик выдержит, если ему с утра до ночи в два голоса
дудят: на ком женился, да на ком женился. А тут Сонька познакомила-
таки его с какой-то подружкой, ну и завертелось, закрутилось. Золовки
торжествовали победу: ну, теперь-то ненавистная Приблуда уберется.
Мать отмалчивалась, а Приблуда делала вид, что ничего не случилось,
только словно усохла вся, одни глазищи остались. Тоскливые. И вдруг,
как гром среди ясного неба, две новости: Приблуда ждет ребенка, а
Толик с ней разводится.
- Не бывать этому, - сказала мать Толику. Я тебе ее в жены не сватала.
Но раз женился, живи! Нечего кобелевать. Вон, отцом скоро будешь.
Порушишь семью, сгоню из дома и знать тебя не желаю. А Шурка здесь
жить будет.
Первый раз за все время мать назвала Приблуду по имени. Сестры
онемели. Толик взъерепенился, мол, я мужик, мне и решать. Только мать
руки в бока уперла и засмеялась: «Какой ты мужик?! Ты пока только -
брюки. Вот родишь ребенка, да вырастишь его, ума ему дашь, в люди
выведешь, вот тогда и мужиком называйся!»
Мать никогда за словом в карман не лазила. Но и Толик весь в матушку!
Если что задумал – все! Ушел из дома. А Шурка осталась. И через
положенное время родила девочку. И назвала ее Варюшкой. Мать
когда узнала, ничего не сказала. Но видно было, что ей это радостно.
Внешне в доме ничего не изменилось, только Толик забыл дорогу
домой. Обиделся. Мать, конечно, тоже переживала, но виду не
показывала. А внучку полюбила. Баловала ее, подарки покупала,
сладости. А вот Шурке, видно, так и не простила, что сына через нее
лишилась. Но никогда ни словом, ни половинкой не попрекнула ее.
Прошло десять лет. Сестры повыходили замуж, и в большом доме
остались они втроем: мать, Шурка и Варюшка. Толик завербовался и
уехал с новой женой на север. А к Шурке стал подбивать клинышки
один военный в отставке. Серьезный такой мужчина, постарше ее. Он
с женой разошелся, квартиру ей оставил, а сам в общежитии жил.
Работал, пенсию получал, словом, жених серьезный, положительный.
Шурке он тоже понравился, но куда она его привела бы? К свекрови?!
Объяснила ему все популярно, прощения попросила и выставила. А он
не будь дураком - на поклон к матери пришел. Так, мол, и так, Варвара
Никитична, люблю я Шуру, жить без нее не могу.
А у матери ни один мускул на лице не дрогнул.
- Любишь, -говорит, - ну что ж, сходитесь и живите.
Помолчала и добавила.
- По квартирам Варюшку таскать не дам. Здесь и живите. У меня.
И стали они жить все вместе. Соседи себе языки до мозолей стерли,
обсуждая, как чокнутая Никитична родного сына с дома согнала, а
Приблуду с хахалем – приняла. Не иначе опоила эта девка дуру
старую. Только ленивый не перемывал косточки Варваре Никитичне. А
она не обращала внимания на досужие разговоры, с соседками бесед
не вела, про молодых ничего не рассказывала, держалась гордо и
неприступно. Шурка родила Катюшку. И мать нарадоваться не могла на
своих ненаглядных внучек. Хотя, какая Катюшка ей внучка? Да никакая.
А вот поди ж ты!
Беда свалилась, как водится, неожиданно. Шурка тяжело заболела.
Муж сломался, одно время даже запил. А мать молча, без лишних слов,
сняла все деньги с книжки и повезла Шурку в Москву. Каких только
лекарств не выписывала, каким врачам не показывала. Не помогло.
Утром Шурке стало полегче, и она даже попросила у матери куриного
бульона. Обрадованная мать мигом зарубила курицу, ощипала,
отварила. А когда принесла готовый бульон, Шурка не смогла его есть
и в первый раз за все время заплакала. И мать, которую никто никогда
не видел плачущей, заплакала вместе с ней:
- Что ж ты, деточка, уходишь от меня, когда я тебя полюбила? Что ж
ты делаешь?
Потом успокоилась, утерла слезы и сказала:
- За детей не волнуйся, не пропадут.
И до самого конца больше уже слезы не проронила, сидела рядом,
держала Шуру за руку и тихонько гладила, гладила, словно прощения
просила за все, что между ними было.
Прошло еще десять лет. Варюшку выдавали замуж. Пришли Сонька с
Юлькой, постаревшие, попритихшие. Ни той, ни другой Бог детей не
дал. Собралась какая-никакая родня. И Толик приехал. С женой-то он к
тому времени разбежался. Попивал крепко. Как увидел, какой
красавицей стала Варюшка, обрадовался. Мол, не ожидал, что у него
такая замечательная дочь. А как услышал, что дочь-то папой чужого
мужчину называет, так помрачнел и к матери с претензиями, мол, ты во
всем виновата. Зачем чужого мужика в дом пустила, пусть убирается.
Нечего ему здесь делать. Я – отец.
Мать послушала и говорит:
- Нет, сын. Ты не отец. Как был смолоду штанами, так и не вырос из них
в мужика.
Сказала, как припечатала. Толик не вынес такого унижения, собрал
вещички и опять подался колесить по белу свету. Варюшка вышла
замуж, родила сына. И в честь приемного отца назвала его
Александром. А бабу Варю в прошлом году схоронили рядом с Шуркой.
Так они и лежат рядком: невестка и свекровь. А между ними несколько
лет назад проросла березка. Откуда взялась, непонятно. Никто
специально не сажал. Так, приблудилась ниоткуда. То ли прощальный
привет от Шурки. То ли последнее прости от матери.
(С) Нина РОЖЕНКО.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=11148" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Желтые бабочки
Праздник закончился. Гости разошлись, оставив на столе грязные тарелки, стаканы, блюдца, недоеденную половину торта с оплывшими разноцветными свечами и груду ярких коробочек и свертков на тумбочке в углу. Ну, посуда, это мамина забота, а Ростику предстояло самое приятное — распаковать и осмотреть подарки. Он сгреб свертки на диван и с удовольствием захрустел оберточной бумагой. Водяной пистолет, конечно, Женька притащил. Пластиковый, дешевый. Сломается через пару дней, у Ростика уже был такой. Робот-трансформер — это от Костика. Конструктор. Фонарик с ЛД-лампами. Радиоуправляемый пенопластовый самолетик без батареек. Детский фотоаппарат, если верить наклейке, «для подводных съемок». Толстый свитер из светло-голубого махера. Бабуля подсунула. Ей заняться нечем, вот и вяжет всем свитера... Мальчик застенчиво улыбнулся, бабушку он любил. Настольная игра. «Бинго», а Ростик хотел «Монополию». Зря не позвал Алекса Майера, у него родители богатые. Правда, сам Алекс зануда, отличник и ябеда, но ради хорошего подарка можно и потерпеть. Да Бог с ним, с Майером... о чем Ростик по-настоящему жалел, так это о том, что опять не набрался смелости пригласить на день рождения Лизу. То есть, почти набрался, но Лиза, как на беду, заболела. Она часто болела и пропускала школу. Тогда Ростик тосковал. Ему как будто не хватало чего-то неуловимого, как солнечный зайчик, который крошечной радугой дрожит на странице раскрытой тетрадки. Пользы от него никакой, а глазам — тепло. Нет, о любви мальчик не думал, он был для этого слишком маленьким. Просто щурился на Лизины рыжие косички и говорил себе: «Какая хорошая девочка. Вот бы с ней подружиться».
Так... а это что такое? От кого? Подарков оказалось больше, чем гостей, даже если посчитать бабушку с ее свитером. Что-то тяжелое, прямоугольное, холодное на ощупь. Мальчик нетерпеливо надорвал край золотой фольги и выдохнул от разочарования — книга! Скучно-то как... Разве что ужастики про монстров, хотя ему и монстры надоели. Ростик развернул книжку полностью. Нет, не ужастики. По обложке витыми готическими буквами струилась надпись - «Пряничный домик», а под ней красовался дворец с облитой шоколадом крышей и сосульками-леденцами на карнизах. Вроде бы «Пряничный домик» сказка не длинная, так что, наверное, сборник, но Ростик уже окончательно потерял интерес к книге, потому что к тыльной стороне обложки оказался скотчем приклеен диск с компьютерной игрой. Баловаться на компьютере мальчику разрешали, правда, с оговоркой, что перед этим он должен сделать уроки, но сегодня — его праздник, так что уроки подождут.
Ростик прошел в детскую, поворошил учебники на письменном столе. С неудовольствием вспомнил, что назавтра нужно выучить стихотворение и бормоча себе под нос «невеселая дорога... эй, садись ко мне дружок...», уселся перед раскрытым ноутом. Компьютер заурчал, проглатывая диск, веселенькая заставка на экране — кадр из мультфильма «Шрек» - сменилась картинкой того же самого дворца, что и на обложке сборника сказок.
«Добро пожаловать в игру «Пряничный домик», - пригласил компьютер и осведомился. - Кем ты хочешь быть, Гензелем или Гретель?» Не без труда вспомнив, кто из персонажей мальчик, а кто девочка, Ростик нажал на «Гензель». Зазвучала музыка, двери сказочного дворца приветливо распахнулись, и новоиспеченный Гензель вступил в виртуальный мир.
«Пряничный домик» оказался вовсе не домиком, а целым городом, и не только пряничным, но и шоколадно-вафельно-мармеладным. Обочины тротуаров блестели влажным заварным кремом, шоколадные зайцы и белочки резвились на марципановых лужайках, лимонадные фонтаны били прямо в усыпанное яркими сахарными звездочками небо. Сложенные из батончиков «Баунти» скамейки отливали нежно голубым. У Ростика заныло под ложечкой и во рту скопилась слюна. Он сбегал в гостиную и принес себе кусок торта на блюдце, поставил рядом с ноутом и снова углубился в игру. Теперь он мог не только видеть «пряничный город», но и ощущать на вкус.
Ростик бродил по улочкам, передвигая джойстиком свою фигурку, до удивления похожую на него самого — вертлявую и худенькую, с буйными черными вихрами, которые выбивались из-под синей бейсбольной кепочки. Точь в точь такую родители купили ему в начале лета. Игра оказалась онлайновая, населенная не компьютерными симулякрами, а реальными мальчиками и девочками. С ними можно было переговариваться, набирая текст реплики в правом верхнем углу, в специальной рамке, и возле головы фигурки в белом облачке высвечивался ответ. Ростик двигался осторожно, опасаясь наткнуться на какого-нибудь монстра, и с любопытством осматривался по сторонам. Но вдруг... кто это? Рыжие косички, солнечная челка на глаза, от мгновенного чувства узнавания у Ростика отчаянно заколотилось сердце.
- Привет! - он приблизился к девочке и, покраснев от смущения — как хорошо, что она не может увидеть — робко отстучал. - Лиза?
Тут же обругал себя: ну, как можно быть таким глупым. Конечно, это не она, мало ли, кого напоминает компьютерная картинка. Но фигурка на экране остановилась, словно замерла от неожиданности.
- Ростик? - и еще раз, с тремя восклицательными знаками. - Ростик!!!
- Лиза Ларина, из 35-й школы? Третий «б»?!
- Да! Да!!!
- Вот так встреча!
- Ага!
- Классная игра! А что здесь нужно делать?
«Как хорошо!», - ликовал Ростик. Он больше не чувствовал ни робости, ни стеснения, все получилось естественно и просто, как будто они в Лизой остановились поболтать на переменке.
Девочка приветливо поманила его рукой, увлекая вглубь переулка, и через пару шагов они очутились на набережной. Вдоль широкого променада горели леденцовые фонари, а внизу, по узкому вафельному руслу, перекатывался вязкий темно-малиновый поток. Сладко запахло клубничным сиропом. Это на кухне мама варила конфетюр.
- Смотри. Здесь можно зарабатывать таллеры и покупать одежду и мебель. Ты видел свою квартиру?
- Нет, а где? Я пока не разобрался.
- Тут каждому дают квартиру, ты можешь сам выбрать, потом покажу, как. Она пустая, ее надо самому обставить.
- Интересно...
- А еще можно переходить на другой уровень. Сейчас мы на первом, самом низком.
- А сколько их?
- Не знаю. Слышала только про второй — взрослый. У нас здесь в фонтанах мягкое мороженое, фанта и лимонад, а у них — шампанское и коньяк.
- Ой!
Ростик, конечно, знал, что детям нельзя пить алкоголь, но если шампанское виртуальное — то почему бы и нет? И мало ли что там еще, на «взрослом» уровне?
Для этого надо ловить желтых бабочек, - сказала Лиза. - За каждую бабочку получаешь повышение и сто таллеров впридачу.
- Но где они? - Ростик с недоумением огляделся. - Я до сих пор не видел ни одной.
- Желтые бабочки - очень редкие. Их мало, - прочел он Лизин ответ. - Но если встретишь — смотри, не упусти. Как увидишь, сразу вцепляйся — и не отпускай.
Стихотворение Ростик так и не выучил, более того, совсем про него забыл. Не вспомнил и вечером, ложась спать, потому что в мыслях крутилось совсем другое: сказочный городок, пряники и леденцы, обрывки разговора с Лизой и ее тонкие рыжие косички, которыми она так смешно встряхивала. Не в игре, в школе. Каждый раз, выходя к доске, девочка задорно вскидывала голову, словно хотела показать, что ей все нипочем. Косички подпрыгивали на плечах, а пушистая челка просеивала солнечный свет, окропляя золотыми брызгами первые парты... Как Ростик жалел, что сидит в третьем ряду!
Но ведь это та же самая Лиза. В голове у Ростика все смешалось. Мальчик заснул только после полуночи, но и во сне его пальцы продолжали дергаться, словно надавливая на кнопки джойстика.
В «пряничном городе» можно было ходить в кафе и магазины, играть, соревноваться, покупать и продавать. Постепенно Ростик научился зарабатывать таллеры: варил мармелад на кондитерской фабрике, строил дом из брусочков пастилы, вскапывал клумбы в городском парке. Он трудился в поте лица, до судорог в среднем и указательном пальцах, уставших от однообразных, точных движений.
Лиза все время была рядом с ним, помогала, объясняла. На первую зарплату Ростик купил ей огромный букет красных марципановых роз.
- Ростик, ты уроки сделал?
- Бабуль, я отдохну немного. Мне только слова переписать в словарик... И природоведение. Я быстро.
- А по-математике? - продолжала наседать бабушка. - Ростислав, ты меня слышишь? Математика!
Он не слышал. Слабое чувство вины шевельнулось назойливым червячком и тут же сникло.
«Спасибо! Мои любимые цветы, - поблагодарила девочка и надкусила темно-зеленый стебелек. - Хочешь, Ростик?»
«Это — тебе», - ответил он великодушно и, вслепую пошарив рукой по столу, положил в рот сочный ломтик яблока. Мальчик каждый раз ставил рядом с компьютером тарелку с чем-нибудь вкусным. Впрочем, и без того, стоило на экране появиться знакомой заставке с дворцом, как на языке сама собой растекалась клейкая сладость.
«У меня осталось два таллера, - отстучал он, дивясь собственной смелости. В игре все гораздо проще, чем в жизни. - Давай потанцуем сегодня?»
Тонкая фигурка Лизы застыла с недоеденным букетом в протянутой руке. Ростик нетерпеливо поерзал на стуле и низко склонился к монитору, ожидая ответа. Сделает он уроки. Потом.
«Скоро праздник, - возразила девочка. - На балах и на праздниках можно танцевать бесплатно.»
У Ростика загорелись глаза. Праздник в «пряничном городе»! Бал!
Он предвкушал красивое и необычное зрелище, музыку, конфеты и конфетти, медленный танец с Лизой... вдвоем... в полутьме огромного зала, в окружении свечей и зеркал.
«Ух ты! Когда?»
«Через три недели.»
Ничего себе скоро! В виртуале три недели равны целой жизни. Но Ростик не хотел показаться навязчивым, если надо ждать — он будет ждать.
Как-то очень быстро в «пряничном домике» наступила зима. Листья из тонкого, прозрачного мармелада пожелтели и хрустящим печеньем осыпались с деревьев на марципановые газоны. Улицы городка укутались разноцветной сахарной ватой, сироп в реке замерз и превратился в клубничное мороженое, тротуары покрылись искристой корочкой карамели. Ростик и Лиза без устали катались на санках и коньках — вниз по горкам, по склонам, по залитой скользкой глазурью набережной. О желтых бабочках мальчик и думать забыл, да и в правду сказать, какие бабочки в мороз? Только иногда сквозь сладкое многоцветье, сквозь сказочную фееричность зимы проступало что-то другое, настоящее, темное, как подтаявший снег. Непредсказуемое и сложное, как будто все уровни разом вдруг становились видны, втиснутые друг в друга, подобно матрешкам.
Ростик купил себе дубленку за сто шестьдесят таллеров, теплую, на кроличьей подпушке, а Лиза связала ему длинный трехполосный шарф, который можно было обмотать три раза вокруг шеи, чтобы холодный ветер не задувал под воротник. В благодарность мальчик подарил ей красные руковички, которые очень шли к ее махеровой шапочке и шубке из серебристой чернобурки. Дети гуляли по фантастическому городу, впитывая краски, запахи и звуки: тягучее благоухание карамели, удушливый аромат зефира и халвы, апельсиновый пожар заката, легкое позвякивание каблуков по леденцовым мостовым.
Мир игры разворачивался перед ними — яркий, тревожный и манящий. Его не хотелось покидать, в нем хотелось жить всегда, исследовать, радоваться, созидать.
Ростик очень много играет на компьютере, - вторгались в гармоничную реальность жесткие, злые голоса. Резкий, визгливый — мамы и кудахчущий — бабушки. - Надо его как-то ограничить... совсем школу запустил.
Ест плохо, похудел, осунулся... Не дозовешься его... все время думает о чем-то своем...
Об этой игре дурацкой. Откуда она, вообще, взялась?
Кто-то из ребят подарил, на день рождения...
Не в игре дело, - взял слово папа. - Все игры одинаковые, стрелялки, догонялки, они все вредно действуют на психику. У Ростислава компьютерная зависимость. Я поставлю специальную программу...
Ростик нагнулся — мокрая челка, выбившись из-под шапки, упала ему на глаза — зачерпнул в ладонь сахарной ваты и скатал зеленый снежок.
«Мадам, защищайтесь! Вызываю вас на поединок.»
«Вот как? Вызов принят! Берегитесь, сэр!»
Не успел он распрямиться, как фиолетовым снежком ему снесло с головы шапку, скулу словно ошпарило кипятком.
«Ой, Ростик! Извини, - девочка подбежала и принялась руковичкой смахивать с его лица и волос острые кристаллики сахара. - Я не хотела.»
«Ерунда. Уже все прошло.»
Ростика беспокоили долетавшие из кухни обрывки разговора. Мама, папа, бабушка... они же ничего не понимают. Лезут в его жизнь, все время пытаются что-то запретить. Если их слушать и жить так, как они хотят — помрешь со скуки.
«Слушай, тебе предки тоже запрещают долго играть?»
«Не-а».
«Везет тебе».
«Ростик, догоняй!» - крикнула девочка и пустилась наутек, увязая по щиколотку в снегу. По сугробам, по разноцветным проталинам рассыпался ее серебристый смех...
Как ни странно, в школе они почти не разговаривали — им хватало прогулок по «пряничному городу» - только обменивались на уроках многозначительными взглядами. Но Ростик видел, что как только он входил в класс, Лизины глаза теплели, а лицо затуманивалось, окутываясь легким облачком тайны. «Мы знаем кое-что, чего не знают другие», - словно хотела она сказать, и мальчик благодарил ее чуть заметным кивком... и все. Не то, чтобы они что-то скрывали, а как будто копили силы, чтобы прийти домой, зашвырнуть в угол постылые ранцы, быстренько проглотить что-нибудь на кухне, под неодобрительное ворчание бабушек... и снова встретиться, по-настоящему. Болтать, играть в снежки, хохотать и резвиться до темноты, до первых фонарей, а потом брести, взявшись за руки, по уснувшему городу, сквозь печальный хоровод снежинок.
Ростик и не заметил, как пронеслись три недели. На покрытом сладким глянцем асфальте стали появляться черные проплешины. Днем с оттаявших деревьев капал кленовый сироп, такой приторный, что челюсти сводило и к горлу подкатывала тошнота. Но Лизе он почему-то нравился. Она останавливалась, запрокидывала голову и, крепко зажмурившись, высовывала язык... Липкая влага собиралась в трещинах и неровностях коры, стекала по веткам и срывалась вниз крупными сверкающими каплями.
«Ростик, ты не забыл про бал? - напомнила Лиза, довольно облизываясь. - Завтра, в шесть, форма одежды — парадная».
«Парадная — это как?»
«Строгий костюм, галстук-бабочка... Будет лучшее общество. У тебя есть таллеры? У меня много, могу одолжить».
При слове «бабочка» Ростик почему-то вздрогнул, словно пестрокрылое насекомое тонким хоботком кольнуло его в сердце.
«Да, есть, - ответил он быстро. - Сделаю, как надо. То есть, хотел сказать... я приду.»
Бальный зал выглядел, как в его мечтах: витые свечи в серебряных канделябрах, зеркальные полы и высокие зеркала на стенах, глубокие и позеленевшие от времени, вычурные тени танцующих и смутный, как шелест ветра, рокот голосов. Ростик даже подумал, а не угодил ли он на второй уровень, потому что мальчики щеголяли во фраках, а девочки — в вечерних платьях. Красивее всех была Лиза, в чем-то светло-голубом, воздушном, отороченным кружевами и мехом, очень похожая на фею из доброй сказки. Распущенные и перевитые стебельками хмеля волосы густым медом стекали по белым обнаженным плечам. В огромных зрачках томно переливались отблески свечей.
Вот только «Пряничный домик» - сказка не добрая. Или..? Ростик забыл все сказки на свете. Хотел сделать девочке комплимент, но язык словно присох к гортани, шуршал и трепыхался во рту, как осенний лист. Пальцы онемели.
«Мои друзья, - представила Лиза молодых людей, стоящих с бокалами в руках у задернутого тяжелыми гардинами окна. - Это Хосе, он живет в Уругвае. Пауль, из Германии. А это Джейк из Лондона».
Удивительная все-таки вещь — интернет. Ростик, вытаращив глаза, уставился на иностранцев.
«Хосе, Пауль, Джейк, это — Ростислав. Мой одноклассник».
Последнюю фразу девочка произнесла громко, и по залу поземкой зашелестело: «Ростислав, ее избранник».
Ерунда какая-то... Она ведь сказала «одноклассник»!
Англичанин церемонно поклонился, а немец отсалютовал Ростику бокалом. Уругваец, тощий, с неряшливой копной курчавых волос и грязными манжетами, никак не отреагировал. Только все качал и качал головой, будто китайский болванчик.
«Давно ли вы знакомы с Хозяйкой? - спросил Пауль, и прежде, чем Ростик успел ответить, прежде, чем он успел хотя бы сообразить, о ком речь, добавил. - Вы будете красивой парой. Когда же мы, наконец...»
Лиза схватила Ростика за руку и выволокла на середину зала. Музыка стихла, танцующие пары замерли. Мгновенное замешательство, и публика разразилась шквалом приветствий.
«Ура Хозяйке Пряничного Домика!» - кричали гости.
Хозяйка, значит. Не Гретель, дочка бедного дровосека, отважная и находчивая сестра Гензеля, а сама Хозяйка? От блеска зеркал, шарканья туфель по паркету, переглядывания и перешептывания, и тяжелого аромата дамских духов у мальчика все сильнее кружилась голова.
«Когда мы, наконец, потанцуем на вашей свадьбе?» - закончил вопрос Пауль и хитро подмигнул Ростику.
Свадьба? Какая свадьба? Ах, да, в игре... но все равно, так не годится, это нехорошая игра. Ведь Ростик еще маленький, и Лиза — маленькая. Им надо учиться в школе.
Если только он чего-то не забыл... Ростик, как в полусне, вспоминал последний звонок и первоклашек с маленькими колокольчиками, выпускной бал, и как танцевал с Лизой... Только тогда на ней были розовая плиссерованная юбка и кофточка с вышивкой на груди, а волосы девушка собрала на затылке в тугой огненный хвост и завязала узлом.
- Ростик! Ростислав! - встревоженно звал откуда-то мамин голос. Мама... он хотел рвануться навстречу, но ступни как будто вросли в пол и пустили корни. Рука судорожно шарила в воздухе, натыкаясь только на гладкий шелк платья и никак... ну, никак не могла нащупать кнопку «escapе».
- Все, хватит!
Яркий свет ударил ему в глаза. С горохотом захлопнулась крышка ноута.
- Целыми днями играешь, ничего по дому не делаешь, учебу забросил...
Ростик виновато опустил голову.
- Никаких игр, - резко сказала мама. - Больше не будет никаких игр. Отключаю тебе интернет, и пока не возьмешься за ум — за компьютер не сядешь! Когда исправишься, разрешу, но не больше получаса в день.
- Да, - произнес Ростик дрожащим голосом. - Хорошо.
Время тянулось, скучное и пресное, как пережеванная жвачка, и нечем было его заполнить. Мальчик уныло приходил домой, слонялся из угла в угол, бросая тоскливые взгляды на мертвый ноут, потом нехотя садился за уроки... но сосредоточиться не мог, ответы в задачках не сходились, стихи не запоминались, мысли блуждали незнамо где.
Прошла неделя. Ростик снова начал гулять, учиться, нахваливать бабушкины обеды. Десять дней. Получил в школе первую — за два месяца — четверку. «Пряничный домик» забывался, как кошмарный сон. Только иногда на мальчика вдруг накатывала странная, болезненная грусть, и тогда он садился к компьютеру, смахивал пылинки с клавиатуры, осторожно гладил крышку, но включить не решался.
Тринадцать дней. На перемене он подошел, наконец, к Лизе, извинился:
Больше не могу выходить в интернет. Предки не дают.
Девочка подняла на него изумленные глаза:
- Что?
Трехминутного разговора оказалось достаточно, чтобы выяснить: Лиза слыхом не слыхала ни о каком «Пряничном домике». У нее и компьютера-то дома нет.
Ростик был ошеломлен. Если так, то кто же она такая, таинственная Хозяйка? - не находил он себе покоя. Незнакомая девочка? Кто-то из его класса? Мальчик перебирал в памяти всех, кто мог над ним подшутить.
Или все-таки компьютерный симулякр?
Дома Ростик первым делом перерыл все вещи в детской и, наконец, извлек на свет сборник сказок. «Пряничный домик», увесистая книга с дворцом на обложке, при одном только взгляде на который мальчика захлестнуло сладкое отвращение. Кто мог ее подсунуть, может быть, на титульной странице есть дарственная надпись? На самой первой, с аннотацией и годом издания, или на последней, где оглавление?
Надписи Ростик не обнаружил, оглавления тоже. Он сидел на диване и листал книгу, сначала рассеянно пробегая глазами по строчкам, потом все внимательнее и внимательнее вчитываясь в текст. Никакой это не сборник, и сказка братьев Гримм тут ни при чем. «Пряничный домик» оказался мрачной фантасмагорией, запутанным лабиринтом авторских ходов, сюжетных линий, аллюзий, метафор. Все это странным образом переплеталось и действовало, подобно гипнозу. После двухчасового чтения Ростику стало плохо. По стенам плавали разноцветные пятна, в голове клубился черный туман.
Медленно, очень медленно мальчик встал и двинулся к письменному столу. Он забыл про отключенный модем. Забыл о том, что его испугало. Забыл о запретах мамы, папы и бабушки... И включил компьютер.
«Добро пожаловать в игру «Пряничный домик», - торжествующе засветился экран. - Добро пожаловать, Гензель!»
«Нет, не хочу, - затрепыхалась в сознании отчаянная мысль. - Не хочу туда!» - но призывно распахнулись ворота сказочного дворца, и Ростика затянуло в картинку.
Он брел по длинной, полутемной аллее, под руку с виртуальной Лизой, а над их головами низко смыкались заснеженные кроны старых лип. Было жарко, так жарко, что мальчик едва дышал. Горячий пот заливал глаза.
Почему не тает бутафорский снег? - удивлялся Ростик. - А, ну да, это ведь сахар. Сахар от жары не тает.
- Так, и от кого ты хотел скрыться? - спросила Лиза неожиданно низким, грудным голосом, и мальчик вздрогнул.
- Я... не хотел, - растерянно забормотал он. - Это родители...
Смешное словечко «предки» застряло у него в горле. Со знатной дамой не пристало говорить на детском жаргоне.
- Какие еще родители? - презрительно засмеялась женщина. - Мы на втором уровне. Ты думал это игра, Ростик? - она сильно и зло стиснула его руку, чуть повыше локтя. - Нет, милый, это — жизнь.
Когда в комнату вошла бабушка, она увидела внука сидящим перед раскрытым ноутом. Лицо мальчика застыло, взляд остекленел, пальцы бессильно лежали на клавиатуре. Компьютер уже переключился в режим stand-by, и на экране мерцала заставка: о стекло монитора билась, пытаясь вырваться на свободу, желтая бабочка.
Глупая желтая бабочка.
© Copyright: Джон Маверик, 2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13959" onclick="window.open(this.href);return false;
Праздник закончился. Гости разошлись, оставив на столе грязные тарелки, стаканы, блюдца, недоеденную половину торта с оплывшими разноцветными свечами и груду ярких коробочек и свертков на тумбочке в углу. Ну, посуда, это мамина забота, а Ростику предстояло самое приятное — распаковать и осмотреть подарки. Он сгреб свертки на диван и с удовольствием захрустел оберточной бумагой. Водяной пистолет, конечно, Женька притащил. Пластиковый, дешевый. Сломается через пару дней, у Ростика уже был такой. Робот-трансформер — это от Костика. Конструктор. Фонарик с ЛД-лампами. Радиоуправляемый пенопластовый самолетик без батареек. Детский фотоаппарат, если верить наклейке, «для подводных съемок». Толстый свитер из светло-голубого махера. Бабуля подсунула. Ей заняться нечем, вот и вяжет всем свитера... Мальчик застенчиво улыбнулся, бабушку он любил. Настольная игра. «Бинго», а Ростик хотел «Монополию». Зря не позвал Алекса Майера, у него родители богатые. Правда, сам Алекс зануда, отличник и ябеда, но ради хорошего подарка можно и потерпеть. Да Бог с ним, с Майером... о чем Ростик по-настоящему жалел, так это о том, что опять не набрался смелости пригласить на день рождения Лизу. То есть, почти набрался, но Лиза, как на беду, заболела. Она часто болела и пропускала школу. Тогда Ростик тосковал. Ему как будто не хватало чего-то неуловимого, как солнечный зайчик, который крошечной радугой дрожит на странице раскрытой тетрадки. Пользы от него никакой, а глазам — тепло. Нет, о любви мальчик не думал, он был для этого слишком маленьким. Просто щурился на Лизины рыжие косички и говорил себе: «Какая хорошая девочка. Вот бы с ней подружиться».
Так... а это что такое? От кого? Подарков оказалось больше, чем гостей, даже если посчитать бабушку с ее свитером. Что-то тяжелое, прямоугольное, холодное на ощупь. Мальчик нетерпеливо надорвал край золотой фольги и выдохнул от разочарования — книга! Скучно-то как... Разве что ужастики про монстров, хотя ему и монстры надоели. Ростик развернул книжку полностью. Нет, не ужастики. По обложке витыми готическими буквами струилась надпись - «Пряничный домик», а под ней красовался дворец с облитой шоколадом крышей и сосульками-леденцами на карнизах. Вроде бы «Пряничный домик» сказка не длинная, так что, наверное, сборник, но Ростик уже окончательно потерял интерес к книге, потому что к тыльной стороне обложки оказался скотчем приклеен диск с компьютерной игрой. Баловаться на компьютере мальчику разрешали, правда, с оговоркой, что перед этим он должен сделать уроки, но сегодня — его праздник, так что уроки подождут.
Ростик прошел в детскую, поворошил учебники на письменном столе. С неудовольствием вспомнил, что назавтра нужно выучить стихотворение и бормоча себе под нос «невеселая дорога... эй, садись ко мне дружок...», уселся перед раскрытым ноутом. Компьютер заурчал, проглатывая диск, веселенькая заставка на экране — кадр из мультфильма «Шрек» - сменилась картинкой того же самого дворца, что и на обложке сборника сказок.
«Добро пожаловать в игру «Пряничный домик», - пригласил компьютер и осведомился. - Кем ты хочешь быть, Гензелем или Гретель?» Не без труда вспомнив, кто из персонажей мальчик, а кто девочка, Ростик нажал на «Гензель». Зазвучала музыка, двери сказочного дворца приветливо распахнулись, и новоиспеченный Гензель вступил в виртуальный мир.
«Пряничный домик» оказался вовсе не домиком, а целым городом, и не только пряничным, но и шоколадно-вафельно-мармеладным. Обочины тротуаров блестели влажным заварным кремом, шоколадные зайцы и белочки резвились на марципановых лужайках, лимонадные фонтаны били прямо в усыпанное яркими сахарными звездочками небо. Сложенные из батончиков «Баунти» скамейки отливали нежно голубым. У Ростика заныло под ложечкой и во рту скопилась слюна. Он сбегал в гостиную и принес себе кусок торта на блюдце, поставил рядом с ноутом и снова углубился в игру. Теперь он мог не только видеть «пряничный город», но и ощущать на вкус.
Ростик бродил по улочкам, передвигая джойстиком свою фигурку, до удивления похожую на него самого — вертлявую и худенькую, с буйными черными вихрами, которые выбивались из-под синей бейсбольной кепочки. Точь в точь такую родители купили ему в начале лета. Игра оказалась онлайновая, населенная не компьютерными симулякрами, а реальными мальчиками и девочками. С ними можно было переговариваться, набирая текст реплики в правом верхнем углу, в специальной рамке, и возле головы фигурки в белом облачке высвечивался ответ. Ростик двигался осторожно, опасаясь наткнуться на какого-нибудь монстра, и с любопытством осматривался по сторонам. Но вдруг... кто это? Рыжие косички, солнечная челка на глаза, от мгновенного чувства узнавания у Ростика отчаянно заколотилось сердце.
- Привет! - он приблизился к девочке и, покраснев от смущения — как хорошо, что она не может увидеть — робко отстучал. - Лиза?
Тут же обругал себя: ну, как можно быть таким глупым. Конечно, это не она, мало ли, кого напоминает компьютерная картинка. Но фигурка на экране остановилась, словно замерла от неожиданности.
- Ростик? - и еще раз, с тремя восклицательными знаками. - Ростик!!!
- Лиза Ларина, из 35-й школы? Третий «б»?!
- Да! Да!!!
- Вот так встреча!
- Ага!
- Классная игра! А что здесь нужно делать?
«Как хорошо!», - ликовал Ростик. Он больше не чувствовал ни робости, ни стеснения, все получилось естественно и просто, как будто они в Лизой остановились поболтать на переменке.
Девочка приветливо поманила его рукой, увлекая вглубь переулка, и через пару шагов они очутились на набережной. Вдоль широкого променада горели леденцовые фонари, а внизу, по узкому вафельному руслу, перекатывался вязкий темно-малиновый поток. Сладко запахло клубничным сиропом. Это на кухне мама варила конфетюр.
- Смотри. Здесь можно зарабатывать таллеры и покупать одежду и мебель. Ты видел свою квартиру?
- Нет, а где? Я пока не разобрался.
- Тут каждому дают квартиру, ты можешь сам выбрать, потом покажу, как. Она пустая, ее надо самому обставить.
- Интересно...
- А еще можно переходить на другой уровень. Сейчас мы на первом, самом низком.
- А сколько их?
- Не знаю. Слышала только про второй — взрослый. У нас здесь в фонтанах мягкое мороженое, фанта и лимонад, а у них — шампанское и коньяк.
- Ой!
Ростик, конечно, знал, что детям нельзя пить алкоголь, но если шампанское виртуальное — то почему бы и нет? И мало ли что там еще, на «взрослом» уровне?
Для этого надо ловить желтых бабочек, - сказала Лиза. - За каждую бабочку получаешь повышение и сто таллеров впридачу.
- Но где они? - Ростик с недоумением огляделся. - Я до сих пор не видел ни одной.
- Желтые бабочки - очень редкие. Их мало, - прочел он Лизин ответ. - Но если встретишь — смотри, не упусти. Как увидишь, сразу вцепляйся — и не отпускай.
Стихотворение Ростик так и не выучил, более того, совсем про него забыл. Не вспомнил и вечером, ложась спать, потому что в мыслях крутилось совсем другое: сказочный городок, пряники и леденцы, обрывки разговора с Лизой и ее тонкие рыжие косички, которыми она так смешно встряхивала. Не в игре, в школе. Каждый раз, выходя к доске, девочка задорно вскидывала голову, словно хотела показать, что ей все нипочем. Косички подпрыгивали на плечах, а пушистая челка просеивала солнечный свет, окропляя золотыми брызгами первые парты... Как Ростик жалел, что сидит в третьем ряду!
Но ведь это та же самая Лиза. В голове у Ростика все смешалось. Мальчик заснул только после полуночи, но и во сне его пальцы продолжали дергаться, словно надавливая на кнопки джойстика.
В «пряничном городе» можно было ходить в кафе и магазины, играть, соревноваться, покупать и продавать. Постепенно Ростик научился зарабатывать таллеры: варил мармелад на кондитерской фабрике, строил дом из брусочков пастилы, вскапывал клумбы в городском парке. Он трудился в поте лица, до судорог в среднем и указательном пальцах, уставших от однообразных, точных движений.
Лиза все время была рядом с ним, помогала, объясняла. На первую зарплату Ростик купил ей огромный букет красных марципановых роз.
- Ростик, ты уроки сделал?
- Бабуль, я отдохну немного. Мне только слова переписать в словарик... И природоведение. Я быстро.
- А по-математике? - продолжала наседать бабушка. - Ростислав, ты меня слышишь? Математика!
Он не слышал. Слабое чувство вины шевельнулось назойливым червячком и тут же сникло.
«Спасибо! Мои любимые цветы, - поблагодарила девочка и надкусила темно-зеленый стебелек. - Хочешь, Ростик?»
«Это — тебе», - ответил он великодушно и, вслепую пошарив рукой по столу, положил в рот сочный ломтик яблока. Мальчик каждый раз ставил рядом с компьютером тарелку с чем-нибудь вкусным. Впрочем, и без того, стоило на экране появиться знакомой заставке с дворцом, как на языке сама собой растекалась клейкая сладость.
«У меня осталось два таллера, - отстучал он, дивясь собственной смелости. В игре все гораздо проще, чем в жизни. - Давай потанцуем сегодня?»
Тонкая фигурка Лизы застыла с недоеденным букетом в протянутой руке. Ростик нетерпеливо поерзал на стуле и низко склонился к монитору, ожидая ответа. Сделает он уроки. Потом.
«Скоро праздник, - возразила девочка. - На балах и на праздниках можно танцевать бесплатно.»
У Ростика загорелись глаза. Праздник в «пряничном городе»! Бал!
Он предвкушал красивое и необычное зрелище, музыку, конфеты и конфетти, медленный танец с Лизой... вдвоем... в полутьме огромного зала, в окружении свечей и зеркал.
«Ух ты! Когда?»
«Через три недели.»
Ничего себе скоро! В виртуале три недели равны целой жизни. Но Ростик не хотел показаться навязчивым, если надо ждать — он будет ждать.
Как-то очень быстро в «пряничном домике» наступила зима. Листья из тонкого, прозрачного мармелада пожелтели и хрустящим печеньем осыпались с деревьев на марципановые газоны. Улицы городка укутались разноцветной сахарной ватой, сироп в реке замерз и превратился в клубничное мороженое, тротуары покрылись искристой корочкой карамели. Ростик и Лиза без устали катались на санках и коньках — вниз по горкам, по склонам, по залитой скользкой глазурью набережной. О желтых бабочках мальчик и думать забыл, да и в правду сказать, какие бабочки в мороз? Только иногда сквозь сладкое многоцветье, сквозь сказочную фееричность зимы проступало что-то другое, настоящее, темное, как подтаявший снег. Непредсказуемое и сложное, как будто все уровни разом вдруг становились видны, втиснутые друг в друга, подобно матрешкам.
Ростик купил себе дубленку за сто шестьдесят таллеров, теплую, на кроличьей подпушке, а Лиза связала ему длинный трехполосный шарф, который можно было обмотать три раза вокруг шеи, чтобы холодный ветер не задувал под воротник. В благодарность мальчик подарил ей красные руковички, которые очень шли к ее махеровой шапочке и шубке из серебристой чернобурки. Дети гуляли по фантастическому городу, впитывая краски, запахи и звуки: тягучее благоухание карамели, удушливый аромат зефира и халвы, апельсиновый пожар заката, легкое позвякивание каблуков по леденцовым мостовым.
Мир игры разворачивался перед ними — яркий, тревожный и манящий. Его не хотелось покидать, в нем хотелось жить всегда, исследовать, радоваться, созидать.
Ростик очень много играет на компьютере, - вторгались в гармоничную реальность жесткие, злые голоса. Резкий, визгливый — мамы и кудахчущий — бабушки. - Надо его как-то ограничить... совсем школу запустил.
Ест плохо, похудел, осунулся... Не дозовешься его... все время думает о чем-то своем...
Об этой игре дурацкой. Откуда она, вообще, взялась?
Кто-то из ребят подарил, на день рождения...
Не в игре дело, - взял слово папа. - Все игры одинаковые, стрелялки, догонялки, они все вредно действуют на психику. У Ростислава компьютерная зависимость. Я поставлю специальную программу...
Ростик нагнулся — мокрая челка, выбившись из-под шапки, упала ему на глаза — зачерпнул в ладонь сахарной ваты и скатал зеленый снежок.
«Мадам, защищайтесь! Вызываю вас на поединок.»
«Вот как? Вызов принят! Берегитесь, сэр!»
Не успел он распрямиться, как фиолетовым снежком ему снесло с головы шапку, скулу словно ошпарило кипятком.
«Ой, Ростик! Извини, - девочка подбежала и принялась руковичкой смахивать с его лица и волос острые кристаллики сахара. - Я не хотела.»
«Ерунда. Уже все прошло.»
Ростика беспокоили долетавшие из кухни обрывки разговора. Мама, папа, бабушка... они же ничего не понимают. Лезут в его жизнь, все время пытаются что-то запретить. Если их слушать и жить так, как они хотят — помрешь со скуки.
«Слушай, тебе предки тоже запрещают долго играть?»
«Не-а».
«Везет тебе».
«Ростик, догоняй!» - крикнула девочка и пустилась наутек, увязая по щиколотку в снегу. По сугробам, по разноцветным проталинам рассыпался ее серебристый смех...
Как ни странно, в школе они почти не разговаривали — им хватало прогулок по «пряничному городу» - только обменивались на уроках многозначительными взглядами. Но Ростик видел, что как только он входил в класс, Лизины глаза теплели, а лицо затуманивалось, окутываясь легким облачком тайны. «Мы знаем кое-что, чего не знают другие», - словно хотела она сказать, и мальчик благодарил ее чуть заметным кивком... и все. Не то, чтобы они что-то скрывали, а как будто копили силы, чтобы прийти домой, зашвырнуть в угол постылые ранцы, быстренько проглотить что-нибудь на кухне, под неодобрительное ворчание бабушек... и снова встретиться, по-настоящему. Болтать, играть в снежки, хохотать и резвиться до темноты, до первых фонарей, а потом брести, взявшись за руки, по уснувшему городу, сквозь печальный хоровод снежинок.
Ростик и не заметил, как пронеслись три недели. На покрытом сладким глянцем асфальте стали появляться черные проплешины. Днем с оттаявших деревьев капал кленовый сироп, такой приторный, что челюсти сводило и к горлу подкатывала тошнота. Но Лизе он почему-то нравился. Она останавливалась, запрокидывала голову и, крепко зажмурившись, высовывала язык... Липкая влага собиралась в трещинах и неровностях коры, стекала по веткам и срывалась вниз крупными сверкающими каплями.
«Ростик, ты не забыл про бал? - напомнила Лиза, довольно облизываясь. - Завтра, в шесть, форма одежды — парадная».
«Парадная — это как?»
«Строгий костюм, галстук-бабочка... Будет лучшее общество. У тебя есть таллеры? У меня много, могу одолжить».
При слове «бабочка» Ростик почему-то вздрогнул, словно пестрокрылое насекомое тонким хоботком кольнуло его в сердце.
«Да, есть, - ответил он быстро. - Сделаю, как надо. То есть, хотел сказать... я приду.»
Бальный зал выглядел, как в его мечтах: витые свечи в серебряных канделябрах, зеркальные полы и высокие зеркала на стенах, глубокие и позеленевшие от времени, вычурные тени танцующих и смутный, как шелест ветра, рокот голосов. Ростик даже подумал, а не угодил ли он на второй уровень, потому что мальчики щеголяли во фраках, а девочки — в вечерних платьях. Красивее всех была Лиза, в чем-то светло-голубом, воздушном, отороченным кружевами и мехом, очень похожая на фею из доброй сказки. Распущенные и перевитые стебельками хмеля волосы густым медом стекали по белым обнаженным плечам. В огромных зрачках томно переливались отблески свечей.
Вот только «Пряничный домик» - сказка не добрая. Или..? Ростик забыл все сказки на свете. Хотел сделать девочке комплимент, но язык словно присох к гортани, шуршал и трепыхался во рту, как осенний лист. Пальцы онемели.
«Мои друзья, - представила Лиза молодых людей, стоящих с бокалами в руках у задернутого тяжелыми гардинами окна. - Это Хосе, он живет в Уругвае. Пауль, из Германии. А это Джейк из Лондона».
Удивительная все-таки вещь — интернет. Ростик, вытаращив глаза, уставился на иностранцев.
«Хосе, Пауль, Джейк, это — Ростислав. Мой одноклассник».
Последнюю фразу девочка произнесла громко, и по залу поземкой зашелестело: «Ростислав, ее избранник».
Ерунда какая-то... Она ведь сказала «одноклассник»!
Англичанин церемонно поклонился, а немец отсалютовал Ростику бокалом. Уругваец, тощий, с неряшливой копной курчавых волос и грязными манжетами, никак не отреагировал. Только все качал и качал головой, будто китайский болванчик.
«Давно ли вы знакомы с Хозяйкой? - спросил Пауль, и прежде, чем Ростик успел ответить, прежде, чем он успел хотя бы сообразить, о ком речь, добавил. - Вы будете красивой парой. Когда же мы, наконец...»
Лиза схватила Ростика за руку и выволокла на середину зала. Музыка стихла, танцующие пары замерли. Мгновенное замешательство, и публика разразилась шквалом приветствий.
«Ура Хозяйке Пряничного Домика!» - кричали гости.
Хозяйка, значит. Не Гретель, дочка бедного дровосека, отважная и находчивая сестра Гензеля, а сама Хозяйка? От блеска зеркал, шарканья туфель по паркету, переглядывания и перешептывания, и тяжелого аромата дамских духов у мальчика все сильнее кружилась голова.
«Когда мы, наконец, потанцуем на вашей свадьбе?» - закончил вопрос Пауль и хитро подмигнул Ростику.
Свадьба? Какая свадьба? Ах, да, в игре... но все равно, так не годится, это нехорошая игра. Ведь Ростик еще маленький, и Лиза — маленькая. Им надо учиться в школе.
Если только он чего-то не забыл... Ростик, как в полусне, вспоминал последний звонок и первоклашек с маленькими колокольчиками, выпускной бал, и как танцевал с Лизой... Только тогда на ней были розовая плиссерованная юбка и кофточка с вышивкой на груди, а волосы девушка собрала на затылке в тугой огненный хвост и завязала узлом.
- Ростик! Ростислав! - встревоженно звал откуда-то мамин голос. Мама... он хотел рвануться навстречу, но ступни как будто вросли в пол и пустили корни. Рука судорожно шарила в воздухе, натыкаясь только на гладкий шелк платья и никак... ну, никак не могла нащупать кнопку «escapе».
- Все, хватит!
Яркий свет ударил ему в глаза. С горохотом захлопнулась крышка ноута.
- Целыми днями играешь, ничего по дому не делаешь, учебу забросил...
Ростик виновато опустил голову.
- Никаких игр, - резко сказала мама. - Больше не будет никаких игр. Отключаю тебе интернет, и пока не возьмешься за ум — за компьютер не сядешь! Когда исправишься, разрешу, но не больше получаса в день.
- Да, - произнес Ростик дрожащим голосом. - Хорошо.
Время тянулось, скучное и пресное, как пережеванная жвачка, и нечем было его заполнить. Мальчик уныло приходил домой, слонялся из угла в угол, бросая тоскливые взгляды на мертвый ноут, потом нехотя садился за уроки... но сосредоточиться не мог, ответы в задачках не сходились, стихи не запоминались, мысли блуждали незнамо где.
Прошла неделя. Ростик снова начал гулять, учиться, нахваливать бабушкины обеды. Десять дней. Получил в школе первую — за два месяца — четверку. «Пряничный домик» забывался, как кошмарный сон. Только иногда на мальчика вдруг накатывала странная, болезненная грусть, и тогда он садился к компьютеру, смахивал пылинки с клавиатуры, осторожно гладил крышку, но включить не решался.
Тринадцать дней. На перемене он подошел, наконец, к Лизе, извинился:
Больше не могу выходить в интернет. Предки не дают.
Девочка подняла на него изумленные глаза:
- Что?
Трехминутного разговора оказалось достаточно, чтобы выяснить: Лиза слыхом не слыхала ни о каком «Пряничном домике». У нее и компьютера-то дома нет.
Ростик был ошеломлен. Если так, то кто же она такая, таинственная Хозяйка? - не находил он себе покоя. Незнакомая девочка? Кто-то из его класса? Мальчик перебирал в памяти всех, кто мог над ним подшутить.
Или все-таки компьютерный симулякр?
Дома Ростик первым делом перерыл все вещи в детской и, наконец, извлек на свет сборник сказок. «Пряничный домик», увесистая книга с дворцом на обложке, при одном только взгляде на который мальчика захлестнуло сладкое отвращение. Кто мог ее подсунуть, может быть, на титульной странице есть дарственная надпись? На самой первой, с аннотацией и годом издания, или на последней, где оглавление?
Надписи Ростик не обнаружил, оглавления тоже. Он сидел на диване и листал книгу, сначала рассеянно пробегая глазами по строчкам, потом все внимательнее и внимательнее вчитываясь в текст. Никакой это не сборник, и сказка братьев Гримм тут ни при чем. «Пряничный домик» оказался мрачной фантасмагорией, запутанным лабиринтом авторских ходов, сюжетных линий, аллюзий, метафор. Все это странным образом переплеталось и действовало, подобно гипнозу. После двухчасового чтения Ростику стало плохо. По стенам плавали разноцветные пятна, в голове клубился черный туман.
Медленно, очень медленно мальчик встал и двинулся к письменному столу. Он забыл про отключенный модем. Забыл о том, что его испугало. Забыл о запретах мамы, папы и бабушки... И включил компьютер.
«Добро пожаловать в игру «Пряничный домик», - торжествующе засветился экран. - Добро пожаловать, Гензель!»
«Нет, не хочу, - затрепыхалась в сознании отчаянная мысль. - Не хочу туда!» - но призывно распахнулись ворота сказочного дворца, и Ростика затянуло в картинку.
Он брел по длинной, полутемной аллее, под руку с виртуальной Лизой, а над их головами низко смыкались заснеженные кроны старых лип. Было жарко, так жарко, что мальчик едва дышал. Горячий пот заливал глаза.
Почему не тает бутафорский снег? - удивлялся Ростик. - А, ну да, это ведь сахар. Сахар от жары не тает.
- Так, и от кого ты хотел скрыться? - спросила Лиза неожиданно низким, грудным голосом, и мальчик вздрогнул.
- Я... не хотел, - растерянно забормотал он. - Это родители...
Смешное словечко «предки» застряло у него в горле. Со знатной дамой не пристало говорить на детском жаргоне.
- Какие еще родители? - презрительно засмеялась женщина. - Мы на втором уровне. Ты думал это игра, Ростик? - она сильно и зло стиснула его руку, чуть повыше локтя. - Нет, милый, это — жизнь.
Когда в комнату вошла бабушка, она увидела внука сидящим перед раскрытым ноутом. Лицо мальчика застыло, взляд остекленел, пальцы бессильно лежали на клавиатуре. Компьютер уже переключился в режим stand-by, и на экране мерцала заставка: о стекло монитора билась, пытаясь вырваться на свободу, желтая бабочка.
Глупая желтая бабочка.
© Copyright: Джон Маверик, 2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13959" onclick="window.open(this.href);return false;
-
Александра
- Сообщения: 148
- Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Письмо в никуда.
"Потом я встретил тебя и в сердце стало много пустоты.
Ее можно было заполнить болью или тобой.
Так случилось, что вышло второе.
Тогда еще я не знал, что ты тоже превратишься в боль.
Я и понятия не имел, что любить – означает терять…"
© Евгений Ничипурук
Какое странное лето. Никогда ещё не было такого... Или я просто не замечал? Небо знает - оно чувствует меня, а я чувствую его. Оно грустит вместе со мной и прячет солнце, ведь солнцу всё равно, оно жжёт своей ненужной радостью всех, не спрашивая разрешения. Жжёт даже тех, кто потерял...
Какое тяжёлое небо. Лишь иногда, устав от перенапряжения и печали, расступится оно, пропуская лучи густого, как сгущённое молоко, солнечного света и рваной раной затянется снова.
Тяжёлое небо. Тяжелее бетона, тяжелее свинца... Его, кажется, не смог бы удержать сам Атлант, потерянный вместе с античностью в глубине тысячелетий. Это небо ему, в отличие от меня, совершенно чужое. С чёрной беспросветной пылью города и рваными облаками, дребезжащими от напора радиоволн десятков тысяч телефонов .
Тяжёлое небо. Разумное. Как океан с планеты Солярис. Оно читает мысли... А слышишь ли его ты?
Из этой комнаты никогда не видно Луны. Не помню, видел ли её раньше, когда ещё не жил тут. По сочащемуся сквозь сетку окна ветру угадывается скорое пришествие дождя. В очередной раз... Комары жмутся снаружи к сетке, рассчитывая попасть в безопасное тепло. Дождь скоро распугает их, и они разлетятся в разные стороны. А ещё кваканье... Этот неудержимый гвалт лягушачьих выкриков сливается в скрипучий вой, волнообразно затихающий и нарастающий вновь. Секундная стрелка медленно ползёт по синему циферблату наручных часов... Мне слышится её громкое тиканье. Стоит поднести их ближе к уху - тишина. Убираешь руку - и опять ежесекундно повторяющиеся звуки. А в воздухе неизвестно откуда появился запах горелой карамели...
Поздний вечер фиолетовым киселём давит снаружи на окна и прогибает их внутрь комнаты, повышая давление. Голова гудит и создаёт свои собственные шумы.
Чем больше город, тем меньше в нём людей... Бесконечные поиски себя и фрактальности для поддержания себя. Не может быть такого, чтобы никто не чувствовал того же, что и я, тогда и сейчас. А помощи и подобия себя - нет. Город пуст. Город пуст, бесполезно искать что-то тут, ни среди родных, ни среди знакомых. Лишь там, по ту сторону монитора, по ту сторону телефонного кабеля за тысячи километров отсюда попадаются люди, которые что-то знают... Знают обо мне больше, чем мои собственные родители. Мне плевать, поэтому я говорю им всё что знаю и чувствую, все мои мысли и догадки. Мне нечего бояться, ведь они такие же... В отличие от тех, кто рядом. И чем дальше - тем ближе и роднее. Парадокс.
Тоскливо... Тоскливо сидеть у окна и вспоминать. Я уже оставил все попытки забыть, это бесполезно. Так же бесполезно, как тушить пожар в торфяниках или антрацитовых шахтах, оставленных за отсутствием экономической прибыли... Огонь в глубинах пустой души. Это намного хуже, чем когда он снаружи. Самое страшное что его уже никак оттуда не вытравишь. А у души нет дна - оно прогорело и провалилось в черноту бесконечности, заполнить которую уже невозможно. Тяжело... Так же тяжело, как наблюдать мёртвого котёнка на дороге. Так же, как идти, не разбирая дороги, по шпалам, воняющим мазутом. Идти под проливным дождём - и не чувствовать его. Как лежать в полной темноте на диване и считать до тысячи четырёхсот сорока... Так же тяжело, как заставить себя через силу улыбнуться и сказать "привет" девушке, похожей на тебя, которая идёт навстречу по тротуару, когда я уставший возвращаюсь с работы, и наблюдать её высокомерно-холодное молчание в течение полутора секунд, пока она не исчезнет за моей спиной. Тяжело.
Чужая маленькая квартира, на которую я променял галдящих и вечно недовольных родственников, БэУшный ноутбук, гитара и Сони Эрикссон. Вот, пожалуй, и всё. И интернет... Эта злобная зловонная субстанция. Интернет - зло. Но он мой лучший друг хотя бы потому, что друзей у меня нет. А знаешь, я ведь на полном серьёзе считал, что именно ты, как никто другой, будешь моим лучшим другом. Другом, который будет знать обо мне всё - больше моих родителей и больше меня самого. Другом, с которым не страшно будет глупо шутить, и говорить то, что я на самом деле хочу сказать, не обдумывая десять раз последствия. Другом ,который будет действительно меня понимать...
Кажется, что жизнь не закончится никогда. Моя жизнь. Все умрут, все исчезнут. Даже ты. А я зачем-то останусь. Наверное для того, чтобы понять то, что я никогда не смогу понять, искать то, что никогда не найду и вспоминать то, что никогда не смогу вернуть. Если всё закончится, и закончится так же скоротечно, как сама жизнь, это будет слишком просто. А кому нужна простота? Когда всё просто и понятно, то нет боли и нет неопределённости, нет страданий и лишений. А тебе важно причинить как можно больше боли. Просто для того чтобы не было скучно...
Ну вот опять... Опять тяжёлые капли дождя царапают оконное стекло коготками, словно сотни маленьких голодных котят. Ручейки воды рисуют на окнах абстрактный бред. Скучный и унылый. Струи воды красиво текут лишь по лобовому стеклу отцовского "кроуна", когда спидометр зашкаливает за сто десять... А тут - медленно и вяло.
Я помню, с чего всё началось. Помню каждую нашу встречу, помню каждое слово, каждый жест и каждый шаг. Помню в мельчайших деталях... Твой взгляд, голос и теплоту рук. Как ты улыбалась... А что помнишь ты? Только имя? Имя очередного дурачка, опьяневшего от банальных приёмов НЛП, как ребёнок от конфет на Новый Год. Кажется ,я даже не страница в твоей жизни, а лишь абзац, второпях исписанный кривым почерком. Никогда не пойму, зачем я был тебе нужен...
Я помню, с чего всё началось, но не помню... чем всё закончилось. Ты оказалась слишком трусливой. Или высокомерной? Забавно... Но мне было страшно. Наверное, я ещё никогда и ничего так не боялся. Тогда, когда мы сидели на берегу и я впервые тебя обнял. Ты сказала, что у меня сильно бьётся сердце, а я ничего не чувствовал и не мог ни о чём думать. Я знал, что вот-вот... Что сейчас я тебя поцелую... Неловко и неуклюже, ведь я не умею... Но так делают все. А я не хотел как все, потому что слишком долго этого ждал. Я понимал, что после этого будет совсем другая жизнь. Другие ощущения и эмоции. И действительно... совсем другая жизнь.
В темноте еле-еле угадываются очертания потолка. Тысяча четыреста тридцать восемь, тысяча четыреста тридцать девять... Тысяча четыреста сорок... оттенков... холода. Хотя непонятно, что это - холод или жар. А мне холодно даже в редкие солнечно-жаркие дни. Холодно в мерзком душном автобусе у окна, когда солнце, издевательски посмеиваясь, жжёт своими лучами и заливает расплавленным золотом плечи и лицо. Холодно в горячей ванне. Холодно сидеть у костра.
Иногда в памяти всплывает то, что было до тебя. Слабые безынициативные попытки найти кого-то, неизменно заканчивающиеся нулевым результатом, так и не успев начаться. Девушки... Одна из них пытается поговорить со мной... косвенно. Но я не знаю, хочу этого или нет. Наверное, хочу... Мы с ней как люди, когда-то жившие вместе а потом разъехавшиеся по разные стороны земного шара и забывшие свой родной язык. Многое говорит она, но лучше не верить и продолжать игнорировать её дальше.
Жаль, что нет ничего постоянного. Всё кончается. И в девяносто девяти процентах случаев намного раньше, чем рассчитываешь. Искренность, дружба, любовь, семья - вовсе не ценность. Не нужно их создавать, поддерживать и стремиться к ним. Как же больно это осознавать... Душа отказывается во всё это верить, душа хочет любить. Но мозг давит её логикой и опытом. Сознание разрывается на атомы и элементарные частицы. Разрывается и тут же собирается в случайном порядке снова, рождая совершенно невероятные комбинации мыслей... Странно, наверное, но я хочу свою собственную семью. Я бы сказал, чересчур странно. Как выбить это из головы, скажи мне? Как перестать желать того, что давно изжило себя?
Она говорит, что ты совсем не знаешь меня. Странный человек... Но есть в ней что-то такое... Такое непонятное... Спасибо ей, что понимает меня. Я много ей рассказываю. Многое. Но не всё. Она ведь тоже исчезнет из моей жизни, причём в самое ближайшее время, поэтому зачем ей всё знать. Ей на три года больше, чем тебе, и я знаю её всего лишь три недели, но могу многое о ней рассказать. Она, в отличие от тебя, точно знает, чего хочет. Я тоже знаю. И мне всё равно, потому что у неё есть недостаток, который разом перечёркивает все её достоинства. Она - не ты. Вот и всё... Избавиться от него она не сможет при всём желании. Но она - другая, и это тоже в какой-то степени интересно. Представь, она терпеть не может апельсины и музыку, которую я слушаю. У неё есть своя жизнь, и я знаю точно, что я далеко не один в ней. Плевать. И она знает, что она не одна у меня.
Дождь, брызгая сквозь оконную сетку, оставляет стеклянные капли на подоконнике и столе, мерно поблёскивая в свете китайской настольной лампы. Приходится закрывать окно. Вечерний дождь постепенно перерастает в настоящий тропический ливень... Хочу на улицу, хочу гулять и промокнуть. Под дождь, холодный или тёплый. Не смогу отличить - разучился. Но не пойду... Вчера тоже был дождь, хотя и не такой сильный, и я пошёл гулять, после того как она ушла. Болит горло - простудился, наверное.
Тысяча четыреста тридцать восемь, тысяча четыреста тридцать девять, тысяча четыреста сорок... килобайт.... Чистого, концентрированного вранья. Полтора мегабайта переписки с никем и вникуда. Да, я помню, хотя убрал из своей жизни всё, что хоть как-то бы о тебе напоминало. Но безрезультатно.
Почему ты боишься? Неужели так страшно говорить с застрявшим в тебе человеком? Ты думаешь он нагрубит или повысит голос? Хотя, наверное, это не страх, а всего лишь презрение. Ты даже в интернет выходишь ранним утром, чтобы не застать там меня. Куда уж неприятнее...
Хочу назад. Хочу в зиму. Хочу сделать так, чтобы я никогда тебя не знал. Просто быть одному... там, в прошлом. Тогда находиться в одиночестве было не так страшно. А сейчас... сейчас это непереносимо. Наверное, наркотическая ломка выглядит именно так. Или я всё это придумал, для себя и всех остальных?
Я не понимаю, во что я превращаюсь, пытаясь её утолить, игнорируя афоризмы на этот счёт. Многие говорят, что это неплохо, что это так называемый "опыт"... Только скажи мне, зачем он нужен?
Девочки... Маленькие, глупенькие. С ними даже и поговорить-то не о чем. Маленькие, но считающие себя взрослыми (ну как же - одиннадцатиклассницы!) и опытными. Ха! Ведь у них было уже целых два или даже три мальчика. Неделя, две - это максимум, который я способен провести с каждой из них. Жутко надоедают... Скучно. Одна из них заявила, что нам, парням, нужно от них только одно, но при этом как-то забыла, что это самое "одно" - единственное, что она способна предложить. И больше ничего. И так не просто у большинства, а у подавляющего большинства. Пустая личность, пишущая с ошибками...
Всего несколько месяцев и ноутбук полон фотографий. Куча знакомых девушек и... усталость, смешанная с душевной пустотой, которой и без того слишком много. Я им не доверяю, и точно знаю, что они не доверяют мне. Опыт?
Бесполезно спрашивать, почему так происходит. Даже у тех, кто по ту сторону, за тысячу километров отсюда. Ведь ото всех получаешь один и тот же ответ. Неприятный, отвратительный ответ. Ответ бессилия и незнания... - "ТАК И ДОЛЖНО БЫТЬ".
Так и должно быть, слышишь? Так и должно... Тоска и грусть, тебя нет рядом - так и должно. Тебе плевать, кто я, что я чувствую и что со мной происходит. Плевать. Так и должно быть. А я... Я тебя люблю. Ведь так и должно быть?
© Альмагест
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9630" onclick="window.open(this.href);return false;
"Потом я встретил тебя и в сердце стало много пустоты.
Ее можно было заполнить болью или тобой.
Так случилось, что вышло второе.
Тогда еще я не знал, что ты тоже превратишься в боль.
Я и понятия не имел, что любить – означает терять…"
© Евгений Ничипурук
Какое странное лето. Никогда ещё не было такого... Или я просто не замечал? Небо знает - оно чувствует меня, а я чувствую его. Оно грустит вместе со мной и прячет солнце, ведь солнцу всё равно, оно жжёт своей ненужной радостью всех, не спрашивая разрешения. Жжёт даже тех, кто потерял...
Какое тяжёлое небо. Лишь иногда, устав от перенапряжения и печали, расступится оно, пропуская лучи густого, как сгущённое молоко, солнечного света и рваной раной затянется снова.
Тяжёлое небо. Тяжелее бетона, тяжелее свинца... Его, кажется, не смог бы удержать сам Атлант, потерянный вместе с античностью в глубине тысячелетий. Это небо ему, в отличие от меня, совершенно чужое. С чёрной беспросветной пылью города и рваными облаками, дребезжащими от напора радиоволн десятков тысяч телефонов .
Тяжёлое небо. Разумное. Как океан с планеты Солярис. Оно читает мысли... А слышишь ли его ты?
Из этой комнаты никогда не видно Луны. Не помню, видел ли её раньше, когда ещё не жил тут. По сочащемуся сквозь сетку окна ветру угадывается скорое пришествие дождя. В очередной раз... Комары жмутся снаружи к сетке, рассчитывая попасть в безопасное тепло. Дождь скоро распугает их, и они разлетятся в разные стороны. А ещё кваканье... Этот неудержимый гвалт лягушачьих выкриков сливается в скрипучий вой, волнообразно затихающий и нарастающий вновь. Секундная стрелка медленно ползёт по синему циферблату наручных часов... Мне слышится её громкое тиканье. Стоит поднести их ближе к уху - тишина. Убираешь руку - и опять ежесекундно повторяющиеся звуки. А в воздухе неизвестно откуда появился запах горелой карамели...
Поздний вечер фиолетовым киселём давит снаружи на окна и прогибает их внутрь комнаты, повышая давление. Голова гудит и создаёт свои собственные шумы.
Чем больше город, тем меньше в нём людей... Бесконечные поиски себя и фрактальности для поддержания себя. Не может быть такого, чтобы никто не чувствовал того же, что и я, тогда и сейчас. А помощи и подобия себя - нет. Город пуст. Город пуст, бесполезно искать что-то тут, ни среди родных, ни среди знакомых. Лишь там, по ту сторону монитора, по ту сторону телефонного кабеля за тысячи километров отсюда попадаются люди, которые что-то знают... Знают обо мне больше, чем мои собственные родители. Мне плевать, поэтому я говорю им всё что знаю и чувствую, все мои мысли и догадки. Мне нечего бояться, ведь они такие же... В отличие от тех, кто рядом. И чем дальше - тем ближе и роднее. Парадокс.
Тоскливо... Тоскливо сидеть у окна и вспоминать. Я уже оставил все попытки забыть, это бесполезно. Так же бесполезно, как тушить пожар в торфяниках или антрацитовых шахтах, оставленных за отсутствием экономической прибыли... Огонь в глубинах пустой души. Это намного хуже, чем когда он снаружи. Самое страшное что его уже никак оттуда не вытравишь. А у души нет дна - оно прогорело и провалилось в черноту бесконечности, заполнить которую уже невозможно. Тяжело... Так же тяжело, как наблюдать мёртвого котёнка на дороге. Так же, как идти, не разбирая дороги, по шпалам, воняющим мазутом. Идти под проливным дождём - и не чувствовать его. Как лежать в полной темноте на диване и считать до тысячи четырёхсот сорока... Так же тяжело, как заставить себя через силу улыбнуться и сказать "привет" девушке, похожей на тебя, которая идёт навстречу по тротуару, когда я уставший возвращаюсь с работы, и наблюдать её высокомерно-холодное молчание в течение полутора секунд, пока она не исчезнет за моей спиной. Тяжело.
Чужая маленькая квартира, на которую я променял галдящих и вечно недовольных родственников, БэУшный ноутбук, гитара и Сони Эрикссон. Вот, пожалуй, и всё. И интернет... Эта злобная зловонная субстанция. Интернет - зло. Но он мой лучший друг хотя бы потому, что друзей у меня нет. А знаешь, я ведь на полном серьёзе считал, что именно ты, как никто другой, будешь моим лучшим другом. Другом, который будет знать обо мне всё - больше моих родителей и больше меня самого. Другом, с которым не страшно будет глупо шутить, и говорить то, что я на самом деле хочу сказать, не обдумывая десять раз последствия. Другом ,который будет действительно меня понимать...
Кажется, что жизнь не закончится никогда. Моя жизнь. Все умрут, все исчезнут. Даже ты. А я зачем-то останусь. Наверное для того, чтобы понять то, что я никогда не смогу понять, искать то, что никогда не найду и вспоминать то, что никогда не смогу вернуть. Если всё закончится, и закончится так же скоротечно, как сама жизнь, это будет слишком просто. А кому нужна простота? Когда всё просто и понятно, то нет боли и нет неопределённости, нет страданий и лишений. А тебе важно причинить как можно больше боли. Просто для того чтобы не было скучно...
Ну вот опять... Опять тяжёлые капли дождя царапают оконное стекло коготками, словно сотни маленьких голодных котят. Ручейки воды рисуют на окнах абстрактный бред. Скучный и унылый. Струи воды красиво текут лишь по лобовому стеклу отцовского "кроуна", когда спидометр зашкаливает за сто десять... А тут - медленно и вяло.
Я помню, с чего всё началось. Помню каждую нашу встречу, помню каждое слово, каждый жест и каждый шаг. Помню в мельчайших деталях... Твой взгляд, голос и теплоту рук. Как ты улыбалась... А что помнишь ты? Только имя? Имя очередного дурачка, опьяневшего от банальных приёмов НЛП, как ребёнок от конфет на Новый Год. Кажется ,я даже не страница в твоей жизни, а лишь абзац, второпях исписанный кривым почерком. Никогда не пойму, зачем я был тебе нужен...
Я помню, с чего всё началось, но не помню... чем всё закончилось. Ты оказалась слишком трусливой. Или высокомерной? Забавно... Но мне было страшно. Наверное, я ещё никогда и ничего так не боялся. Тогда, когда мы сидели на берегу и я впервые тебя обнял. Ты сказала, что у меня сильно бьётся сердце, а я ничего не чувствовал и не мог ни о чём думать. Я знал, что вот-вот... Что сейчас я тебя поцелую... Неловко и неуклюже, ведь я не умею... Но так делают все. А я не хотел как все, потому что слишком долго этого ждал. Я понимал, что после этого будет совсем другая жизнь. Другие ощущения и эмоции. И действительно... совсем другая жизнь.
В темноте еле-еле угадываются очертания потолка. Тысяча четыреста тридцать восемь, тысяча четыреста тридцать девять... Тысяча четыреста сорок... оттенков... холода. Хотя непонятно, что это - холод или жар. А мне холодно даже в редкие солнечно-жаркие дни. Холодно в мерзком душном автобусе у окна, когда солнце, издевательски посмеиваясь, жжёт своими лучами и заливает расплавленным золотом плечи и лицо. Холодно в горячей ванне. Холодно сидеть у костра.
Иногда в памяти всплывает то, что было до тебя. Слабые безынициативные попытки найти кого-то, неизменно заканчивающиеся нулевым результатом, так и не успев начаться. Девушки... Одна из них пытается поговорить со мной... косвенно. Но я не знаю, хочу этого или нет. Наверное, хочу... Мы с ней как люди, когда-то жившие вместе а потом разъехавшиеся по разные стороны земного шара и забывшие свой родной язык. Многое говорит она, но лучше не верить и продолжать игнорировать её дальше.
Жаль, что нет ничего постоянного. Всё кончается. И в девяносто девяти процентах случаев намного раньше, чем рассчитываешь. Искренность, дружба, любовь, семья - вовсе не ценность. Не нужно их создавать, поддерживать и стремиться к ним. Как же больно это осознавать... Душа отказывается во всё это верить, душа хочет любить. Но мозг давит её логикой и опытом. Сознание разрывается на атомы и элементарные частицы. Разрывается и тут же собирается в случайном порядке снова, рождая совершенно невероятные комбинации мыслей... Странно, наверное, но я хочу свою собственную семью. Я бы сказал, чересчур странно. Как выбить это из головы, скажи мне? Как перестать желать того, что давно изжило себя?
Она говорит, что ты совсем не знаешь меня. Странный человек... Но есть в ней что-то такое... Такое непонятное... Спасибо ей, что понимает меня. Я много ей рассказываю. Многое. Но не всё. Она ведь тоже исчезнет из моей жизни, причём в самое ближайшее время, поэтому зачем ей всё знать. Ей на три года больше, чем тебе, и я знаю её всего лишь три недели, но могу многое о ней рассказать. Она, в отличие от тебя, точно знает, чего хочет. Я тоже знаю. И мне всё равно, потому что у неё есть недостаток, который разом перечёркивает все её достоинства. Она - не ты. Вот и всё... Избавиться от него она не сможет при всём желании. Но она - другая, и это тоже в какой-то степени интересно. Представь, она терпеть не может апельсины и музыку, которую я слушаю. У неё есть своя жизнь, и я знаю точно, что я далеко не один в ней. Плевать. И она знает, что она не одна у меня.
Дождь, брызгая сквозь оконную сетку, оставляет стеклянные капли на подоконнике и столе, мерно поблёскивая в свете китайской настольной лампы. Приходится закрывать окно. Вечерний дождь постепенно перерастает в настоящий тропический ливень... Хочу на улицу, хочу гулять и промокнуть. Под дождь, холодный или тёплый. Не смогу отличить - разучился. Но не пойду... Вчера тоже был дождь, хотя и не такой сильный, и я пошёл гулять, после того как она ушла. Болит горло - простудился, наверное.
Тысяча четыреста тридцать восемь, тысяча четыреста тридцать девять, тысяча четыреста сорок... килобайт.... Чистого, концентрированного вранья. Полтора мегабайта переписки с никем и вникуда. Да, я помню, хотя убрал из своей жизни всё, что хоть как-то бы о тебе напоминало. Но безрезультатно.
Почему ты боишься? Неужели так страшно говорить с застрявшим в тебе человеком? Ты думаешь он нагрубит или повысит голос? Хотя, наверное, это не страх, а всего лишь презрение. Ты даже в интернет выходишь ранним утром, чтобы не застать там меня. Куда уж неприятнее...
Хочу назад. Хочу в зиму. Хочу сделать так, чтобы я никогда тебя не знал. Просто быть одному... там, в прошлом. Тогда находиться в одиночестве было не так страшно. А сейчас... сейчас это непереносимо. Наверное, наркотическая ломка выглядит именно так. Или я всё это придумал, для себя и всех остальных?
Я не понимаю, во что я превращаюсь, пытаясь её утолить, игнорируя афоризмы на этот счёт. Многие говорят, что это неплохо, что это так называемый "опыт"... Только скажи мне, зачем он нужен?
Девочки... Маленькие, глупенькие. С ними даже и поговорить-то не о чем. Маленькие, но считающие себя взрослыми (ну как же - одиннадцатиклассницы!) и опытными. Ха! Ведь у них было уже целых два или даже три мальчика. Неделя, две - это максимум, который я способен провести с каждой из них. Жутко надоедают... Скучно. Одна из них заявила, что нам, парням, нужно от них только одно, но при этом как-то забыла, что это самое "одно" - единственное, что она способна предложить. И больше ничего. И так не просто у большинства, а у подавляющего большинства. Пустая личность, пишущая с ошибками...
Всего несколько месяцев и ноутбук полон фотографий. Куча знакомых девушек и... усталость, смешанная с душевной пустотой, которой и без того слишком много. Я им не доверяю, и точно знаю, что они не доверяют мне. Опыт?
Бесполезно спрашивать, почему так происходит. Даже у тех, кто по ту сторону, за тысячу километров отсюда. Ведь ото всех получаешь один и тот же ответ. Неприятный, отвратительный ответ. Ответ бессилия и незнания... - "ТАК И ДОЛЖНО БЫТЬ".
Так и должно быть, слышишь? Так и должно... Тоска и грусть, тебя нет рядом - так и должно. Тебе плевать, кто я, что я чувствую и что со мной происходит. Плевать. Так и должно быть. А я... Я тебя люблю. Ведь так и должно быть?
© Альмагест
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9630" onclick="window.open(this.href);return false;