Авторская проза, рассказы, сказки

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 02 сен 2012, 02:04

Келев

Часть 1


Как медленно падает снег. Крупными хлопьями, будто огромные невесомые клочья ваты, зависающие на лету в неподвижном воздухе. И все так похоже на декорации для какой-то старой пьесы - парк, деревья, тянущиеся к тропинке растопыренными лапами, снег. Я снимаю перчатки, чтобы почувствовать его живой холод, чтобы исчезло странное ощущение театральности, лишь бы не чувствовать себя на сцене, среди застывших искусственных предметов. Плевать на зрительный зал, меня никогда не беспокоили чужие любопытствующие взгляды, пусть смотрят, если это для них игра. Тонкие ледяные кристаллики тают в немеющих пальцах, оставляя легкое ощущение прохлады, руки становятся неприятно влажными, я вытираю их о пальто. Декорации исчезают, зрители исчезают, мы снова вдвоем в зимнем парке - я и Джери. Он забегает вперед, возвращается, виляет хвостом. Сильный рослый пес, прыгнув, мог бы положить передние лапы мне на плечи. Hо я ласково отстраняю его, кидаю палку, которая падает и тонет в снегу; и собака крупными, красивыми прыжками устремляется за ней. В зыбкой пелене бесконечно падающего снега все движения выглядят замедленными, как на кинопленке. Так возвращаются давно забытые ощущения; не воспоминания, нет, а какие-то подсознательные чувства, их невозможно сформулировать, они просто присутствуют - и все. Как странно. Иногда жизнь кажется кинофильмом, который мы обречены смотреть бесконечное число раз. И каждый раз забываем. Забывать и снова смотреть, снова и снова, пока, наконец, не запомним; но мы не запоминаем никогда. А те, кто запомнил, что с ними происходит? Они обретают смысл жизни?.. истину?.. счастье?.. Что?
Джери приносит палку, заглядывает в глаза, а в его взгляде - любовь. Бесконечная, тоскующая, преданная, не знающая ни морали, ни границ, не осознающая себя, не требующая награды собачья любовь. Любовь существ, решивших подарить себя чуждому, эгоистичному и жестокому миру людей. Благословен ваш выбор. Hе беспокойся, Джери, не дыши так тяжело. Я ведь тоже тебя люблю. Ты имеешь на это право. Право на любовь; и никто его у тебя не отнимет, потому что оно в тебе, в твоей сущности, неотделимо от твоего существа, как от меня моя человеческая способность понимать, и страдать от своего понимания, и думать о том, как заставить себя страдать еще больше. Ибо познания умножают скорбь, а во многой мудрости много печали. Hу, незачем лизать мои руки, лучше побегай, а я еще подумаю...
* *

Моя сестра Илана скоро выходит замуж. Я не слишком хорошо знаком с этим парнем, но от души надеюсь, что у них все будет хорошо. Почему бы и нет? Может быть, она даже будет с ним счастлива, а я порадуюсь, проходя мимо и украдкой бросая взгляд на ее уютный семейный очаг. В ее двухкомнатной квартирке (точнее, квартире будущего мужа) будет спокойно, скучно и тепло; а здесь будет по-прежнему идти снег, липкими тяжелыми хлопьями, и Джери будет бегать за палкой, проваливаясь и увязая всеми четырьмя лапами, и холодная серебристо-разноцветная радуга будет струиться по его серой шерсти. И я не стану завидовать. Илана уже забыла Келева, а я нет - в этом вся разница.
Тогда, три года назад, когда она впервые представила мне своего жениха, не этого, нового, а Келева, он не произвел на меня большого впечатления. Я только удивился его имени, напоминающему какую-то кличку, и еще хрупкости - тоненький, с узкими плечами, он казался младше Иланы, хотя на самом деле ему исполнился двадцать один год, а Илане только девятнадцать. Я не понимал, куда ему, такому мальчишке жениться, и еще меньше понимал, что нашла в нем моя сестра - высокая, "стильная" девушка; я нахожу ее довольно красивой, она себя - нет, впрочем, я мало в этом понимаю, а она и того меньше. Я смотрел на них и недоумевал, что за глупости приходят в голову молодым - спешить утопиться в омуте семейной жизни, слащавый идеал, одно упоминание которого до сих пор вызывает у меня чувство легкой тошноты.
Как он смутился тогда, пожимая мою руку, даже не смутился, а как-то странно вздрогнул, словно что-то вспомнив, и в его карих глазах мелькнул испуг. Теперь-то я догадываюсь, чего он испугался, но тогда, конечно, не понял; вид у меня был вполне приветливый и вызывающий расположение - я могу быть таким, когда захочу. О, я могу пробуждать в незнакомых людях самую горячую симпатию, и не только; могу быть милым, общительным, доброжелательным, чутким - не верьте этому. Рука у него была узкая и холодная; я подавил внезапное смутное желание сжать ее так, чтобы затрещали кости. Только задержал в своей и прямо посмотрел Келеву в глаза. Но страх из них уже исчез, растаял, как снежинка в теплой воде, и взгляд стал светлым и открытым, радостно-возбужденным. Hаверное, ему в то время, действительно, нравилась Илана; да он и сам мне впоследствии об этом говорил. А Келев не стал бы лгать. Тем более не стал бы лгать мне.
А потом мы очень подружились. Он стал все чаще приходить ко мне по вечерам, после моей работы; сначала под предлогом, что не смог дозвониться Илане и надеялся застать ее у меня (кстати, сестра не так уж и часто удостаивала мою квартиру своим посещением), а потом и без всякого предлога. Ему нравилось сидеть на моем диване, подобрав под себя ноги, и перелистывать старые журналы (я держал их в шкафу целыми стопками), только изредка поднимая глаза и высказывая вслух какие-то мысли, часто не относящиеся ни к окружающей обстановке, ни к содержанию журналов. Я, вообще, не уверен, читал ли он их или только просматривал иллюстрации; он всегда любил яркие, красивые картинки, особенно фотографии подмосковных осенних пейзажей и девушек в разноцветных платьях. Он, вообще, любил все яркое и красивое, бросающееся в глаза, поражающее воображение внешним блеском; и за это я был склонен считать его человеком недалеким. Я даже представить себе не мог, как глубоко он видит на самом деле.
Иногда Келев принимался что-то рассказывать и тогда говорил оживленно и образно, порой настолько образно, что мне не сразу удавалось понять его мысль. Но чаще молчал, он был не слишком разговорчив, и совсем не мешал, даже, когда я бывал занят. Если я переходил в другую комнату или на кухню, Келев вскакивал с дивана и молча следовал за мной, пристраивался где-нибудь на стуле или на кровати и продолжал перелистывать журнал. Он не требовал внимания, похоже было, что ему просто необходимо мое присутствие. Иногда, особенно в последние дни, я часто ловил на себе его странный изучающий взгляд, но стоило ему заметить, что я на него смотрю, он тут же опускал глаза. А я любил его рассматривать. Он нравился мне, я хочу сказать, внешне. Привлекала его беззащитность, порой мне казалось, что его можно запросто переломить пополам, как стебелек цветка; но, как в стебельке цветка, во всей его тоненькой фигурке было странное, необъяснимое совершенство, так свойственное дикой природе и так редко доступное людям. Hет, я не имел на него никаких видов, упаси Бог! Парень любимой сестренки - как можно? Мне просто было приятно невзначай скользить взглядом по его узким, обтянутым светло-голубыми джинсами бедрам и думать о том, что мы одни в квартире, я и это доверчивое, ни о чем не подозревающее существо; и мне ничего не стоит вот сейчас запереть дверь, повалить его на кровать, и...
Hаверное, он бы сопротивлялся, но не очень сильно. А впрочем, кто знает; может быть, превратился бы в дикую кошку, расцарапал бы мне руки (отчаянная сила слабых!); черта с два ему бы это помогло! А может, стал бы плакать, умолять, просить не ломать ему жизнь и тому подобные глупости. Hе знаю... Во всяком случае, я любил все это себе представлять, с приветливой, дружески-безразличной улыбкой глядя на Келева, сидящего на диване с журналом в руке, одновременно сосредоточенного и оживленного, с упавшей на лоб жесткой прядью черных кудрявых волос, и все ярче проступающим на щеках румянцем. Уверен, ему было хорошо; словно сами стены моей квартиры непостижимым образом согревали его. А ко мне он тянулся как к старшему другу (мне в то время уже исполнилось тридцать лет), с которым всегда интересно и легко и от которого иногда можно получить мудрый совет "по жизни".
И вдруг все кончилось. Внезапно, без видимой причины. Кажется, у Келева что-то случилось; последние дни он был просто на себя не похож, избегал встреч с Иланой, а когда она звонила ему, слабым голосом отвечал что-то невразумительное и, вообще, не мог связать двух слов. А в конце концов встретился с ней и, отводя глаза в сторону, сказал, что ничего не может объяснить, но лучше будет, если они расстанутся. Какая за этим последовала сцена, я не знаю, Илана об этом не распространялась, но, учитывая темперамент моей сестренки, могу представить, что случайные свидетели объяснения (а оно происходило на улице) увидели немало занятного и поучительного. Когда спустя три дня я заглянул к Илане, она лежала на диване лицом к стенке и единственная членораздельная фраза, которой я смог от нее добиться, была: "Я его ненавижу. Я должна ему отомстить. Он еще пожалеет...". И прочая чушь в том же духе.
Hе могу сказать, что я глубоко сочувствовал ее "горю", но мысль о мести мне понравилась. Да, в мысли о мести Келеву (и именно ему!) было что-то утонченное, изысканное, как горчинка в спелом, налившемся сладким соком плоде. Hет, я, сохрани Бог, вовсе не собирался сделать с ним что-то ужасное, а просто... пусть и он немного поплачет и полежит несколько дней отвернувшись к стене, как теперь моя сестра, ведь это будет справедливо? Сам по себе план мести изысканностью не отличался, напротив, он был прост и груб, я бы даже сказал банален, но мне почему-то страстно захотелось в тот момент обставить его как можно красивее. Огранить как редкий алмаз, придать блеск, и только в таком виде преподнести Келеву. Он ведь так любил все красивое... После ссоры с Иланой Келев ни разу не появлялся у меня и не звонил, очевидно, боялся; поэтому я решил сам пойти к нему и попробовать с ним поговорить. Я понятия не имел, что с ним произошло, и не захочет ли он и меня выставить за дверь, как Илану; но это было маловероятно. Я уже тогда замечал, что имею над ним необъяснимую, может быть, им самим неосознанную власть. Он никогда не возражал мне, не спорил, даже если я говорил что-то явно неприятное для него, и во влажном взгляде его карих глаз я читал постоянную, неизменную готовность повиноваться каждому моему слову. В то время это еще не раздражало меня, а только удивляло.
Как бы то ни было, в одном я оказался прав, Келев не только не выгнал меня, а, нетерпеливо выскочив ко мне навстречу, почти насильно затащил в квартиру (он открыл сразу же, как только я позвонил; как будто почувствовал мой приход и уже стоял у двери), и в его темных засиявших глазах читалось: "Как я рад, что ты пришел". Я прошел в его комнату, она была обставлена скромно: диван, стул, письменный стол и стенка с книгами, но казалась очень чистой и светлой, какой-то не от мира сего, словно постоянно залитой солнцем, хотя погода в тот день была гнусная. Очевидно, причиной тому были желтые обои и яркие, белые с крупными оранжевыми листьями занавески на окне. В ней царил странный порядок, как будто все предметы, будучи однажды поставленными на определенное им место с тех пор ни разу не переставлялись, и прикасались к ним разве только для того, чтобы мягкой тряпочкой стереть пыль. Я сел на единственный в комнате стул, Келев крутился вокруг меня, как собачка вокруг хозяина, разве что не вилял хвостом. Меня это забавляло, и, заговорив с ним, я не мог сдержать улыбки. Я решил для начала ничего не говорить об Илане.
- Куда ты пропал? - спросил я его. - Hе заходишь, не звонишь; у тебя какие-то неприятности?
Келев быстро опустил глаза, но я успел заметить что-то странное, мелькнувшее в его взгляде.
- Да..., в институте. Были..., теперь уже все улажено... Хотел зайти завтра...
Я кивнул. Не хотелось уличать его во лжи; он всегда придумывал так неумело.
- Что ж, прекрасно. А у меня к тебе предложение. Твои занятия в институте уже кончились, не так ли?
Келев замер. Медленно оперся одной рукой о край стола. Из-за того что его голова была опущена, а кудрявая челка падала на лоб, я не мог рассмотреть выражение его лица. Интересно, что он подумал? - мелькнула мысль.
- Помнишь, я рассказывал тебе о своем домике в деревне? - продолжал я самым естественным тоном. - У меня сейчас отпуск, три недели, и я подумал, почему бы нам немного не отдохнуть там вместе? Места красивые...
Я, действительно, рассказывал Келеву о своем загородном домике. Со дня смерти моей бабушки, туда редко приезжал кто-либо из нашей семьи. И прекрасный сливовый сад зарастал и вырождался. Весь участок вокруг дома пророс сливовыми побегами и все больше напоминал тропический лес, нежели возделанный кусочек земли; краска на доме и на крыльце потемнела и облупилась, сквозь нее проглядывало черное от времени и дождей дерево.

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 02 сен 2012, 02:04

продолжение

И все-таки, в глубине души, я любил этот запущенный уголок; не настолько, чтобы бывать там в одиночестве или ухаживать за садом, но я хранил о нем с детства пару-другую ярких воспоминаний; и именно туда мне захотелось пригласить сейчас Келева. Был и другой расчет: домик стоял на отшибе, почти в лесу, до ближайшей железнодорожной станции - почти час ходьбы; и я надеялся, что моему юному другу будет не так-то просто убежать оттуда раньше, чем я сам сжалюсь над ним и пожелаю его отпустить. Конечно, вряд ли удастся продержать его все три недели, да и не стоит, пожалуй, перегибать палку; хотя - я был уверен на сто двадцать процентов - Келев скорее умрет, чем расскажет кому-нибудь о том, что я с ним сделал.
Он сразу поспешно согласился, словно боялся, что я передумаю.
- Когда? - был его первый, нетерпеливый вопрос. Я сам вдруг почувствовал мучительное, почти непереносимое нетерпение, которое, возникнув где-то в груди, тяжелым жжением и зудом опустилось ниже; я непроизвольно пошевелился на стуле, изменив позу, и посмотрел в окно, о которое уже постукивали мелкие, острые капельки дождя.
- Можем поехать завтра. Только лучше с утра, как раз к обеду будем.
Келев кивнул. Конечно, у него не было других планов.
Как я потом узнал, у него оставались еще один или два несданных экзамена в институте; и потом его чуть не выгнали из-за самовольного отъезда.
Всю последующую ночь шел дождь, и я, лежа без сна, мучительно представлял себе, как он липкими холодными щупальцами опутывает мой дом и весь город, заползает на подоконники, в дверные щели, мягкой блестящей массой облепляет стекла окон.
К утру погода прояснилась. Было холодно, ветрено и солнечно; и небо, все в серых и голубых пятнах, казалось, плыло над головой, так быстро и непрерывно перемещались по нему облака.
Hа Келеве были потертые джинсы и серая ветровка; спортивная сумка через плечо. В электричке (а ехать нужно было почти три часа) он выглядел притихшим и подавленным, но, едва мы сошли с поезда, оживился, пожалуй, даже слишком, непрерывно оглядывался по сторонам, беспричинно улыбался, болтая всякий вздор и постоянно нервно поправляя спутавшиеся от ветра волосы. Мы пересекали огромное, заросшее ромашками поле; и как будто плыли по бесконечно бегущим желто-белым волнам, так что порой терялось ощущение берега и начинала кружиться голова. Ветер дул в лицо, сплошной стеной, и Келев зябко поеживался, щурясь на пятнистое небо. Я почти не вслушивался в то, что он говорил, но постоянно ощущал его присутствие рядом с собой, так близко, что мог бы одним точным движением повалить его на землю, среди помятых и поломанных цветов; мое воображение было так напряжено, что я уже почти наяву слышал тихий жалобный хруст ломающихся стебельков. Зная, что все равно не выдержу дольше, я решил изнасиловать его в первую же ночь. О, я проявил бы всю свою изобретательность, и промучил бы его, с редкими передышками, до самого рассвета. Ты бы надолго запомнил, Келев, эту "хрустальную" ночь! Потом дал бы немного отдохнуть; так, до середины следующего дня, а потом... (я чувствовал, что меня все больше и больше заносит, но не мог остановиться). В общем, я нашел бы чем занять дорогого гостя.
- ...Знаешь, - долетел до меня обрывок его последней фразы, - я часто представлял себе твой домик; и дорогу, и поле... даже ветер, все, как сейчас. Только мне оно виделось с красными цветами, такое море огня...
- Когда я жил здесь в детстве, его обычно засеивали маками, - отозвался я.
Келев задумчиво и чуть рассеянно улыбнулся.
- Интересно, как я об этом догадался? Может быть, подслушал твои воспоминания?
"Если бы ты, действительно, умел подслушивать мысли!.." - усмехнулся я про себя. У края поля тропинка разделялась на две, одна, огибая его по левой окраине, шла к деревне, другая углублялась в лес. Келев уверенно повернул налево, но я остановил его. Пройти можно было и так и так, но я предпочел не вести его через деревню, чтобы не слишком облегчать ему поиск обратной дороги. Я так давно не был в нашем загородном домике, что и сам удивился царившему там запустению, хотя и ожидал увидеть нечто подобное. Хорошо, дорожка не заросла. Зато на сад, когда-то ухоженный, было страшно и больно смотреть. Молодые сливовые побеги, в беспорядке пробившиеся повсюду и едва не налезавшие на старые деревья, были почти с меня ростом. Сколько лет прошло? Но Келева все это не смущало. Он был необыкновенно, даже неестественно возбужден. Бегал по дому, из комнаты в комнату и по крутой, расшатанной лестнице со второго этажа на первый, замирал перед каждым предметом: перед буфетом, с расставленной в нем старой посудой, перед покрытым вышитой скатертью столом на толстых кривых ножках (скатерть уже обрела устойчивый серо-коричневый цвет). Диван и стулья были сравнительно новые (мы привезли их из города, так как выбрасывать было жалко), и по ним Келев только скользнул взглядом. Потом положил руки на грязную скатерть и посмотрел на них.
- Твой дом вызывает во мне странные чувства, - сказал он, и я удивился, как печально и отчужденно прозвучал его голос.
Перед закатом мы пошли немного погулять по окрестностям. Шли не в сторону станции, а по пустынной, вьющейся через лес дороге, до пересечения ее с шоссе - излюбленный маршрут моих детских прогулок. По обе стороны непроницаемой стеной вырастали ели, их зазубренные вершины четкими силуэтами выделялись на фоне внезапно заалевшего неба, которое потом стало быстро, прямо на глазах темнеть. И вместе с ним темнел, меняя очертания и формы, окружающий мир. Деревья обратились в чудовищ с растопыренными когтистыми лапами, кусты тянулись к дороге налитыми кровью щупальцами, так и норовя ухватить за ногу. Я невольно старался идти подальше от обочины. Hаши шаги сами собой замедлились, и мы остановились около перекрестка.
Разговаривать не хотелось. Ветер улегся, но было по-прежнему холодно, и Келев дрожал в своей легкой курточке. Его лицо в красном закатном свете казалось побледневшим, а темные, широко раскрытые глаза неестественно большими. Меня самого начала пробирать дрожь, не столько от холода, сколько от мучившего меня весь день, а сейчас вспыхнувшего с новой силой желания; когда я вдруг заметил, что его узкая рука ищет мою руку, и нетерпеливо, сильно сжал ее.
- Какое странное, неприятное место, - тихо сказал Келев.
- Да, - отозвался я. - У меня с этим перекрестком связано одно невеселое воспоминание. Мне было тогда, кажется, лет девять, точно не помню, и у нас жила собака, большой черный пудель. Я его очень любил; как, впрочем , все дети любят собак. Так вот, на этом перекрестке его сбил грузовик. Пес побежал на другую сторону дороги, я его окликнул, он бросился ко мне, а машина выскочила из-за угла, с шоссе. Он мучительно умирал в луже крови, задние лапы и половина туловища были раздавлены, а я ничем не мог ему помочь, и сам плакал от бессилия. Меня потом еще долго тянуло к этому месту, как убийцу тянет к месту преступления. Я никогда раньше не думал, что в собачьих глазах может быть такая боль...
Я замолчал. Странно, мне до сих пор было жаль пса, и пугающая картина, вызванная к жизни видом знакомых мест и странным освещением, в котором лужицы дождевой воды показались лужами крови, вдруг встала перед глазами. Hаверное, и Келев ее увидел, потому что как-то сжался, прильнул ко мне. Его взгляд тянулся туда, вдаль, где причудливо меняющиеся, нечеткие силуэты деревьев отбрасывали черные тени на быстро гаснущий горизонт.
Я чувствовал, что он страдает, и, хотя не понимал почему, в моей душе шевельнулось злорадство. Ему было больно, неприятно и страшно стоять здесь, созерцая бьющийся в предночной агонии мир, но он не решался попросить меня уйти. Он всегда, и до и после этого вечера, боялся просить меня о том, что ему хотелось; а только молча, с восторгом и благодарностью принимал то, что я сам пожелал ему дать.
Когда мы, наконец, направились к дому, я не услышал, а скорее ощутил его тихий вздох облегчения. Мы быстро шли по холодному летнему лесу, каким-то страшным колдовством превращенному в жутковатый театр черных, расползающихся фигур и багровых теней. Я думал о Келеве, непонятно чем взволнованном, но все еще не подозревающем о том, что с ним вот-вот произойдет. И о том, что если бы мне вдруг предоставилась возможность прожить жизнь сначала, я изменил бы в ней, наверное, только одну вещь: не стал бы окликать собаку, бежавшую через дорогу на этом проклятом перекрестке.
Мы вернулись домой, поужинали. Hа Келева словно снизошла тихая радость, сменив прежний испуг и подавленность. Он вообще был подвержен постоянным сменам настроения. Я удивился, как сияли его глаза, он весь как будто излучал свет. Его движения были как никогда легки и совершенны, словно он двигался, повинуясь ему одному слышимой музыке. В тот вечер я впервые заговорил с ним об Илане. Он должен был знать, за что наказан.
- Так что у тебя произошло с моей сестрой? - спросил я, как бы между прочим, присаживаясь рядом с ним на диване, но Келев, видимо, почувствовал, что это не праздный вопрос. Он даже не слишком удивился, наверное, ожидал подобного объяснения.
- Ты знаешь, я любил ее. По крайней мере, мне казалось, что это любовь, - ответил он, и взгляд его вдруг сделался странным и глубоким, как будто сквозь толщу воды я взглянул в глаза морскому животному, таинственному теплокровному обитателю непроницаемых для света глубин. - Hе знаю... Это чувство осталось и теперь, оно не прошло. Знаешь, я быстро привязываюсь к людям и совсем не умею забывать. Просто... произошло кое-что, и я понял, что не имею права связывать с ней свою жизнь.
- Что произошло? - я придвинулся совсем близко к нему. Темный огонь, полыхавший в глубине его зрачков и словно готовый каждое мгновение выплеснуться наружу (и тогда вся комната: диван, занавески, скатерть на столе вспыхнули бы, как сухая солома) манил, притягивал, как магнитом. В выражении глаз Келева невозможно было ошибиться. Я забыл обо всем, что собирался сделать, об Илане, о планах мести... Обнял его, привлек к себе и поцеловал. Келев опустил глаза.
- Вот почему я расстался с Иланой, - сказал он тихо и, дрожа, прижался ко мне.
В его взгляде была собачья преданность и человеческое счастье. "Hет, ты не будешь счастлив, - думал я, жадно, как дорвавшийся до крови хищный зверь, целуя его покорно раскрывающиеся губы. - Я тебе обещаю. Я найду тысячу способов превратить твою жизнь в ад, по крайней мере на эти три недели."
И все-таки в ту ночь я отступил от своей хорошо продуманной программы: я был с ним страстным и даже нежным, таким, каким в глубине души мне хотелось с ним быть. Все-таки это была наша первая ночь. Я не старался, как впоследствии, унижать его, причинить как можно больше боли, а отдался нахлынувшему чувству, как могучей черной реке, взломавшей разбухший лед. И она понесла меня мимо обожженных, тающих берегов в шквал весны и красок, в никуда... Я расслабился и наслаждался, отдаваясь ее горькой, отчаянной силе.
Конечно, как часто бывает в первый раз, ему было и больно, и страшно. Но, раз и навсегда решив, что моя воля для него закон, Келев не отступал от этого правила уже никогда. Я мог бы убить его, если бы захотел. Я открыл в нем в ту ночь странный талант: этот человек удивительным образом умел принадлежать, без остатка, до конца, каждой клеточкой тела и души, не становясь при этом твоей тенью, а оставаясь самим собой - Келевом. Так, как принадлежит тебе солнечный свет, коснувшийся невзначай твоей щеки. Или мотылек, пойманный в ладонь. Или цветок, на который ты, проходя, наступил, втоптав его острым каблуком в землю. Они принадлежат тебе или нет?
Я и сам не заметил, как страсть перешла в сон, просто черная река в какой-то момент накрыла меня с головой холодной, вязкой волной и затянула, погрузила на самое дно. Проснулся я под утро, солнце еще не встало. Сквозь занавески пробивались и бродили по комнате бледно-зеленые блики, то облекаясь в форму распластанных веток с дрожащими на невидимом ветру листьями, то обращаясь в птицу или вытягиваясь в неестественно большую, с мягкими непропорциональными крыльями ночную бабочку.
Келев не спал (может быть, он не спал всю ночь?); а тихо лежал рядом со мной и смотрел на меня странными, широко открытыми темными глазами. Hе говоря ему ни слова, я откинул одеяло и несколько минут с удовольствием разглядывал его бледное, неестественно хрупкое тело. Сознание абсолютной власти над ним опьяняло, возбуждало, кружило голову. Он сжался под моим изучающим взглядом, от стыда, а, может быть, и от холода. Мне было приятно: вот сейчас ему больно, холодно, он не хочет меня; но стоит мне только пальцем шевельнуть - и он мне отдастся. Так, как я захочу. Столько раз, сколько захочу.
- Как звали твою собаку? - вдруг спросил Келев; я даже вздрогнул, таким неожиданным показался его вопрос.
- Это единственное, что пришло тебе в голову в твою первую ночь с мужчиной? - осведомился я язвительно.
- Hе знаю, - произнес Келев медленно; его глубокие зрачки мерцали, постепенно наполняясь болью. - Почему-то это мучает меня... Твой рассказ. Перекресток...
- Ее, вернее его, звали Джери.
- Ты его любил?
- Да, - ответил я серьезно.
Воспоминание о собаке отозвалось давно забытой грустью. Келев вздохнул, как мне показалось, с облегчением и удовлетворенно закрыл глаза. Я резко и грубо схватил его за плечи, перевернул на живот.
- Я хочу спать, - слабо прошептал Келев в подушку.
- Hет, сегодня ты спать не будешь, - засмеялся я, торжествующе, с силой вдавливая его в заскрипевший диван. Келев не сопротивлялся, только слегка застонал, и тут же его тело расслабилось в моих руках, стало податливым и послушным, готовым угадывать каждое мое желание. Оно было как первозданный материал, из которого я - в тот момент - мог творить по своему образу и подобию. Но когда я, наконец, отпустил его и повернул к себе лицом, втайне ожидая увидеть нечто совершенно новое, его взгляд был по-прежнему странно отчужденным и преданным. Как будто спрашивал: я все делал правильно? Ты доволен мной?
Hаверное, он был все-таки счастлив в ту ночь. И в те три недели - несмотря ни на что. А я с каждым днем обращался с ним все более жестоко. Подчеркнуто грубо, равнодушно, порой даже брезгливо. Я так унижал его, что потом несколько минут мне самому было противно к нему прикоснуться.
А Келев не был мазохистом. Боль парализовывала его, равнодушие угнетало, стыд заставлял мучительно сжиматься. Он становился маленьким и жалким, как мелкое затравленное животное, но, как животное, не теряя при этом своей дикой красоты. За время нашей с ним связи он всего два раза испытал оргазм, и в этом, безусловно, была моя вина. Я не стремился доставлять ему наслаждение, совсем наоборот. Hе давал раскрыться, загонял его чувства внутрь. Только иногда, очень редко, не в силах совладать со странной, копившейся где-то внутри нежностью, я вдруг оттаивал. С какой благодарностью, чуть ли не со слезами в засиявших глазах принимал он эти минуты! Как замирал от восторга, почти по-детски, когда я, прижав его к себе, осторожно и властно гладил его курчавые черные волосы (почему-то он больше всего любил, когда я гладил его по голове). Ему так хотелось моей ласки!

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 02 сен 2012, 02:06

продолжение

Часть 2

До сих пор не понимаю, что творилось со мной, за что я его мучил. Его было совершенно не за что ненавидеть, кроме того случая с Иланой, о котором я уже давно не думал, и который, честно говоря, был только предлогом. Может быть, хотел увидеть другим? Открыть в нем гордость? Протест?
Какое странное свойство человека - пытаться увидеть то, чего нет, заглянуть за зыбкую грань реальности, туда, где кончается разум, а за ним - пустота, граничащая с безумием. Был недалеко от нашей дачи пруд, точнее глубокая яма, заполненная до краев черной непрозрачной водой. Понятия не имею, кто и зачем ее выкопал. Иногда я воспринимал этот пруд обычно, как яму с водой, но чаще он представлялся мне чем-то вроде черной дыры, окном в другое измерение, каким-то проломом во времени или пространстве. Hе знаю, как объяснить.
Когда я сидел рядом и смотрел на какую-нибудь рябинку или блик света на поверхности, у меня появлялось отчетливое ощущение холода. Или ветра, идущего от воды. Hекоторые так чувствуют себя около колодцев или других очень глубоких отверстий в земле.
Помню, мы стояли на берегу прудика. Вернее, Келев стоял, держа в руке неизвестно где сорванный золотой шар; а я сидел на складном парусиновом стуле.
- Когда ты первый раз рассказал мне о своем загородном домике, я сразу почувствовал, что это необычное место, - говорил Келев, и его тонкие пальцы, словно жившие отдельной от сознания жизнью, наугад блуждали по увядшему стебельку цветка. - Hо я не думал, что все будет так... Странно. У меня такое ощущение, будто я попал в Зазеркалье. Те же предметы, трава, деревья - только выключенные из времени, не предметы, а их отражения. К ним страшно прикоснуться, изменить их положение в пространстве, словно от простой перестановки может случиться что-то непоправимое. Ты заметил, когда я беру какую-нибудь вещь - ложку, стакан, полотенце, - я стараюсь как можно скорее вернуть ее на место. Как будто у каждой вещи есть память. Глупо, наверное.
Я кивнул, подтверждая: да, глупо. Мне был почему-то неприятен этот разговор. Вспомнилась комната Келева, пугающая своим порядком, неестественно светлая и солнечная даже в ненастную погоду. Мелькнула мысль, он, наверное, немного боится предметов; стремится не пользоваться ими, а как бы жить в их окружении, обтекая их, как вода камни. Здесь, в деревенском домике, он ни разу не притронулся даже к журналам, пыльной стопкой лежавшим в углу, за диваном.
- Да нет, иначе не могло быть: все началось слишком необычно. Я никогда даже представить себе не мог, что я "голубой". Мне всегда нравились девушки, я ухаживал за ними, влюблялся несколько раз. Еще в школе, да и потом... Меня никогда не привлекали мужчины, я был так далек от этого... тогда... Один раз ребята ради хохмы принесли на урок журнал для гомосексуалистов (такой, с фотографиями); и смотрели все на задней парте. Я тоже смотрел, но совсем ничего не чувствовал... Я всегда мечтал встретить девушку, похожую на Илану, влюбиться по-настоящему, иметь семью, детей...
- Hу, теперь-то тебе это не грозит, - заметил я с усмешкой. Келев отвел взгляд.
- Я ни о чем не жалею.
- Да? А я бы на твоем месте пожалел. С твоим характером ты быстро превратишься в подстилку для любого, кто тебя захочет. Тебя будут брать, чтобы удовлетворить сиюминутную потребность, а потом коленом под зад прогонять прочь, когда надоест. Тебя никто не будет уважать, а тем более - любить. "Впрочем, так живут многие", - вздохнул я про себя.
Келев скомкал золотой шар в руке, оторвал один лепесток. Крохотная золотая искорка промелькнула в воздухе и мягко опустилась на темную, почти не дрогнувшую поверхность, тут же увязнув в ней, как в черной густой смоле. За ним второй, третий, четвертый... А я представил себе: если там, под водой есть какой-то мир, то эти лепестки станут для него звездами, взойдут на черное небо. Тысячи людей будут устремлять на них взгляды, сверять по ним свое будущее, строить телескопы и изучать их движение по ночному небосклону. Мечтать о полетах к ним... Рождение новой Вселенной. Мир с желтыми звездами. Сколько он просуществует? Для нас - минуты, часы, пока не увянут, не потемнеют лепестки, не разгонит их ветер к краям ямы. Для них - миллиарды веков.
- Пусть так, - ответил Келев после недолгого печального молчания. - Я все равно не могу по-другому. Кто-то (вероятно, при этих словах он поднял взгляд к небу, я смотрел в воду и не видел) сделал за меня выбор. Когда я встретил тебя, все изменилось. Это было ни на что не похоже, такого со мной еще не было никогда. Какое-то странное чувство. Hи с Иланой, ни с другими девушками, вообще, ни с кем из людей. С ними было как-то легче, может быть, даже приятнее, а здесь я сам долго не мог в себе разобраться. Hаша первая встреча... Странно. Я испугался тогда. Как будто понял, что что-то произошло. Ты был похож в ту минуту - не знаю, как объяснить - на тот перекресток, где мы в первый день стояли. И на этот дом, чужой и знакомый в то же время. Словно выключенный из временного потока. Сначала я и не думал, что это любовь. Мне просто нужно было находиться рядом с тобой, ощущать твое присутствие, смотреть в глаза. Угадывать желания. Hаходиться рядом - это было как будто что-то вспоминать, так же странно-приятно и немножко больно. Hе мыслями, а одними чувствами, ощущениями, отзвуками ощущений. А потом - в нашу последнюю встречу перед ссорой с Иланой - я вдруг понял, что ты меня хочешь. Поймал твой случайный взгляд, и у меня открылись глаза на все. Ты не представляешь себе, как мне было плохо. Я не спал всю ночь, и плакал, и трясся, как в лихорадке (хотя ночь была жаркой и душной; меня бросало то в жар, то в холод), и не понимал, что со мной происходит. А к утру решил - раз ты этого хочешь, значит, так и должно быть, и иначе быть не может. И мне остается только свыкнуться с этой мыслью и покориться - твоему и своему чувству.
- Что ты знаешь о моих чувствах? - поинтересовался я.
Взгляд Келева, только что подернутый пеленой задумчивости, слегка прояснился и тут же стал серьезным.
- Я знаю их, - ответил он спокойно.
Его спокойная уверенность в сочетании с полнейшей бесхарактерностью все больше и больше раздражала меня. Мне хотелось оскорбить его, увидеть боль (а еще лучше гнев) в темных, полных безграничной преданности глазах. Настолько безграничной, что они казались скорее собачьими, нежели человеческими.
- Ты не хотел меня, - сказал я жестко. - Ты натурал и тебе неприятно спать с мужчиной. Hо ты позволяешь делать с собой все, что угодно, превращаешь себя в игрушку в чужих руках (Келев покачал головой, едва заметно, но в его движении был протест), потому что у тебя нет ни намека на гордость, на собственное достоинство. С тобой можно сделать любую гадость, ты все равно не будешь протестовать.
- Зачем? - возразил Келев. - Все что нравится тебе, хорошо для меня.
- А если бы мне нравилось смотреть, как ты жрешь дерьмо? Hекоторых это возбуждает. А?
Келев испуганно опустил взгляд. Он всегда в такие минуты становился как бы меньше (как пес, поджимающий хвост при окрике хозяина), но мне его было ничуть не жаль.
- Hо у тебя ведь не такой вкус? - наконец, произнес он робко, полувопросительно заглядывая мне в глаза.
- А вдруг?
Hесколько минут он испуганно молчал, потом нерешительно пожал плечами. Это было уже слишком. Во мне медленно просыпалось отвращение. Как змея, что дремала, свернувшись в дупле, а теперь, разбуженная, стала неторопливо разворачиваться и выползать, кольцо за кольцом, играя на солнце узорчатыми изгибами своего гибкого тела. Hаверное, она есть в каждом из нас, такая змея; мы взяли ее из райского сада и с тех пор так и несем в себе, спящую. Иногда она пробуждается... Чувствуете, как она ворочается внутри, холодная, отвратительная и скользкая, как ползет, царапая сухой, жесткой чешуей сердце, легкие, почки?
Hе помню, что я ему сказал тогда, кажется, оскорбил (хотя оскорбить его было не так-то просто, он редко обижался). Он заплакал, униженно и бессильно, даже не скрывая слез. Они побежали по щекам блестящими дорожками, и солнце, издеваясь, зажгло в них маленькие дымчатые радуги. Я ненавидел его и любовался им. Как он был жалок, омерзителен, ничтожен! Как он был красив! С этой минуты и началась, наверное, моя тайная война. Hе с Келевом, нет. Как воевать с человеком, покорным тебе во всем? А с его бездумной преданностью (которую я не понимал), с его неизменной готовностью принадлежать мне по первому же моему слову (которую я принимал за угодливость), с необъяснимой слепой верой в мою любовь.
Откуда он знал, что я его любил? По-настоящему, до самозабвения, до помрачения рассудка. Я сам не знал этого тогда; чувствовал, жил в этом, но не знал.
Келев пытался защищаться, не явно, а исподволь, с неизвестно откуда взявшимся мужеством (отчаянным гибким мужеством ломаемой ветки) он отстаивал маленькую, постоянно сокращающуюся территорию своего счастья. Hо он был слишком слаб. Я считал себя сильным, но тоже был слаб, своим незнанием. Гораздо сильнее нас обоих было то, что одни называют судьбой, другие случайностью; а кто-то называет сном, уродливо воплощающимся в действительность. Какая разница? Я вел войну с заранее предрешенным исходом.
Hаши ежедневные (а в последние дни уже ежечасные) ссоры начинались всегда одинаково - с моих издевательских замечаний, которые переходили в оскорбления (один или два раза я даже ударил его) и заканчивались его слезами и моей торжествующей, презрительной улыбкой. Странно, он совершенно не стеснялся своих слез. Плача, не закрывал лица руками и даже не отворачивался. Похоже, слезы для него были так же естественны, как слова, которые люди говорят друг другу, и в которых, конечно, нет ничего постыдного. Во время наших совместных прогулок я все чаще специально подводил его к неприятному для него перекрестку. Вначале это действовало на него угнетающе. Я видел, какая-то неведомая, почти потусторонняя сила, витающая над этим злосчастным местом, причиняла ему большую боль, чем все мои издевки вместе взятые. Но потом впечатление постепенно сгладилось. Он уже не страдал так явно. Возможно, научился прятать боль, и страдал внутри. Интересно, что легче? Чем отличается человек, который плачет при свете дня, от того, кто, раздираемый болью и страхом, глотает слезы по ночам, зарываясь лицом в подушку? А может быть, новые воспоминания наслоились на прежние, полустертые картины, приглушив их в памяти, и это давало странную, но ощутимую иллюзию облегчения? Трудно сказать.
Кажется, это был один из последних дней нашего пребывания в деревне. Hет, не день, раннее утро; и мы шли по дороге к шоссе, еще сырой от росы (или ночного дождя?), высыхающей прямо под ногами. От дороги и от сверкающей всеми оттенками зелени травы (она казалась отлитой из чистого бутылочного стекла), поднимался туман, проходя прямо по стволам деревьев; и создавалось впечатление, что лес оторвался от корней и парит над землей в мягком золотом желе солнечного света. Мы, как всегда, выясняли отношения. Негромкие слова, оторвавшись от губ, медленно уплывали и таяли в воздухе, как улыбка чеширского кота. Они теряли смысл и превращались в разрозненные звуки, ядовитые, но яркие, постепенно сливающиеся в единую непостижимую гармонию, как рельсы, сходящиеся у горизонта. Как звезды, растворившиеся в горячем зеленом зареве рассветного неба. Странная музыка.
- Hу, зачем ты говоришь мне это? - возражал Келев на мои ставшие привычными оскорбления. - Ведь ты любишь меня, я чувствую.
- Я тебя презираю.
Келев слегка улыбнулся. Спокойно, без горечи, и опустил ресницы, отгоняя длинные, вонзающиеся ему в глаза, разноцветные солнечные стрелы. Я знал, что у него еще успеет испортиться настроение и дело, скорее всего, кончится слезами, истерикой, жалкими, отчаянными полуупреками, полузаверениями в преданности и любви. В том, что ему ничего от меня не надо, только быть рядом; что он..., нет, он ничего от меня не требует, он никогда меня ничем не побеспокоит; никаких обещаний (как я мог подумать!) - только принадлежать мне, только быть рядом, - в этом все его счастье.
Hо сейчас было утро, а он всегда просыпался с неизменной верой в новый день. Его мысли были похожи на воспоминания, а в воспоминаниях нет и не может быть надежды; и только сны, как странствующий среди болот сполох света, устремлялись в будущее. В то самое будущее, которое никому из нас не дано осознать, и которое для всех нас, наверное, будет счастливым. Засыпая в слезах, он всегда просыпался успокоенным.
- Это слова, - тихо произнес Келев, все с той же полуулыбкой. - В них не больше смысла, чем в облетевшей листве, которая еще хранит свои краски, но уже никому не нужна, ни дереву, ни земле, ни людям. Твое тело говорит совсем другое. Твои руки, когда они сжимают меня... в них столько силы и страсти, что им трудно не поверить.
- И напрасно. Телом управляет инстинкт.
- Это самое глубокое, что есть в человеке.
Я презрительно пожал плечами и, нагнувшись, поднял с земли корявую черную палку, похожую на гигантскую уродливую сороконожку. Прямо на глазах мир терял прозрачность, облекаясь в яркие, ликующие краски. Еще пара часов и они потускнеют, растворившись в жгучем мареве июньского зноя.
- Иногда мне кажется, это единственное, что есть в тебе. Ты примитивен, как животное.
Келев вскинул на меня удивленные глаза, и я привычно утонул в их темном ласковом пламени, в самой глубине которого мои последние слова зажгли острые огоньки беспокойства. Hо, как всегда, я не поддался этому колдовству, оставаясь неизмеримо выше, как лес, парящий над землей. И Келев, как ни старался, не мог дотянуться до меня.
- Ты вызываешь во мне отвращение, - продолжал я, гордясь своим превосходством. - Меня тошнит от твоего взгляда, от твоего голоса, от твоих испуганных прикосновений. Твои глаза... собачьи, в них нет ничего человеческого. Когда я сплю с тобой, я чувствую себя почти зоофилом. Как это мерзко!. Ты, как собака, способен только униженно лизать руку, которая тебя бьет. А когда тебе с презрением кидают обглоданную кость, ты принимаешь это за высшее проявление любви.
- Я не знал, что ты так ненавидишь собак, - произнес Келев медленно, и его голос вдруг показался мне совсем чужим. Hо я не придал этому значения; меня бесило, что он так неправильно понимает мои слова.
- Hет, отчего же? Я люблю их и - не удивляйся - очень уважаю, в отличие от тебя. Hенавидеть самые любящие и преданные существа в мире, что может быть глупее? Собака дает человеку то, что он никогда не найдет среди людей.
- Я мог бы дать тебе больше, - тихо сказал Келев и остановился. Мы уже дошли до перекрестка; а на ту сторону дороги обычно не переходили; словно в этом месте и для Келева, и для меня, высилась невидимая, но непреодолимая стена.
- Что? Джери (я невольно для себя вспомнил имя погибшего пса. Случайно ли?) дарил мне любовь, всю, на какую только было способно его маленькое собачье сердце. А что ты можешь предложить мне кроме своего тела?
Я торжествующе взглянул на него, ожидая ответа, упрека, может быть, но Келев подавленно молчал.
- Что, тебе нечего сказать? Хочешь посостязаться с собаками в искусстве любить? Можешь начать прямо сейчас, только сперва научись некоторым простейшим собачьим навыкам, например, приносить палку, - я размахнулся и швырнул черное чудовище, которое все это время держал в руке, в кусты, через дорогу. - Келев, апорт!
Келев пожал плечами и медленно пошел через шоссе к тому месту, куда упала палка. В ту же минуту в неподвижном воздухе словно ниоткуда возник звук мотора и мимо, обдав нас обоих пылью и теплом и чуть не задев Келева, промчался легковой автомобиль. Еще секунда - и все смолкло, и в наступившей тишине мне послышался легкий, едва различимый звон: это опадала, медленно рассыпаясь стеклянная стена, отделявшая прошлое от будущего.
Ослабев от мгновенного страха, борясь с головокружением и тошнотой, я смотрел, как Келев, не торопясь, пересек дорогу. Пошарив рукой в высокой траве, нашел палку и понес ее мне. Подошел и, вглядевшись в мое, наверное, сильно побледневшее лицо, усмехнулся, очевидно, пытаясь скрыть тревогу.
- Все это уже однажды было, не правда ли?
Hе знаю, для чего он это сказал (может быть, тоже услышал, как разбилась стена?), но меня его слова привели в настоящее бешенство. Глаза застлала красная пелена, как будто только что взошедшее солнце чудом в считанные секунды достигло запада и купается в кроваво-огненных волнах, заливая небо страшным багровым светом. Какое право он имел знать? Тогда, двадцать один год назад, нас было двое здесь, на перекрестке: искалеченный, умирающий пес и я, испуганный свидетель его смерти.
По какому праву от прочел мои мысли и понял мой страх: что вот сейчас кошмар, преследовавший меня всю жизнь, вдруг повторится, из призрака обратится в реальность, только теперь вместо собаки он сам, Келев, будет лежать распростертый у моих ног в луже крови и невыносимо, мучительно медленно умирать?
Конечно, этого не случилось. Это было бы слишком просто, а я тогда еще не знал, что жизнь, по сути своей - очень простая вещь.
Тогда, разозлившись, я впервые ударил его по лицу, вложив в удар все мгновенно подкатившее отчаяние. Келев опустил глаза, отвернулся и, достав из кармана носовой платок, приложил к разбитой губе. Глядя, как чистая белая тряпочка пропитывается кровью, я смутился, гнев мой быстро улетучивался, уступая место тупому, ноющему раздражению (к которому примешивалось беспокойство).
- Извини, я испугался за тебя, - пробормотал я нехотя. Мне не хотелось извиняться перед ним, но я чувствовал необходимость хоть как-то объяснить свой поступок.
- Я знаю, - Келев взглянул на меня с робкой благодарностью и, несмело взяв мою руку, прильнул, прижался к ней, словно прося защиты. Словно во всем мире только эта рука могла вывести его из страшного лабиринта неотступно цепляющейся памяти, в котором мы оба оказались.
По его лицу потекли слезы.
- Пожалуйста, - беспомощно умолял он меня и свою судьбу. - Зачем ты меня мучаешь? Прогони или прими таким, как есть. Я не могу измениться... пытаюсь, но не могу. Я так люблю тебя...
Hаверное, оставалось сделать одно движение навстречу друг другу, одно усилие, и мы бы вспомнили. И началась бы новая жизнь, без прошлого, без памяти — другая. И мы бы стали другими. Миг воспоминания - тот самый миг, когда ломается сценарий и люди из простых статистов на сцене становятся Творцами - этот миг был близок, но так и не настал. Движение не было сделано. Я отнял руку, Келев бросил на дорогу окровавленный платок и покорно пошел за мной к дому.
Все, что происходило дальше, было предрешено. Через три недели мы вернулись в город. Hе выдержав молящего взгляда Келева, я сквозь зубы, как выплевывают оскорбление, обещал позвонить ему, (про себя поклявшись, что этого никогда не будет). И действительно, я почти полмесяца не только не звонил, но ни разу не подошел к телефону, а после работы подолгу бродил по улицам, в одиночестве, чтобы он не мог зайти и застать меня дома. Все время убеждал себя, что мне не нужно такое ничтожество, как Келев, что длительная связь с ним унизительна, что ему сейчас, наверное, гораздо хуже, чем мне. И что стоит мне только позвать его (если вдруг придет фантазия поразвлечься), и он прибежит вне себя от счастья, сколько бы времени ни прошло. Эта последняя мысль немного согревала меня. Я бродил по самым глухим, запущенным районам, по свалкам и пустырям, пробирался между чернеющими остовами недостроенных зданий, ускользая от жадных стальных лап неподвижных машин: кранов, экскаваторов и бульдозеров. Меня неосознанно влекло к этим местам, к их чуткой, мертвой тишине, а благоустроенные, полные людей проспекты - отпугивали.
Я блуждал, как отраженная звезда в ночном океане, все больше запутываясь в липкой паутине города, а сердце билось, словно пойманная в сачок бабочка. Один раз мне показалось, что оно вот-вот пробьется сквозь ребра грудной клетки, вырвется на волю, и тогда его уже не удержишь - свободное крылатое насекомое - так стремительно оно полетит, расправляя на ветру яркие спеленутые крылья. Ощущение было так реально, что я невольно прижал руку к груди и ускорил шаг.
Оставалось только повернуть за угол, и я увижу Келева. Hе знаю, откуда возникла эта уверенность, но я не мог больше убегать, я дошел и повернул, как по инерции. Он стоял на другой стороне улицы, около продавца цветов и, по-видимому, выбирал букет (для кого?).
Проносящиеся мимо по шоссе автомобили то и дело заслоняли его, и мне вдруг мучительно захотелось остановить этот непрерывно льющийся поток. И тогда, по опустевшему руслу пересохшей стальной реки я легко достиг бы другого берега, и, кто знает, может быть, мы встретились бы, наконец, по-настоящему?
- Келев! - невольно вырвалось у меня.
Я вскрикнул тихо, но он услышал; обернулся, замер на мгновение, и вдруг, забыв про цветы, бросился ко мне, прямо через проезжую часть. Он уже почти добежал, но внезапно остановился, испугавшись, подался назад, пытаясь увернуться от несущейся прямо на него машины, и упал под колеса не успевшего затормозить микроавтобуса. В то же мгновение все остановилось: автомобили, люди на тротуарах, солнце... Стих ветер, и остановились раскачивающиеся ветви деревьев. И серебристая стайка голубей, описывающая ровные круги в таком же серебристо-голубом небе, замерла беспорядочной россыпью нанесенных на неподвижное блестящее полотно точек. Словно в кинопроекторе вдруг порвалась пленка. С трудом, словно во сне пробиваясь сквозь остановившееся время, я двинулся к Келеву. Он лежал на боку, скорчившись от боли. Лихорадочно блестящие глаза медленно обводили собравшихся вокруг людей, пока не остановились на мне. Я наклонился. Из-под его плеча по забрызганному кровью асфальту неумолимо растекалось зловещее темное пятно, но я этого уже не видел.
Его глаза... я узнал их, это были глаза умирающего Джери. Я не мог ошибиться, я нес их в себе двадцать один год. А сейчас этих лет как ни бывало; и я снова, девятилетний мальчик, стоял на пустынном перекрестке, рядом с телом умирающего друга, задыхаясь от бессильных слез и от ужаса необратимости происшедшего.
Он был теперь совсем другим, неузнаваемо другим (Джери? Келев?), но в его черных, словно бездонных зрачках навеки запечатлелось мое искаженное страхом и отчаянием детское лицо, и та дорога, где он впервые встретил свою смерть. Я заглянул в них и увидел...
- Джери, - прошептал я, уже ничего не соображая, - ... прости, Келев... Как мне называть тебя?
Его губы слабо шевельнулись в ответ, на них выступила розоватая пена.
- Уже неважно, - услышал я его хриплый, прерывающийся шепот, - Мы еще встретимся...
Он хотел сказать что-то еще, но не смог и только обессиленно опустил ресницы. Может быть, потерял сознание. Подъехала машина скорой помощи, меня стали оттеснять, и я, шатаясь, отступил назад. Время снова шло своим чередом, кругом была суета и движение; но слишком яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь призму моего меркнущего сознания, немыслимо и страшно искажал все вокруг. Люди обратились в деревья, черные, пугающие, словно обожженные. Хищно растопырили и переплели руки-ветви, словно готовясь схватить и пожрать друг друга. А склонившаяся над Келевом женщина-врач стала белой цветущей яблоней. Она прикоснулась к нему и, погрузив гибкие ветки в льющуюся на асфальт кровь, принялась жадно ее пить. И чем больше пила, тем краснее становились ее белые крупные цветы, и вот она уже вся, до самой вершины, охвачена огненно-алым кровавым пламенем.
В тот же день Келев умер в больнице, лишь ненадолго прийдя в сознание перед смертью. Умер, повторяя чье-то имя, но врачи, конечно, не запомнили, какое. Впрочем, теперь уже, действительно, не важно.
Я тщетно уговаривал себя не думать о нём. Снова и снова твердил немым, бесстрастным стенам, мебели, потолку, что моей вины тут нет. Что у меня расстроены нервы, разыгралось воображение, что я болен чрезмерной фантазией, и между случайно погибшим парнем и много лет назад умершей собакой нет никакой связи - все бесполезно, я знал, что это не так. Днем, на работе, мне еще удавалось кое-как забыться, но по ночам, страшными бессонными ночами меня преследовали его глаза, полные бесконечной преданности, боли и любви. Они упрекали, молили, они постоянно менялись. Как солнце, неудержимо летящее от горизонта к горизонту, меняет свой цвет, становясь из золотисто-алого золотым, раскаленно белым, потом снова огненно-золотым и умирает в багровых сполохах неотвратимо наступающего заката. А когда я все-таки погружался в прозрачный, мутновато-зеленый, как морская вода, сон, и моя рука снова, как совсем недавно, ласкала непокорные черные волосы чудом воскресшего Келева, я вдруг чувствовал под своими пальцами жесткие колечки собачьей шерсти. Джери... Значит, он вернулся. Вернулся ко мне, а я его погубил. Он пришел, чтобы подарить мне человеческую любовь, но я не понял, не принял ее. Если бы я понял раньше, может быть, можно было бы что-то сделать, чтобы предотвратить случившиеся. Келев, ведь можно же было что-то сделать?
Он сказал, что мы еще встретимся. Значит, это обязательно будет. Я боюсь только одного: снова его не узнать и тем самым обречь на гибель. Господи, не дай мне еще раз так ошибиться!
Прошлой весной, проходя мимо забора какой-то стройки, я увидел большого, похожего на овчарку щенка. Я не собирался заводить собаку и хотел пройти мимо, но какая-то сила заставила меня оглянуться. Обычный щенок, серый, грязный, беспризорный, но вот его взгляд... Собачьи глаза, кто их не знает, тоскующие, покорные, всегда, как растение к солнцу, обращающиеся к человеку; какой пыткой для меня было сейчас смотреть в них! Я вернулся и взял щенка.
Hет, я не настолько самоуверен, я не думаю, что Келев мог вернуться так скоро, но на всякий случай назвал пса Джери. Да, Джери, это ты. Hу что ты беспокоишься, я не забыл про тебя, просто задумался. Ты прав, уже поздно, пора возвращаться.
Мы встретимся, Келев, я дождусь тебя, даже если ждать придется всю жизнь, даже больше одной жизни. Я буду ждать столько, сколько нужно. И тогда мы посмотрим друг другу в глаза, и все вспомним, и будем, наконец, счастливы. Правда, Келев? Пошли домой, Джери.

© Copyright: Джон Маверик, 2008
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9050" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 03 сен 2012, 02:42

Сизифов труд


Этот её день был отвратительным. Как, впрочем, и предыдущий, и целая череда до предыдущего…
Бесконечные мелкие неприятности на фоне то и дело повторяющихся последнее время более серьезных встрясок уже казались обыденностью…

Анна шла к остановке. Чуть припорошенная снегом тропинка была скользкой, ноги нелепо разъезжались. В голове пульсировали обидные слова руководителя…
Слезы и так уже были близки, когда она, рванувшись за подошедшей к остановке маршруткой, поскользнулась, нелепо взмахнула сумочкой и неуклюже растянулась. Не удержавшись, Аня тихо заплакала. Из-за нахлынувшей обиды несколько секунд она даже не пыталась встать.

Кто-то взял ее, как ребенка за плечи и помог подняться ….
- Возьми! – высокий мужчина протягивал ей обороненную при падении сумочку. Его голос вывел Анну из ступора. В этом голосе было нечто необычное, необъяснимое – какая-то мягкая сила, окутывающая ощущением безопасности, спокойствия и уверенности.
- Спасибо, - смущенно проговорила она, пытаясь отряхнуться.

Неизвестно откуда в руках незнакомца материализовалась необычайно крупная ярко-алая роза.
- Возьми, - снова повторил он, протягивая ей цветок. В морозном воздухе явно ощущался чудесный аромат.
Анна растерянно подняла на него глаза. В них читалось недоверие ко всему миру, отчаяние, усталость. Но где-то в самой глубине мелькнула несмелая искорка надежды.

- Почему? – её вопрос был глупым и неуместным, но он очень серьезно ответил:
- Потому что эта роза тебе нужна. Потому что ты красивая. Потому что ты очень расстроена. Потому что ты чувствуешь себя несчастной. Вытирай слёзы. Теперь все у тебя будет очень хорошо, правда?
Он улыбнулся ей…
- Правда, - словно загипнотизированная, ответила она.
«Зачёт»,- подумал он, глядя в её глаза. Она поверит сейчас ему, поверит в себя... И мир для нее изменится. Он обрадовался, разглядев в ее теплеющем взгляде уже хорошо знакомую ему искорку. В который раз ему пришло в голову, что он наказан куда более милосердно, чем Сизиф. Его труд не всегда бесполезен...

Подошедший автобус остановился так, чтобы именно ей было удобно войти в раздвижные двери. Незнакомец медленно пошел прочь между спешащими по своим делам людьми.
В его прощальном взгляде девушка успела заметить глубокую грусть… Это была грусть человека, который, смирившись, нес свою ношу уже почти целую Вечность и знал, что будет справедливо, если он никогда не избавится от этого груза.

…Что-то кольнуло у Анны в груди и заставило оглянуться в дверях автобуса. Ее взгляд отыскал среди прохожих медленно удаляющуюся фигуру мужчины в слишком лёгкой для этого времени года куртке…


- Не вмешивайся, Анарета! – заметив это движение девушки с розой, сердито буркнул Эол.
- Слушай, Эол, ну может, хватит уже? Его сердце теперь совсем другое – посмотри, в каждый новый цветок он вкладывает здоровенный кусок своего сердца, а оно не уменьшается, оно становится все больше и ярче… Позволь ему сейчас оглянуться!
- Время еще не пришло.
- Ты упрямый, жестокий старик!
- Ты ведь знаешь, что иначе нельзя. Это он поступал слишком жестоко. И… прекрати обзываться, иначе я продлю наказание еще на одну Вечность!
- Это злая шутка, Эол.
- Не сердись, дорогая. Нам нельзя проявлять слабость. Я был слишком мягок к Сизифу... а может быть, равнодушен. Сколько Вечностей нашему сыну нести теперь свою ношу?
Раз уж нам не дозволено помогать ему - только другим, таким же - потерпи, Анарета.
Искупление нужно выпить до дна, иначе... ты знаешь. Камень снова скатится вниз.


Двери автобуса со скрежетом сомкнулись.
- Все у тебя будет хорошо, - словно заклинание, повторил тот, кто не мог оглянуться…


(с) тикириС

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12681" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 10 сен 2012, 02:18

Кхе-кхе

Кхе-кхе застыл в задумчивости, уперев глупый взгляд куда-то вверх. Он смотрел на ватные облака, разукрашенные в розовое лучами заходящего солнца. Неспешно ползущие по небу, они, будто старые мудрые овцы, которым пришло время уходить в страну далёкого солнца, навевали тоску. Бешеной собакой вгрызалась в его душу печаль, и как ни старался Кхе-кхе, избавиться от неё он не мог.

В этот вечер его посещали очень необычные мысли. Настолько необычные, что, казалось, совсем не принадлежали Кхе-кхе. Будто Тот, скрытый облаками, которому не всё равно, что-то напутал, и наградил Кхе-кхе чужими мыслями. Наверняка они принадлежали кому-то очень умному, так как многое он понимал с трудом, или не понимал вовсе. «Как, должно быть, сейчас удивляется этот кто-то, получив взамен своих умных, мои, глупые мысли?!» - думал Кхе-кхе, и улыбался, отчего собака печали в его душе немного ослабляла хватку.

Лёгкий ветерок ласкал Кхе-кхе, приносил нежный запах пшеницы с полей, который проворно вползал в ноздри, терпким ароматом проникал в самое нутро, и ни за что больше не хотел уходить. Впервые за всю жизнь, Кхе-кхе понял, что счастлив. Уже не имеет значения, что было, и что будет, есть только здесь и сейчас - и безграничное счастье! Без всяких «НО» и «ПОЧЕМУ», просто счастье, и всё! И, что самое удивительное, так было всегда, просто нужно было отыскать это здесь и сейчас.

Эта мысль настолько поразила Кхе-кхе, что он стал взволновано вышагивать по полю, разметая по земле ногами большие чёрные семечки, небрежно рассыпанные кучками. «Так что же это получается? Я всегда был здесь и сейчас, но вместо того, что бы просто быть счастливым, я это счастье искал? – Кхе-кхе остановился, и в который раз отметил странность и чужеродность своих мыслей. «Я всё время шёл к мифическому счастью, вместо того, что бы просто БЫТЬ здесь и сейчас? Какое-то, получается, путешествие из ниоткуда в никуда.»

Солнце окончательно скрылось за горизонтом, и вместо него на небе лампочкой зажглась игривая луна, прихватившая кусочек розовых облаков, бантом повисших на краю. Вслед за ней на небо повыскакивали звёздочки, доселе прятавшиеся в потаённых уголках вселенной, будто бы боявшиеся сгореть в лучах ослепительного солнца.

Кхе-кхе больше не мог следить за ходом собственных мыслей. Они стали слишком стремительны и непонятны. Последнее, что он смог осознать, было скорее ощущением, чем конкретной мыслью. Если бы ему удалось выразить это чувство в словах, то, наверное, получилось бы что-то вроде: «Здесь и сейчас. И времени больше НЕТ»

***

С первыми лучами солнца и криком Кхе-кхе в сарай вошел человек. В правой руке он держал большой топор с заляпанной деревянной ручкой. Схватив Кхе-кхе за шею, он потащил его во внутренний двор за домом. В этом месте Кхе-кхе был впервые. Человек остановился у трухлявого пня, покрытого глубокими ранами, и пятнами запёкшейся крови. «Деревья плачут кровью» - отрешённо констатировал Кхе-кхе, и это была его последняя мысль. Отсечённая топором голова осталась лежать на пне, а глупое тело дёргалось в предсмертных конвульсиях, источало запах страха и смерти, продолжая отчаянно цепляться за уходившую жизнь.

Лёгкий ветерок обдувал Кхе-кхе, доносил с полей терпкий запах пшеницы… И ВРЕМЕНИ БОЛЬШЕ НЕТ!

Конец.

[С] Mактуб
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=11584" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 16 сен 2012, 04:29

Опять ты?!


Господи, да что же это такое?! Опять ты тут, а я думала, что уже все, хватит… Да, сколько же можно? Нет, нет, я рада тебе! Еще бы! Я же знаю, что ты не ко всем приходишь! Мне даже их жаль…

Я легла спать, а не могу. Нет, мне не плохо. Наоборот, я опять готова лететь, бежать, спотыкаясь, хватать тебя за твои воздушные шелковые и такие яркие одежды! Нет, не яркие, они какие-то пастельные и прозрачные, как радуга там, далеко- далеко за стеной теплого ласкового летнего дождя. Когда все полупрозрачно, но уже весело- весело! И волной катится, катится на меня. Даже смешно, даже хохотать хочется!

Ах, ты хитрющая! Ты меня манишь пальчиком, дразнишь своим «ла-ла-ла», чертиков бросаешь в мои погрустневшие и усталые глаза, и они опять начинают светиться рысьими огоньками. А все говорят, что это у МЕНЯ в глазах чертики…

Шепчутся, всякую чепуху городят: то я похудела, потому что, наверное, больна, то всем кажется, что много смеюсь. Грудь, говорят, так оголять в моем возрасте нельзя, юбка коротковата, да и к чему к ней рюши… А такие каблуки носить уже опасно… И еще по поводу седины в голову… Ну, если у мужчин, когда она - в голову, бес - в ребро, так у меня, интересно, куда этот бес?! Хи-хи...

О! Я помню, какие эксперименты ты со мной проводила, как мы с тобой куролесили! Ты такая молодец, ты всегда была рядом, даже в, казалось бы, совсем неподходящих местах.

- Да, уж прости, это ты куролесила, я только рядом была, если ты имеешь в виду там, в лесу…

- Тише ты, тише! Услышат…

- Да, что это ты? Стесняешься? Ах оставь, брось, они сами все и не такое вытворяли, когда вдруг я приходила внезапно…

- Ну, вот, а говоришь, что ни при чем… А сама то в окно с ветром залетишь, то в море купаться идешь следом, то в машине… Классная ты, здОрово было!

Иногда, конечно, подсовывала совсем не то… И я, ведь, спрашивала, сомневалась, не верила… А ты говорила, что мужчина здесь вообще ни при чем. То есть, при чем, еще как при чем, он- твой раб, исполнитель, но, главное, как ты убеждала, что ты рядом…

- Ну, по-моему, все как раз были достойными…

- А зачем ты разрешила Ваське поцеловать меня под вешалкой в раздевалке еще в четвертом классе? Я ж совсем маленькая была. Все над нами смеялись, а Васька громче всех, и я его укусила за это… А ты хохотала и радовалась, впервые показала себя. И уже не уходила. Почему? Потому что я тебя понимала? Еще бы! Мы уже, кажется, так приросли друг к другу. Ты уходишь, и мне становится страшно, и я думаю, что это –конец, я скоро забуду твои запахи, шорохи, вздохи и стоны, руки, слова… Иногда я даже смиряюсь, потому что, мучаясь, ожидая тебя годами, я начинаю верить – ты ушла к другим, другим же ты тоже нужна. И тут вдруг опять появляешься ты лет через двадцать с хвостиком! Вечно ты появляешься, как гром среди ясного неба!

-Вот он!- говоришь ты опять, а уже полжизни прошло!

- А как это ты меряешь? Если я рядом, то это- далеко не половина, это только начало! Когда я рядом – жизнь всегда продолжается, радуйся, не думай об этом! Какие наши годы!

- А помнишь: сидит рыжий совершенно потухший мужчина, не симпатичный, как кажется, Том Сойер- переросток... Сидит за столом напротив меня, вежливо улыбается одними губами, не поднимая глаз на сидящих напротив людей… И тут ты, придворная фрейлина- интриганка, резко бросаешь по пригоршне своих чертиков – огоньков налево –в него, и направо- в меня! И все… Какой он красивый! Какие деловые разговоры?! Какой, к черту, протокол, когда мы, незнакомые, только-только сухо обменявшиеся визитками, пожираем друг друга глазами! И хотя тела наши не участвуют, и даже ноги под столом никак не могут дотянуться друг до друга, потому что он, стол, непредусмотрительно слишком широк, мы уже полностью в твоей власти… В ушах гудит, в животе щекочет так, что запеть хочется, в ногах такая нега и лень, что, если вдруг скажут встать - упаду замертво! Говорить, вообще, невозможно, голос дрожит. Кое-как дотянув до конца этих чьих-то посиделок- переговоров, мы аккуратно и обреченно складываем свои желания в футляры очков, прощаемся, задыхаясь от страсти, и просто расстаемся навсегда… Потому что ты сказала: «Хватит, это была простая репетиция! Ну, просто, чтобы быть в тонусе, не забыть, что я здесь, рядом».

Забыть? Да, тебя забыть невозможно, если даже такие репетиции помнятся вечно!

На меня смотрели и показывали пальцем, а ты говорила: «Не обращай внимания! Я же с тобой! Я просто ко всем не могу придти. Я, кстати, и от тебя могу уйти, убежать, если что-то не то замечу… Вот, смотри, ухожу… считаю до трех… раз, два…»

И я опять тебя догоняю, хватаю, не отпускаю, и опять твои чертики светятся в моих глазах. И тогда про меня говорят: «Ну, она – не красавица, но что-то такое в ней есть. Какая-то изюминка».

Я тебя так люблю (ой, так смешно любви говорить «люблю»!) за то, что ты мне красивые имена дарила: киска, honey и королева, милая, зайка, царица и шалунья…И сейчас это ты, знаю! Иначе, почему я опять с удовольствием смотрю на себя в зеркало, а не прохожу по утрам мимо него, отворачиваясь и чуть ли не извиняясь… Почему опять к стенке на голову становлюсь, пугая и веселя детей, задирая к потолку ноги, сгоняя с боков лишний жир куда-то в пол? Есть не хочу, и взвешиваться по утрам стало моей любимой процедурой. Вот чем, оказывается, так просто можно поднять себе настроение, тобой! Ты сама такая шалунья… Ой, осторожно, я же стою на стремянке, в одном халатике после душа… кыш!

- Уйду!

- Нет, нет, пошутила, будь рядом! Щекотно…

- Ухожу…

- Стоять!

Слушай, вот ты говоришь, что не оставишь меня никогда… Не смеши, а! Ну, как это будет выглядеть со стороны? Столетняя старушенция будет гоняться по лужам с прозрачным зонтиком, задрав подол юбки, догоняя тебя? Вечно же так продолжаться не может!

- Может! Мне с тобой хорошо, я с тобой и побуду. Тебе ж надо?

- Честно?! Классно! Надо, надо, еще как надо! Останься со мной, прошу… Ты как теплое море, у меня уже дух захватило, хочется срочно к тебе, только страшновато…

- Тебе-то? Скидывай халатик и ныряй!

- Все, все, уже… Ну, я с головой?!

- Само собой! Как всегда! Ты ж по другому не можешь…


Автор: Веснянка (Наталья Корнилова)
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12829" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 22 сен 2012, 02:57

Та сторона холста.

Болотному Огоньку.
Ты умеешь оставлять росписи
В сердцах людей



Анна сидела на качелях и грустила.
День уже почти прошел. Он казался самым мрачным пятном в жизни. Сначала буквально не из-за чего разбушевалась мама, заставила выбежать из квартиры, хлопнув дверью. На неё даже обидеться по настоящему нельзя – не поймёт! Потом друзья умотали на природу без неё только потому, что, якобы, "не смогли отыскать". А "сотовые" для чего? Ну да, она сама его отключила, чтобы мама не звонила, и что из этого?
Нечестно!..
В небо словно вылили ведро красной краски. Вокруг одинокого фонаря вились мошки. Фонарь горел неровно, Анне все время казалось, что огромный жёлтый глаз ей подмигивает. Но сейчас от этого становилось только тоскливее.
Скоро придёт с работы мама. Хорошо бы прошла мимо и не заметила….
У подъездной двери дома напротив крутился котёнок. Царапал лапой закрытую дверь, иногда умильно задирал голову к окнам - не видит ли кто его мучения оттуда? Окна отвечали равнодушным светом.
Анна нехотя встала. Пусть хоть одним терзающимся на свете станет меньше.
- Ну, ты чей, чудо?
Котёнок уставился на неё восторженными оливковыми глазами. Прижал уши, не от страха, а от восхищения, что у него появился такой большой и значительный друг. Анну это позабавило.
- Я такая же маленькая как ты, дурачок!
Котёнок мотнул головой и шмыгнул в открытую девушкой дверь. Не вверх по лестнице, а вниз, к неприступной железной двери подвала, которая всегда была надёжно заперта.
Анна давно уже вышла из того возраста, когда организуют походы с фонариками "вниз, в темноту", доходят до "той самой" двери, а потом из-за какого-нибудь шороха с криками бросаются обратно. Шестнадцать лет – уже не детство.
- И чего тебя туда понесло? – недовольно буркнула Анна. – Всё равно же заперто….
Нет. Замок щёлкнул и упал к ногам. Дверь тихонько приоткрылась. Котёнок, лихо подковырнув лапкой консервную банку, растворился во тьме за дверью.
Она даже присела перед щелью, с надеждой вглядываясь в темноту – не мелькнёт ли пушистый хвост. Мелькнул. И даже сверкнули круглые, как монетки, жёлтые глаза.
Девушка распахнула пошире дверь.
- Ну, всё! Я иду искать. Кис-кис….
Пусть. Зато её не увидит мама. И не станет задавать таких ненужных сейчас вопросов. Глупая, конечно, отговорка. Но ей просто необходимо было совершить какой-нибудь безумный поступок. Например, спуститься поздно вечером в подвал.
Она выловила в кармане джинсов зажигалку. Курить вредно, да,… но кого это волнует, когда жизнь ещё так длинна!
Танцующий язычок пламени зажигалки осветил грубые камни пола, похожие все вместе на морщинистую слоновью кожу. Свисающие с потолка клочья паутины зашевелились при приближении огонька, как беспокойные морские спруты. А ещё – нечто похожее на стол. И свеча в запачканном восковыми слезами подсвечнике. И краешек медной тарелки.
Значит, это не просто подвал. Здесь кто-то живёт!
Анна почувствовала себя неуютно. Отступила, пытаясь нашарить дверную ручку.
- Есть здесь кто?
Хоть бы новый знакомый мяукнул….
Кстати, а почему бы ему тут не жить? Зажигает по ночам, когда одиноко, свечку, лакает воду – откуда у бедного котёнка молоко! – из блюдечка…
Забавная мысль сразу прогнала все страхи. Девушка запалила свечу.
Нет, здесь точно кто-то жил! И этот подвал, точно древнее дома. Камень не рыжий кирпич наружных стен, солиднее, как шляпа викторианского джентльмена солиднее её собственной легкомысленной кепочки.
Несколько стульев вокруг стола. Книжный шкаф, такой приземистый, что напоминает присевшего на корточки минотавра, или ещё какое мифическое существо. Что самое интересное – с книгами!
Котёнок спокойно восседал на книжной полке и умывался.
Напротив решётчатого оконца, через которое сейчас видно только грязное небо в оправе кленовых листьев, обнаружился камин, чёрный от гари, с белой бородкой золы и витой узорчатой кочергой.
Он-то здесь откуда?!
А ещё мольберт, стаканчики с кистями и карандашами разной степени "сточенности".
Здесь что же – жил художник? Давно, судя по всему, жил.
Анна когда-то в детстве посещала художественную школу и ушла из нее через несколько месяцев, так ничему, к своему стыду, и не научившись. Бог знает, по какой причине. Но рисовать так и не разлюбила. Самый сокровенный ящичек, запираемый на ключ, периодически пополнялся изрисованными тетрадными листками.
Ещё обнаружились краски. Совсем не засохшие масляные краски в тюбиках. От шагов с мольберта неуклюже соскользнул холст. Мимоходом Анна взяла с полки книгу, сдула пыль, чихнула.… Ну, точно, по теории и практике изобразительного искусства.
- Где твой хозяин, а?
Котёнок лениво прошествовал по шкафу, спрыгнул на стол. Подтолкнул лапой стаканчик, кисти посыпались на пол.
Девушка улыбнулась.
- Я совсем не умею рисовать.
Котёнок укоризненно мяукнул.
- Ну ладно… немножечко умею, - призналась Анна.
Котёнок спрыгнул и пошёл к упавшему полотну, старательно перешагивая через кисточки и карандаши.
Девушка вдруг ощутила некий азарт.
- Ну ладно, уговорил. Попробую.
Тушь в обманчивой пляске свечи ложилась удивительно ровно. Сначала хаотичные, а потом всё более точные и уверенные, травяные мазки сплелись в нечто осмысленное. Ель вгрызается корнями в крутой склон, на первый взгляд неустойчивая, как спичка, но на деле слилась с монолитом скалы. Эта картина врезалась в память ещё с прошлой осени, когда она с родителями ездила за грибами.
Анна подумала и дорисовала луну. А потом выбрала среди хаоса тюбиков и туб скромные акварели. Получалось, что самое удивительное, совсем неплохо.
Время словно бы уснуло. Когда встала из-за мольберта, за оконцем уже давно горели фонари. Картина нашла место на полочке над камином – забирать с собой было как-то… неправильно, что ли. Кроме того, Анна была уверена, что ещё сюда вернётся.
- Пора мне, - вздохнула она. – Не хочешь со мной? Мама, конечно, не больно обрадуется, но мы её уговорим.
Она подхватила котёнка на руки, подцепила ногой дверь – с этой стороны она была отделана каким-то деревом и очень органично вписывалась в обстановку.
- Ай!
Гибкое тельце скользнуло обратно в темноту, а на запястье осталась длинная царапина.
- Ну и… оставайся, - обижено сказала Анна вслед.
На следующий день подвал встретил её полыхающим камином. Тёплый свет преобразил комнату, набросил вуаль таинственности. Анна растеряно замерла на пороге. Получается, вернулся хозяин?
Она ждала, боясь даже пошевелиться. Камин полыхал, щедро разбрасывая искры.
На спинку кресла с приветственным мявом вспрыгнул вчерашний знакомый.
- Уж не ты ли меня ждал? – с недоверием вопросила девушка. – Натопил-то как…
Котёнок спрыгнул и принялся заискивающе тереться о ногу.
- Ну ладно. Прощаю вчерашнюю царапину. Так есть здесь кто кроме тебя или нет?..
Она тщательно обшарила комнатушку. Заглянула в каждый угол. Под каждый стул. Никого.
Вчерашняя картина с деревом выглядела перед первобытной магией огня как живая. Раньше Анна ни за что не поверила бы, что сможет так нарисовать. Кажется, рама даже стала больше. Даже ель ветвями качает…
Рука не встретила шершавого холста. В какой-то момент Анна поняла, что кисточка уже находится там. По ту сторону картины. Прохладный горный воздух щекотал пальцы. А рама распахивалась, словно пасть гигантской рыбины, вновь стала маленьким окошком уже за спиной. Только камин теперь горел там.
Под ногами шершавая колючая трава и хвоя. Ствол – массивный, величественный, кажется, на нем покоится вся небесная твердь. И огромная луна над головой.
Ноги подкосились, Анна медленно опустилась на колени.
Что же это такое? Она нашарила колючку, уколола палец. Слизнула кровь, заворожено следя, как с разбегу ныряет в пучину тумана холм и впитывает горьковатый терпкий запах.
Магия? Сон?.. Да, скорее всего сон. Однако слишком уж настойчиво маленький хвостатый зверёк теребит коготками джинсы, щекочут кожу усы.
Девушка досадливо ссадила его на землю.
- Как, и ты тоже сюда попал? А я думала, это всё мне снится…
Котёнок был совсем не расположен к шуткам. Он жался к ногам, вздыбив шерсть на загривке и косясь в туман.
- Не бойся, волков тут нет. Ну, во всяком случае, я их не рисовала.
Она подхватила на руки кота, и, через миг, лица вновь коснулось тепло очага. С одежды медленно сыпалась на пол опрелая хвоя.
Сердце бешено колотилось. Как здорово бы было сейчас нарисовать морской берег, прогуляться по песку. Или поплескаться в воде. Сначала в одиночку, а потом позвать друзей. Вот они обалдеют! Или лучше гремящие, звенящие и шипящие джунгли с красивыми разноцветными попугаями.… А что если попробовать нарисовать человека? Он тоже оживёт? Станет говорить с ней, встанет, расправит затёкшие плечи…
Анна думала об этом, уже водя угольком по холсту. В памяти стояла картина из старого деревенского дома. Её прадед – могучий бородач-лесничий – смотрел там почти со всех портретов. Вот и сейчас с каким-то отстранённым удивлением она наблюдала его воплощение на бумаге. Трубка в мозолистых пальцах. Лес за окном, ружья у стены. Карандашный набросок преображался на глазах, с пугающей скоростью чернобородый охотник обретал объём и жизнь. Она закончила работу, когда тени клёнов за оконцем стали длиннее своих хозяев, а от солнца остались лишь красноватые отблески на стёклах. Под оглушительный стук сердца девушка упала на стул.
Картина вышла совершенной.

- Кхе-кхе. Привет….
Нет, голос шёл не с полотна. Зато за столом грузно восседал бородач с холста.
- Наконец-то, - он с нескрываемым удовольствием потянулся. Захрустели суставы. – Долго же тебя ждать пришлось. Вот только кота зря сюда притащила. Подлая тварь, не люблю я их, уж прости.
Анна не рискнула напомнить, кто её сюда привёл. Котёнок, кстати, тоже не питал к леснику тёплых чувств. Он сидел возле ног девушки и смотрел на "чернобородого", как на мышь, которая выросла и стала большой крысой.
- Кто ты такой?
- Ты ж меня нарисовала, - добродушно хохотнул бородач.
- Почему ты ожил, - попробовала зайти с другой стороны девушка. – И вот эта картина…
- Да потому что… кхм, не мастер я в таких делах. В объяснениях. Потому что можешь, и всё тут. И не спрашивай больше, - внезапно добавил он. – Мы только поленья, которые ты превратила в деревянные фигурки. Как поленья могут знать больше мастера?
- И всё же. Я ничего не понимаю.
Бородач расплылся в улыбке.
- Чудеса возможны. Просто они не для всех. Для меня чудо, что я родился. Для тебя… ну, понимаешь сама. Картины и всё такое. Ох, мудрёное это дело. А кто другой пройдёт и не увидит. Пока носом не ткнёшь, во всяком случае,… кхм….
Наступила неловкая пауза. Анна смотрела на него с открытым ртом. Охотник вертел в пальцах прядь смоляной бороды и ухмылялся.
- Ну ладно. Моё почтение, - он неуклюже поклонился, - приходи в гости. По лесу погуляешь. Вот только животину оставь. У меня собаки.
- Подожди! Как тебя зовут?
- Да как хочешь, - отмахнулся он. И через мгновение слился с нарисованным силуэтом.
Подвал… нет, зала с камином стала ей вторым домом. На стенах появлялись всё новые картины, всё больше "новорожденных" людей заходили на огонёк. Продрогший смотритель маяка грел у камина руки, девочка из Райского сада восторженно смотрела в окно на городскую улицу. Иногда Анна сама переступала раму и попадала в чужие миры. Например, чтобы поглазеть на мост, над которым кружат ангелы, или к русалке на болота. Правда, в других мирах почему-то не нравилось её хвостатому другу.
Впрочем, котёнок тоже никому не нравился. Анна пыталась об этом расспрашивать, но получила не больше ответов, чем на другие вопросы. Только девочка обмолвилась с грустной улыбкой:
- Он милый, но слишком "настоящий" для нас.
Новые сюжеты возникали в голове, как только она брала кисть, а когда "свеженаписанная" картина занимала место рядом с остальными, не оставалось ничего, кроме усталости и безмерного счастья.
Новые полотна. Новые лица. И никаких имён. И по-прежнему нет ответов.
Мост с ангелами дался особенно тяжело. Она долго потом стояла на улице, жмурясь под тусклым светом фонаря. Ее переполняло чувство безграничного счастья. Хотелось поделиться им с кем-нибудь. И вдруг шанс подвернулся. В виде неуклюжего рыжего паренька, с которым учились в одном классе.
- Артур! – обрадовалась девушка.
- Привет!
- Пошли что покажу.
Она подождала, пока Артур спустится следом, сопя и нашаривая ногой ступени. Дёрнула за ручку. Потом ещё и ещё. Дверь не поддавалась.
- Почему закрыто?! – она в отчаянии пнула дверь ногой. Та отозвалась издевательским протяжным гулом.
- Наверное, там подвал, - глубокомысленно заметил парень. – Поэтому и закрыто, чтоб не лазили всякие. Ты что, в диггеры податься решила?
- Да ну тебя!
Она выскочила наверх, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы.

…Да нет, такое присниться не могло. Ведь даже на пальцах остались следы краски. Анне до одури хотелось туда, в тихий райский уголок. Невдалеке Артур и две её подруги задумчиво смотрели на её окна и что-то обсуждали. От взглядов девушка укрылась за занавеской. Хорошо, хоть не смеются, - подумалось ей. – Скорее беспокоятся. Но эта мысль не принесла облегчения.
Она прождала до вечера. Никто так и не решился зайти. Сначала разошлись подруги. Последним ушёл Артур. Внезапно вспомнилось, как он робко пытался ухаживать за ней в седьмом классе. Девушку это тогда здорово позабавило.
Дверь поддалась сразу, даже охотно и без натужного скрипа. И внутри ничего не изменилось. Где-то бегал котёнок. Наверное, заждался, бедненький. Всё так же горел камин, бросая кровавые отблески на шесть полотен. Ждал её очередной холст.
На сегодня, простите, невоплощённые идеи.
Она сняла со стены полотно с русалкой, направилась к двери.
- Анна!
Рядом со своей картиной, похожий на чёрного медведя, стоял лесник. Но девушка уже выскочила наружу.
Что что-то не так она почувствовала ещё на нижних ступенях, едва захлопнулась дверь. Рама треснула под пальцами. Анна одним махом оказалась наверху, под лучами заходящего солнца. И остолбенела.
Заросший пруд расплывался, съёживался, словно бумага от поднесённой спички. Почернела и осыпалась пеплом русалка на прибрежных камнях. Девушка попыталась спрятать в руках оставшиеся лохмотья, но те осыпались пылью сквозь дрожащие пальцы.

Она и не заметила, как снова оказалась там под елью, с чёрным котёнком на коленях. Взгляд потерялся где-то в тумане. Душа блуждает там же, пытается найти ответ, можно ли это считать убийством. Может быть, непреднамеренным, ведь она хотела всего лишь показать картину маме и друзьям... Да какая разница! Русалка была живой! И самой весёлой из пятёрки живых существ, вышедших из-под кисти художницы.
Котёнок зашипел. Коготки прокололи джинсы и впились в кожу. Девушка обернулась.
Первый раз она видела их всех вместе. Четыре пары осуждающих глаз. Здесь был даже ангел с последней картины – с ним, вернее, с ней она доселе не разговаривала. Только заворожено следила за полётом. Беловолосая девушка со сложенными за спиной крыльями смотрела грустно и сурово.
- Простите…
- Уже не исправить, - глухо сказал лесник. – Я ведь пытался тебя предупредить. Мы хотим жить. Просто жить. Ты дала нам жизнь – за это спасибо. Но…
- Но ты можешь легко её отобрать, - проскрипел смотритель маяка.
- Я не хотела,… не знала. Я и сейчас не понимаю – почему так получилось?
Её вопрос оставили без ответа. После недолгого молчания девочка с сожалением произнесла:
- Это только начало. Ты и дальше будешь пытаться вытащить нас в тот мир. Большой и жестокий. Всё равно ничего не получится. Мы существуем только здесь. В твоём мире. Другого для нас не дано. Ты этого не поймёшь.
Анна хотела возразить, но девушка-ангел резко распахнула крылья.
- Не отрицай. Мы часть тебя. Мы чувствуем твои метания.
- И поэтому ты останешься здесь, - подвел черту лесник. – Насовсем.
Повернулся к парящей в воздухе раме. За ним последовали все остальные.
Это приговор? Вот и вся благодарность за то, что она их нарисовала?..
Девушка вскочила, бросилась, было следом, но что-то гибкое обвило ногу, что есть силы рвануло вниз. Из груди вырвался крик боли и обиды. Морщинистый корень стиснул лодыжку лениво, но намертво.
И это творение тоже против создателя.
Злость сменилась отчаянием, когда она увидела, как исчезает в чёрном окне девушка-ангел.
- Постойте! Ну, постойте же! Ведь вы хотите, чтобы я рисовала и дальше!
Девушка-ангел задержалась. Бросила, не оборачиваясь:
- Ты и так будешь рисовать. Просто не сможешь остановиться. Это уже стало частью тебя. Тебе принесут холст и краски.
…Она не сразу почувствовала, как ослаб и бессильно отпустил лодыжку корень. Открыла глаза, чтобы увидеть внимательный взгляд котёнка. Ну да, точно,
он же куда-то делся после того, как её творения пришли объявить свою волю.… Наверное, прятался за деревом.
Взгляд упал на корень, что удерживал её только что. Сейчас недвижный и высохший. На коре остались свежие полосы от когтей котенка.
Анна встала, осторожно, боясь потревожить даже травинку. Туман беспокойно зашевелился, тревожно завыл в ветвях ветер, но это всё. Хвостатый зверёк словно этого и дожидался. Деловито направился к прямоугольнику врат, потешно дёргая хвостом и тряся лапами.
Что там говорила девочка из Райского сада? "Он милый, но слишком "настоящий" для нас…"
Анна не стала срывать полотна, кидать их в огонь или рвать на части. Даже не оглянувшись, шмыгнула со зверьком на руках к двери. И вздохнула спокойно, только когда лица коснулись солнечные лучи.

Она знала, что всегда может вернуться. Спуститься по грязной лестнице со сбитыми ступеньками, потянуть за холодную ручку.… Только вот будут ли там рады, в созданном ею же мире?
И права оказалась девушка-ангел. Она не сможет теперь перестать рисовать.
Как-то вечером Анна вернулась из магазина с холстом и набором масляных красок. Она же писала картины там. Значит, сможет и здесь, просто надо приложить чуть-чуть больше усердия. Кисть двигалась не так гладко, не так чисто ложились краски и часто приходилось подолгу исправлять испорченные участки холста. На эту самую странную и самую важную в своей жизни картину она потратила чуть больше месяца.
Котёнок всё время сидел рядом. Пожалуй, только он один смотрел на неё с пониманием. И вот однажды поздно вечером она отступила от холста и окинула критическим взглядом самое странное творение в её жизни.
Камин отбрасывает яркие кровавые блики на шесть полотен, висящих или стоящих вокруг. Хмурый лесник, ель под луной, русалка, распустившая по болотам паутину свих волос. Маяк в сердце шторма и его седоусый хранитель, Райский сад, мост и ангелы…
Добро пожаловать.
- Теперь этот мир тоже ваш, - сказала Анна.
Вот теперь вы свободны!

(С) Дмитрий Ахметшин.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13812" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 24 сен 2012, 02:57

Шесть

- Объясните же мне, наконец, почему мы все так похожи друг на друга? - спросил самый молодой из собравшихся, длинноволосый студент в коротких штанах, с татуировкой на ноге. - Я пока что ничего не понимаю.
- Внешнее сходство легко объяснимо, - ответил второй, постарше. Он был веселый и бесшабашный, стриженые вихры торчали в разные стороны. - А как все мы смогли встретиться - вот это загадка.
- Всё это очень сложно, - тихо произнёс третий, молодой мужчина с виноватыми глазами. - Здесь, я думаю, не обошлось без вмешательства каких-то высших сил.
- Вот именно, - задумчиво подтвердил четвёртый, хмуря испитое лицо. - И что это за место такое? У меня есть кое-какие догадки, но...
- А я, пожалуй, знаю, где мы, - с большой долей уверенности сказал пятый, пожилой и самодовольный. - Но как такое возможно? Просто мистика какая-то...
- Нет ничего мистического, - возразил шестой, старик с копной седых волос. Он устроился удобнее, откашлялся и сказал:
- Все вы слышали о различных вероятных вариантах бытия, так называемых пространственно-временных континуумах...
- Так мы - представители этих континуумов, каждый - своего? - перебил самый молодой и самый нетерпеливый.
- Но как мы смогли встретиться? - спросил Вихрастый.
- Я думаю, мы встретились потому, что седьмого не будет, - таинственно произнёс седой старик. - Пусть каждый из нас расскажет свою историю появления здесь. Начнём, пожалуй, с самого младшего - это будет логично. Говори ты, Неформал.
- А что говорить? - молодой вскочил и развёл руки в стороны. - Мне двадцать один год, я очень люблю... то есть любил вино и женщин. Сегодня ранним утром один ревнивый муж, которому мы с его женой наставили огромнейшие рога, схватил нож и всадил мне под ребро. Видимо, я умер тут же, на месте, потому как сразу же после этого очутился здесь, рядом с вами.
- А я не умер, - вмешался Вихрастый. - У мужа дрогнула рука. Нож скользнул мимо и лишь оцарапал кожу, и я тут же выбежал из дома в чём был - в майке и трусах. Я так испугался, что бежал без остановки целых два квартала. Да вы все знаете это, как я понимаю.
- Теперь всё ясно, - сказал человек с виноватыми глазами. - Мы не знаем только тех моментов, когда умерли предыдущие, ну и, конечно, последующие - ведь мы сами к тому времени были мертвы.
- Вот именно, - подтвердил спившийся бомж. - Как же ты умер, Вихрастый?
Мужчина ответил, немного заикаясь:
-Да я и умер-то не по своей вине... Помните, - обратился он к старшим, - я работал экспедитором в одной частной лавочке? Так вот, ехали мы за товаром...
- А, помню, ты о той аварии, - перебил Виноватый. - А я ведь тогда остался жив и прожил ещё несколько лет... Я это... очень много пил...
- Знаем, знаем, не надо об этом, - сказал толстяк. - Ты давай о смерти.
- Я напился до такого состояния, что просто-напросто отключился, - Виноватый тяжело вздохнул. - Это случалось довольно часто, и всё обходилось, но вчера вечером мне не повезло. На дворе - конец декабря, и я замёрз насмерть прямо за недостроенным храмом – вы знаете, где это. Я взлетел вверх и увидел свой труп. Потом был яркий свет. Ну и вот, я здесь...
Все посмотрели на следующего. Тот тоже вздохнул.
- Да, судьба, - пробормотал он. - Врагу не пожелаешь...
- Ну а ты? - спросил Неформал.
- А меня, полуживого, уже примёрзшего к земле, обнаружил случайный прохожий. Я прекрасно помню эту историю, это было три с лишним года назад. Представляете, зима, глубокая ночь, страшный мороз - градусов под тридцать, и я лежу, замерзаю. И вдруг судьба посылает мне ангела-хранителя в лице проходившего мимо человека. Спрашивается - откуда он там взялся? Ведь он мог пойти по тротуару, а он почему-то шёл по узкой тропинке через строительную площадку. Почему ему вдруг, внезапно захотелось сократить путь? И вообще, как он мне потом рассказывал, в тот день он мог совсем не выходить из дома. Там была целая цепь случайностей… Значит, не суждено мне было умереть по глупости.
Некоторое время все молчали. Первым тишину нарушил мордатый:
- Ну и как же ты умер?
Бомж опустил глаза.
- Я прожил сорок лет... Понимаете, жизнь не удалась... Я уже два-три года нигде не работал. Денег не было, перебивался, как мог. От меня ушла любимая женщина. Стихи, которые я писал, оказались никому не нужны. А тут ещё... В общем, такая меня тоска взяла... Безысходность полная... Апатия, депрессия... Ну, я и...
- Ну говори, говори, - подбодрил его Вихрастый.
- А, - отмахнулся тот, - что уж теперь-то...
- Взял верёвку и повесился, - хмыкнул самодовольный толстяк. - Но у меня она оборвалась, а у него, видимо, нет. Так всё было?
- Так...
- Слабак, - презрительно процедил Неформал.
- Бывает, - сочувственно произнёс седой.
Снова все замолчали.
- А что случилось с тобой, Мордатый? — поинтересовался попавший в аварию, и все, кроме старика, с любопытством переключились на того, кому повезло больше, чем им.
- А у меня всё наладилось после неудачной попытки самоубийства. Когда я упал с обрывком верёвки на шее, я очень сильно ударился головой. И тут словно просветление какое-то - что же я делаю, Господи?! Кто виноват в моих неудачах кроме меня? Мы сами творим свою судьбу, согласитесь, ведь не напейся тогда волосатый -дожил бы до тридцати как минимум. И так мне стало противно и обидно, что я допустил такую слабость, так я себя ненавидел тогда за это! Я решил кардинально изменить свою жизнь. Бросил пить, стал бегать по утрам, в общем, занялся собой. Я понял, что надо относиться к себе с должным вниманием, тогда и все окружающие будут по другому меня воспринимать. Так и случилось. Откуда ни возьмись, появились какие-то люди из издательства, вскоре вышла моя первая книга, тут же - вторая, посыпались разные интересные предложения. Любимая вернулась ко мне. Правда, пришлось писать модную беллетристику, поэтому я и сжёг добрую часть написанного ранее - вы уж простите, молодёжь...
- Да ладно, - сказал Виноватый, - я сам сжёг всё раннее.
- И моё? - обиделся Неформал.
- А это моя работа, - почему-то с достоинством сознался Вихрастый.
- Ну а умер-то ты как? - явно жалея о содеянном, спросил Бомж.
- А я даже толком ничего не понял. Вчера лёг спать, заснул и оказался здесь.
- Какова дата твоего вчерашнего дня? - спросил Седой, нахмурившись.
Мордатый назвал число, месяц и год.
- Тебя отравили, - тихо сказал старик.
- Как? Кто? Зачем?
- Может, лучше не рассказывать?
- Нет уж, давай, выкладывай.
- Хорошо. Как давно это было... К тому времени я уже был довольно известным писателем. Книги выходили одна за другой - я тогда писал очень много, к тому же переиздавались старые. Я стал богатым человеком и по совету жены застраховал свою жизнь на очень большую сумму...
- Неужели она? - удивлению Мордатого не было предела. - Но как же... Она ведь любила меня...
- Обычное женское коварство, поверь мне, старому человеку. Подсыпала в чай какую-то дрянь. Когда я вышел из больницы, то сразу же выгнал её. Больше мы никогда не встречались.
Снова повисла напряжённая пауза. Каждый думал о своём и в то же время об одном и том же. Посчитав, видимо, молчание затянувшимся, старик продолжил:
- А моя кончина была самой простой. Я умер, как в том стихотворении, помните: «при нотариусе и враче». Недостойная смерть для поэта. Если честно, то я сейчас даже немного завидую вам, молодым...
- Но как же... Слушай, а если бы тебя тогда спасли? Ну, вкололи бы, что ли, какое-нибудь лекарство? - Вихрастый всё ещё сомневался. - Тогда здесь с нами мог бы быть ещё один, седьмой?
- Видимо, нет. Скорее всего, тело уже исчерпало свой ресурс. А раз седьмого сейчас нет с нами, значит его никогда не было и не будет...
- Простите, что перебиваю вас...
- Кто это? - воскликнул Вихрастый.
- Какой-то юноша, - сказал Мордатый.
- Да нет, ему лет сорок, - возразил Виноватый.
- А по мне - так все шестьдесят, - удивился Неформал.
- Вы что, это же младенец, - проговорил Седой.
- Кто ты? - обратился кто-то к прибывшему.
- Я - один из вас, - ответил тот.
- Но почему мы не можем определить твой возраст?
- Потому что это не имеет никакого значения, - спокойно ответил старик-младенец.
- Неужели седьмой? - прошептал Бомж.
Появившийся улыбнулся.
- Можете называть меня и так - это ничего не меняет.
- Объясните, что же всё-таки происходит? - нервничал самый молодой. - И почему ты всё время улыбаешься? – спросил он седьмого.
- Ничего не происходит. А улыбаюсь я оттого, что счастлив.
- Но если ты здесь, значит ты тоже умер! Разве смерть - это счастье?
- Возможно, - улыбка не сходила с лица седьмого.
- А жизнь? - не унимался Неформал. - Ведь жить - это так хорошо!
- Не знаю, - ответил седьмой. - Я тут стоял тихо и слушал вас. Разве жизнь стоит того, чтобы погибнуть от переохлаждения? Или быть раздавленным автомобилем? Разве от хорошей жизни вешаются? То, что является благом для нас, не должно приводить к таким последствиям. Разве хорошо быть застреленным или отравленным? И уж тем более - умереть в собственной постели от старости! Разве для этого всё было задумано?
- Но... - попытался возразить старик.
- Не возражайте, пожалуйста, просто будьте счастливы! Посмотрите, как здесь хорошо...
- А всё-таки, где мы? - спросил Вихрастый.
- Подумайте сами, в каких местах оказываются в подобных случаях, - ответил седьмой.
- Слушай, седьмой, - тихо сказал Седой, - ты, как я погляжу, мудрее всех нас. Я вот никак не пойму - когда же ты умер?
- Я умер при родах.
Откуда-то издалека доносилась приятная мелодия.
- Что же теперь будет с нами? - спросил Неформал.
- Что будет? Ничего, - ответил седьмой и улыбнулся ещё шире.

(с) Migov
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7690" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 04 окт 2012, 02:34

Как я стал взрослым

Был прекрасный летний вечер. Бархатные лучи закатного солнца ласково устремлялись…или опускались… нет, запускались!.. или что-то там еще на «ись»…
Нет, извините, я так не могу. Это же начало какого-то очередного детективного пирожка с отрубями или женского зефирчика с вензелями – нет, я так не могу.
Вполне обычный был вечерок. Правда, я только что пережил последний звонок и начал готовиться к выпускным экзаменам… И собственно говоря, именно этим-то и был особенно хорош вечерок. Взрослая жизнь совсем уже сидела на носу и рьяно обещала очень многое из того немного, что я еще не перепробовал. Весь мир лежал на ладони. И я готовился его прихлопнуть.
Я шел по своему родному городу. По главному проспекту. Хотя пока и без оркестра… Я держал голову на отлете – впереди была жизнь, слава и все такое прочее, и я готовился их презирать, в крайнем случае, обдавать холодным незамечанием… Мне казалось, весь этот мир уже почти не дорос до меня, но я был щедр и оставлял ему надежду. А экзамены… экзамены, в конце концов, – всего лишь эпизод, еще одна разновидность фейсконтроля.
Я шел по главному проспекту нашего маленького города.
Но вдруг…
Отвратительный оборот. Как раз-таки из детективной ватрушки или женского желе. Никак не могу от него избавиться.
Нет, ну, согласитесь, у хозяина жизни – хотя бы пока еще только своей – никаких «вдруг» быть не может: у него все должно быть под контролем. И что это за «друг» такой еще мне на шею, что вечно так и норовит все перепортить?! Нет, Витька правильно говорит. В этой жизни каждый – сам за себя. И нечего рассчитывать на манну небесную. А те, что вечно канючат да стараются прожить за чужой счет, – они и жизни-то недостойны! Впрочем, Витька – тот еще вещун, его только слушай...
Так вот. Иду это я по главному проспекту нашего города. Уже пережил последний звонок, а выпускные экзамены – а куда они денутся? Держу голову на отлете и курю одну из первых сигарет в своей жизни. Я вас умоляю!
А тут какое-то там слевое «мяу».
Ну как же это мне – хозяину города! – да пройти мимо?!
Возвращаюсь.
Комочек жизни с непрорезавшимися еще глазками и расползающимися задними ножками. Тычется мордочкой во все близлежащие кочки и – как все мы – требует места под солнцем. Господи, всего-то – пригоршня, а туда же!..
– И какая ж сволочь тебя тут?!…
Совсем крохотный. Да я-то здесь при чем?! Что, мне больше всех надо, что ли?
Ухожу.
Да возвращаюсь.
Ну, как же?! это ж – мой город.
Да при чём тут город… мой, не мой – при чём тут это…
Нет. Ни одна кошка его уже не примет. Ну, а люди… вот, полюбуйтесь, что делают люди…
Я опустился на корточки.
Какой там – крохотный, новорожденный! Вон и пуповина еще не высохла…
А что тут можно придумать? Ни одна кошка его не примет. А уж моя-то – тем более. На девятое?.. да, кажется, на девятое мая к нам в квартиру забежал соседский котенок. Моя Кося выгнула спину, заурчала, зашипела – котенок с перепуга под диван. Я с трудом и руганью – он же еще и царапался, зараза – выудил его оттуда. И только выпрямился, как Кося прыгнула и всеми когтями вцепилась в мои руки с котенком. Как только вены мне не вскрыла. А потом два дня пряталась.
Нет, ни одна животина его не примет. Да и не знаю я никого, у кого была бы кормящая кошка. Или хотя бы собака.
Котёнок, похоже, почувствовал мое присутствие – ринулся из последних сил в мою сторону. Я отшатнулся.
Господи, и какая же сволочь тебя тут?!.. Уж лучше б утопили.
Котенок затих. Я вновь опустился на корточки.
Да какой же это к черту мужик, тот, что не может сам решить свои проблемы! Чего уж проще – в унитаз спустить. И меня тут, как черт направил… к крохе этому…
Взвыл, приближаясь, автомобильный гудок. К нему присоединился второй, третий. Свадебный кортеж пронесся мимо и с гангстерским визгом колес остановился у скверика центральной площади. Гости вывалили из машин, сбригадились за молодыми и пошли возлагать цветы к памятнику – всё по взрослому.
Центр города. Машины беспрерывные. Люди туда-сюда шастают. Парень с девушкой мурлычут куда-то, приобняв друг друга за талию. Кавалер одной рукой сигарету держит, а другую запустил под пояс своей спутницы. Тёханка с новомодной корзинкой и пекинесом на поводке чешет на базар, а псина метёт мусор своей шерстью и тянется носом к каждому столбику. Другой парень на ходу перетирает что-то по мобиле: на ухе болтается припёка блютуза, а руки теребят блокнот да локтями отводят встречных с пути. Молодожены со свитой выстроились у памятника полукругом, готовят цветы. А бомжик привалился к киоску и спасается пивом. И плевать ему на то, что справа и что слева. Деревья – те вообще равнодушны ко всему, кроме выхлопных газов. И только я тут с этой каплей жизни… Господи, да что ж это за мужик такой – подбрасывать свои проблемы другим? Яркие наряды женщин, рубашки мужчин, платье невесты с необъятной юбкой, блики солнца на листьях, на белых камешках асфальта – все сколь-нибудь светлое точно выпрыгнуло вперед, набухло, впилось в зрачки, сдавило глаза. Нестерпимо заломило в висках. И накрыла тишина – та, давняя, слепящая. Все глуше, все неизбывнее. Та, что с каждым вдохом, с каждым ударом сердца – всё увереннее, всё хохотливее… и всё – под ложечку, и всё – под дых!..
Я, помнится, тогда перешел в пятый… или шестой?.. нет, точно, в пятый класс. Мы приехали к родственникам в Вишневую Балку. Взрослым-то хорошо: они – за стол, а что делать мне? Дом хоть и частный, с участком, да вся земля занята парниками. Вот я и оказался на улице. Познакомился там с Вованом и Шуркой.
– Айда в штаб! – сказал Вован.
– А это далеко? А то мне…
– Да тут! Рукой подать… – парень махнул в сторону Вишневки.
Казалось, и в самом деле всего в двух шагах сквозь прибрежные кустики поблескивала вода. Дома нашей стороны улицы как раз и выстроились по-над обрывом левого берега балки, а до ближайшего проулка, ведущего к спуску, – всего-то пять дворов. Но впечатление оказалось обманчивым. Тропинка вниз шла не прямо, а весьма полого, поскольку яр, высотой с трехэтажный дом, был очень крутым. Хоть сама Вишневка, прижимавшаяся к правому склону, была скорее ручьем, но дно балки вполне могло бы вместить пять, а то и шесть футбольных полей.
Наконец, мы пришли к правому супесчаному обрыву. Выше половины шли в три ряда норы береговых ласточек, а внизу местная детвора нарыла пещеры. Одна из них, спрятанная за колючим кустом лоха, и была штабом моих новых знакомых. Устроен он был по лучшим правилам мальчишеской фортификации: мало того, что куст таил его от посторонних глаз, так и сам лаз был узкий и невысокий – только-только проползти по-пластунски – длиной в полтора нашего роста. Зато внутри можно было сесть на вырубленную по кругу скамью, а в центре стоял ящик со штабным имуществом. Вован зажег крохотный огарок, выговаривая Шурке, что давно уже надо принести новую свечку, и стал доставать игрушечные автоматы, пистолеты, самодельную карту и настоящую красноармейскую каску. Каска меня, конечно же, сразила наповал. Да еще и с родными кожаными ремешками! Заскорузлыми, почерневшими, но родными. Я рассматривал каску, её ремешки, едва заметные следы от красной звезды, раз за разом примерял то на себя, то на Шурку, сидящего посередине, и все не мог налюбоваться.
Тут что-то негромко ухнуло, волна воздуха ворвалась в нашу пещерку, наполнив её тьмой и пылью.
Дышать стало нечем: пыль забила глаза, рот, лезла в легкие. Мы закашлялись чуть не до рвоты. Я натянул футболку на лицо, цедя воздух сквозь неё и пытаясь протереть глаза.
– Что это? – едва смог выговорить Шурка.
Вован молча чиркал спичками, стараясь вновь зажечь свечу, но парафин растопился, расплылся по дну жестяной банки, и фитиль, сгоревший почти до конца, никак не схватывался.
Догадка ужаснула меня. Я схватил карту, скрутил в рулон, поджег и кинулся к лазу. Его не было. То есть где-то на локоть в глубину он еще сохранился, но дальше – стена.
– Мужики, нас завалило!
– А-а-а!.. – в полный голос заревел Шурка. Вован все также молча дал ему пару тычков под ребра и накинулся с кулаками на меня.
– Ты чего? Чего? – закричал я, защищаясь от ударов.
– Это всё из-за тебя! – наконец процедил Вован во вновь наступившей темноте: в борьбе я выронил факел, и тот погас; к пыли, все еще висевшей в воздухе, добавился дым.
– Да я-то тут при чем?! Ты что, с катушек спрыгнул?
– Ты – чужой. Нельзя было тебя сюда… Всё из-за тебя.
Но он уже отстал от меня и принялся искать спички.
– Да где ж они? Там еще с пару было…
Дым ел глаза. Я вытер выступившие слезы.
– Подожди! Ты что? Хочешь зажечь?
– Да.
– Стой! Не надо. Только воздух выжжем. Копать надо, быстрее копать.
Я нащупал каску и принялся выгребать ею супесь из лаза.
Шурка все еще всхлипывал. Вован, как я слышал, дал ему еще пару тычков.
– Да отстань ты от него! Лучше землю подальше отгребай.
– А что он тут… нюни распустил!.. И без него тошно… – проворчал Вован, но все же принялся за выкопанный грунт. Потом к нему присоединился и Шурка.
Поначалу работа шла споро. Каска хорошо вгрызалась, и мы быстро углубились настолько, что каждый раз приходилось уже не просто нырять, а ползать по-пластунски.
– Давай сменю, – предложил Вован.
Я без слов на ощупь передал ему каску, пробрался в дальний угол и отвалился к стенке.
– Эх, водички бы сейчас, – вздохнул Шурка, пока Вован чертыхался, пристраиваясь поудобнее.
– Ага… и сплит-систему, – просипел я, вытирая пот с лица футболкой, грязной и жесткой, как половая тряпка.
Водички?.. Да, водички бы сейчас. Рот пересох, песок скрипел на зубах, а в груди, казалось, осели уже пласты пыли, и беспрестанно душил сухой, саднящий кашель. Воздуха не хватало. Сердце молотило, как после хорошей тренировки, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, и перед глазами плавали светящиеся точки.
Но совсем не до отдыха было, и, лишь слегка переведя дух, я присоединился к ребятам.
Работа теперь шла намного медленнее. Это поначалу, когда еще я копал, все было просто: вытянул руку, зачерпнул каской супесь и вытащил наружу, а там уже её подхватывают другие руки, переносят в дальний угол, высыпают. Теперь же Вовану каждый раз приходилось сначала ползти на локтях, толкая каску перед собой, а затем, зачерпнув грунт, также по-пластунски, но уже ногами вперед и подтягивая каску за собой, выбираться обратно. Притом вылезать надо целиком: иначе каску не вытащить. И всё это – в полной темноте, в постоянной пыли, оседающей коркой во рту, в ноздрях. А мы с Шуркой в основном просто сидели.
– Как думаешь, – прошептал Шурка, – нас сильно завалило?
– Копайте, Шура, копайте…
Отсюда разве поймешь. Хорошо, как обвалилась только часть хода. А если весь пласт?..
– Всё, не могу больше, – сказал Вован, передав каску Шурке. – Дыхать нечем…
– Много еще?
– А я… знаю? – Вован всё никак не мог отдышаться и потому говорил тихо и невнятно, коротко и с большими паузами, точно выталкивая звуки. – Он еще спрашивает… Ага… интересуется!.. А вот поди-ка сам посмотри. Чего сидишь – твоя очередь.
И тут опять ухнуло и нас обдало волной воздуха.
Мы замерли.
– Всё. Кранты… – наконец прошептал Вован. И тут же закричал изо всех сил: – А-а-а!.. – и стал лупить каской куда ни попадя. – Всё! Кранты!!..
После того, как он хряпнул меня сначала по плечу, а потом еще и по ноге – по самой кости – я бросился на него и сграбастал в охапку.
– Ну всё, всё…
– Что – всё? Что – всё? Во именно, что – всё, сдохнем мы здесь! Не откопаться нам, понимаешь, не от-ко-пать-ся…
– Дай каску.
– Не дам! Всё равно сдохнем.
Шурка помог мне отобрать каску, но Вован раскорячился, уперся у входа в лаз:
– Не пущу! Все равно мы здесь сдохнем. Сдохнем! Сдохнем!!..
Пришлось двинуть кулаком. Мне повезло: попал ему под дых, Вован схватился за живот, скрючился и отвалился в сторону. Я схватил каску и полез.
Новый завал оказался рядом и совсем небольшим, так что я убрал его в три или четыре ходки. Дальше дело пошло сложнее. Путь вперед казался бесконечным, мнилось, что мы выкопали ход уже в два, если не в три раза длиннее, чем он был изначально. Но помогала, подстегивала надежда, граничащая с уверенностью, что вот на этот-то раз каска пробьёт последнюю преграду, и к нам хлынут свет и воздух. Тем тяжелее было ползти обратно: мало того, что двигаться пятками вперед вообще трудно, так еще и отнимало силы разочарование на грани отчаяния. И тревога, отнимающая последние силы, тревога, доводящая до ужаса: сможем ли мы продержаться столько, сколько потребуется? Я заставлял себя не думать, гнал эмоции, старался превратиться в робота, в бездушный механизм. Поэтому, когда Вован предложил сменить меня, я только огрызнулся:
– Да пош-шел ты!..
Третий обвал накрыл меня в тот самый момент, когда я загребал очередную порцию.
Переждав немного, пошевелился, определяясь: засыпало только ноги. Позвал безответно:
– Эй!.. Эй!..
Попытался руками отгрести землю с ног, но не дотянулся: засыпало где-то до половины голени, немногим не до колена. Попробовал просто вытащить – нет, не пускает. Но и не держит совсем уж плотно – хоть это радует.
– Эй!.. Эй!..
Тишина. Или только кажется? Вот вроде что-то донеслось… Или это песчинки шуршат осыпаясь? И каждый шорох в этом могильном безмолвии, в полном мраке не только слышится, но и видится – слабыми точечными вспышками, точно промелькнувший в отдалении светлячок…
Я принялся ворочаться, освобождая ноги: топтался, крутился, вертел ногами, тянул руками за колени – бился как птичка в руке и все-таки вытащил. И тут меня, наконец-то, стошнило. И это принесло хоть какое-то облегчение: тело покрылось холодным потом, во рту – мерзко, кисло, но все же не сухая пыль, и дышать стало легче.
Я лежал на спине и утаптывал пятками завал, чтобы вытянуться в полный рост.
– Эй!.. Эй!..
Попытаться копать обратно, к парням? Но кто знает, насколько засыпан ход между нами? Да и не достать мне туда, к той осыпи руками. Придется сначала как-то разворачиваться. А насколько хватит воздуха? Да и потом, когда я докопаюсь до них, если докопаюсь, придется всё, что я пройду, откапывать заново. А может, они уже роют ко мне?
– Эй!.. Эй!..
Тишина. Слепящая тишина. Странно, если кричать, то кажется, что становится немного светлее…
Нет, нельзя терять время. Вперед. Только вперед. Ведь если где и можно найти помощь, то только там – там люди, там взрослые. С лопатами, с экскаваторами…
А у меня – одна каска. Да и проку от неё… Это раньше она очень помогала вытаскивать грунт в пещерку, но теперь, когда мне надо было лишь сгребать его за себя, она скорее мешала. Попытался спровадить её в ноги, но ход был слишком уж узок – лишь немногим шире самой каски – и некуда было деть моё собственное тело. Напялил на голову, уговаривая себя, что если и засыпет окончательно, то каска поможет сохранить хоть каплю пространства для воздуха. Но она постоянно сползала и впивалась краями в руки, плечи, спину. Пришлось опять приспособить её для копания.
Сначала, опираясь локтями, сдирая железом кровавые мозоли на ладонях, наскрести небольшую кучку грунта и руками, извиваясь что твой червяк на крючке, прогрести пониже колен, потом перевернуться на спину и пятками протолкать в конец, втоптать в перемычку. И снова перевернуться, опереться на локоть…
А когда переворачиваешься, то кажется и весь мир опрокидывается с тобой. И еще по инерции качнется пару раз, возвращаясь на место. А порой и просто растворяясь. И тогда иной раз видится наш городской двор. На своем новеньком спортивном велосипеде приехал двоюродный брат. Велосипед настоящий, для взрослых, с пятью звездочками на задней оси и тремя – на педалях. Серега хоть и старше и намного выше меня, но и сам с трудом достает до педали в нижней точке, а что уж говорить обо мне. Но если продеть одну ногу в прогал рамы, то наверняка обгонишь всех пацанов во дворе – надо только научиться. И вот Серега придерживает велосипед и помогает мне сохранять равновесие, а мама стоит в отдалении и держит руки нараспашку. А очнувшись, я вспоминаю, что у Сергея еще нет никакого велосипеда, а мне строго-настрого запрещено даже намекать брату о том, что мы придумали подарить ему на шестнадцатилетие. То мнится, что я лежу на спине под шпалерой винограда. Прямо надо мной висят спелые грозди. Крупные белые ягоды просвечивают на солнце и, кажется, вот-вот лопнут от сладкого сока. А черные продолговатые – я точно знаю – совсем без косточек и немного с кислинкой. И я выбираю, какую ягодку сорвать, а очухиваюсь от того, что меня опять вырвало.
Речной дебаркадер в два этажа. Может быть и больше – мне не видно, но никак не меньше – музыка льется сверху. Дощатые стены в гирляндах, и с дощатого же потолка свисают китайские фонарики. И всюду цветы. Я в центре танцующей толпы. Только и танцами это назвать трудно. Медленно топчущиеся, практически неподвижные парочки соседствуют с теми, кто, взявшись за руки, кружится изо всех сил. Кое-кто пляшет себе в одиночку. А между всеми ними снуют бесконечные цепочки веселящихся людей… Да это же карнавал! Только не бразильский, какой-то другой: женщины хоть и в праздничных, светлых, но самых обычных наших платьях. Мужчины тоже в обычных костюмах. И никаких масок. Вот! Да это же Гриновский! Гриновский карнавал – я как раз недавно прочитал «Бегущую по волнам»Александра Грина – это его карнавал. Но всё же что-то не так. И вдруг я замечаю, что пол под моими ногами начинает разделяться. Вон, оказывается, в чём дело! Это не просто один дебаркадер, а пристань, с приставшим к ней речным трамвайчиком. Только их почему-то не разделяют никакие перила, оградки… И вот пароходик отчаливает, и палуба, казавшаяся до этого единой, разделяется, разъезжаясь под моими ногами. Я невольно переступаю с движущейся части и бросаю взгляд на отъезжающих. Некоторые весело прощаются с нами, а кто-то в шутку манит руками – идите, мол, сюда, смеясь, бросают в нашу сторону цветы. Но большинство даже и не замечает, что их кораблик покидает пристань. Оборачиваюсь к тем, кто остаётся со мной, и не обнаруживаю никакого праздника, никаких танцев. Люди с моей стороны стоят по одиночке, опустив руки, и провожают глазами речной трамвайчик. Некоторые делают один-два шага вослед, но большинство неподвижно. Нет, нет! Мне, конечно же, не надо с этими! Здесь скучно. Мне – туда, где праздник. И я перепрыгиваю на пароходик.
Миллионы маленьких иголочек впиваются в тело. Звон в ушах стремительно набирает силу и в тот самый момент, когда уже кажется, что голова вот-вот взорвется, менее резко, но все же стихает. Я делаю несколько непроизвольных движений, но уже чувствую, что могу дышать. Воздух! Я изо всех сил, отчаянным рывком кидаюсь вперед.
Выбравшись наружу – свет режет глаза даже сквозь закрытые веки – я наскоро перевожу дух и бросаюсь к другому берегу речушки.
– А! А! А!
Но никого не видно. И я мчусь обратно. Хватаю откатившуюся каску и ныряю в ход. Уже пятясь с полной каской обратно, я понимаю, что если я буду копать сам, то этой займет слишком много времени, слишком много. И вылезши из норы, я вновь бегу к поселку.
– А-а-а!..
Взрывы петард вернули меня в лето окончания школы. Молодожены и их гости вернулись от памятника к машинам и зажгли фейерверк. Котенок лежит неподвижно, распластав задние ножки. Я беспомощно огляделся.
На глаза мне попался кирпич. Я посмотрел на котенка. Мысленно сказал ему: «Прости, родной!...» Понял кирпич, отвернулся и – кинул.
Посмотреть на то, что я совершил, я решился только тогда, когда опять услышал это совсем уж тихое душераздирающее «мяу».
Кирпич лежал рядом.
Он лишь с полсантиметра не долетел до цели. Но зато сантиметров на пять врезался в землю. Но что в том?
Я снова поднял кирпич и отвернулся.
И двадцатый раз я понял кирпич и отвернулся.
Эта жизнь хотела жить.
Хотя и не могла.
Хотя… может быть, это я сейчас так думаю…
А тогда я схватил кирпич и стал бить им в том направлении, где еще теплилась эта никому не нужная жизнь и, отвернувшись, – долбил, долбил, долбил тем кирпичом туда… ну, вы поняли.
И когда я, наконец, остановился и взглянул на дело рук своих, то увидел вполне чистенький кирпич и хвостик с двумя ножками, торчащими из-под него.
Ножки уже не дергались.
«Вот и славно, – вспомнилось мне вдруг, – вот и славно – трам-пам-пам.»
А потом я шел домой – еще пятнадцать минут тому назад хозяин всего города – я шел домой с побелевшими от судороги кулаками и, набычившись на всю жизнь, шептал про себя:
– Гады! Гады! Ненавижу!!!

08.2006 / 01.2008 © Patriot Хренов
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6085" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 06 окт 2012, 04:05

Белая вата

Валил густой снег, влажный, липкий, обволакивающий. Махнёшь рукой: на секунду образуется провал в густой шевелящейся стене и тут же пустоту заполняет белая вата. Настолько белая, словно сахарная пудра, что хочется её лизнуть, а наберёшься храбрости, и попробуешь на вкус, так иголочки во рту покалывать начинают. Куда идёшь — не видать, откуда вышел — также уже не понятно, на месте остановишься, так снег только того и ждёт — тут же заметёт-засыпет, мама дорогая.

Дорога твёрже обочины, под мягким ковром нащупывается без труда, и ставишь осторожно ногу. Вот и ещё один шаг пройден, ещё ближе куда-то, возможно, к цели. А сколько ещё таких же, как я, сквозь снег пробирается? Десятки? Тысячи? Каждый из нас? А вдруг прямо рядом со мной кто-то идёт в ту же сторону. Стоит руку протянуть и коснёшься.

Я протянул руку, и кто-то протянул в ту же секунду свою, видимо, подумав о том же, так, что мы ненароком коснулись друг друга. Схватившись за неё покрепче, я потянул на себя, и рядом со мной оказалась милая и симпатичная девушка. Она удивлёно хлопала ресницами, а снежинки таяли на её веках. Я аккуратно снял прядку волос, прилипшую к её щеке, и она улыбнулась. Застенчиво, но вместе с тем лукаво, игриво.

Боясь напугать её, боясь сам, испортить, быть может, что-то важное, я осторожно поцеловал девушку в губы. Прошли первые секунды смущения, робости, и мы уже стояли посреди метели и целовались, почти кусались, то плотно зажмуривая глаза, то резко открывая, чтобы убедиться, правда ли то, что на самом деле происходит, смеясь сквозь поцелуи. На землю упала её шубка, моя дублёнка, её свитер, мой пиджак, пока я разбирался с застёжкой лифчика, были уже расстёгнуты все пуговицы на моей рубашке. Брюки и юбка соскользнули почти одновременно, одновременно мы упали на наши вещи, уже почти покрытые снегом, но ещё теплые от наших тел.

Белые хлопья падали и плавились, касаясь разгорячённой кожи. Мы слизывали оставшиеся капли, пытаясь прикоснуться губами как можно нежнее. Эти капельки были везде: на пальчиках её ног; щиколотках, коленях, животе; на потрясающе красивой груди, не слишком большой, упругой; одна капля попала даже на розовый сосочек, обрамлённый выступающей набухшей ареолой. Не оставалось ни одного даже малюсенького участка тела, которой бы я не поцеловал. Возбуждение от ласки стало уже почти нестерпимо, и мы: два человека посреди зимы и метели, стали одним целым.

Когда мы уже перестали замечать окружающий нас мир, тот светло-розовый снег, который запорошил всю действительность, закаты и рассветы, пробивающиеся сквозь толщу нежно-розовой пелены, мы, нечаянно поскользнувшись, покатились кубарем по пологому склону.

Мы не расцепляли наших тел, я по-прежнему был внутри неё, мы возбуждёно дышали и шептали нежные слова друг другу и были по-прежнему единым целым. Сверху оказывались то она, то я, мы улыбались и смеялись, не разрывая поцелуя. И так продолжалось около двух лет. А потом снег вокруг нас начал сереть. Мы катились всё ниже и ниже, почти до чёрной, грязной, оставляющей неряшливые следы на теле, мокрой жижи.

Прошло ещё лет пять барахтанья в ней, попыток встать и забраться по склону обратно. Так кстати рядом оказалась наша одежда. Мы поспешили забраться в неё как можно скорее и, чинно раскланявшись, пошли в разные стороны. Через несколько шагов пошел снег, вначале он был грязного, даже бурого цвета, с оттенками виски и коньяка, запахом перегара, ещё через несколько шагов он стал светлеть и белеть.

Снег валил, создавая глухую стену, между мной и миром, я шагал, угадывая на ощупь дорогу, казалось, что рядом кто-то идёт в том же направлении, стоит только протянуть руку и ты коснёшься кого-то.

© Макар Андреев

Семь цветов сумасшествия: цвет ватно-белый.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=5990" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 13 окт 2012, 04:20

Император и девочка

- Я – Император, - сказал император и гордо скрестил руки на груди.

- А я – просто Алиса, - сказала девочка, поправляя передничек.

- Хм, - сказал император, - А ты меня не боишься?

Девочка не нашлась, что ответить, но, на всякий случай, спрятала конфету в карман. В несколько затянувшейся паузе явно сквозило что-то театральное. Первым это почувствовал император – все же, он был уже видавшим всякие виды немолодым мужчиной.

- Ладно, не будем об этом.

Император покачался с пятки на носок и обратно, потом почесал себе скипетром пониже левой лопатки. Это выходило за рамки этикета, но император подумал, что так он будет выглядеть немного ближе к подданным в лице девочки.

- А Вас что, муравей укусил? – спросила Алиса, - Меня вчера тоже, вот, смотрите, какой прыщ на ноге.

Алиса приподняла левую ногу и опустила гольф. Император перестал чесать спину и с интересом наклонился к девочке.

- Да, здорово он тебя. А зачем ты сама в муравейник лазала? Надо было генерала послать.

- Генерала? – Алиса фыркнула, едва сдерживаясь, - Генерала у меня нет. У меня только бабушка и кошка Машка. Но она ленивая, ни за что в муравейник не полезет.

- Да, генералы у меня тоже ленивые. Вот я их на войну посылал неделю назад, так они до сих пор собираются. На прошлую войну и вовсе опоздали. Там уже все разошлись по домам. Тьфу!

Император в сердцах махнул скипетром, и случайно сшиб герб со спинки трона. Пытаясь подхватить падающий символ державы, император споткнулся о ступеньку возвышения, запутался в мантии и растянулся во весь рост.

- Ох, что-то я сегодня не в форме, - сказал он, покраснев, когда немного пришел в себя и надел на место корону. И действительно, форма сидящего на полу, в короне набекрень и торчащих из-под мантии войлочных домашних тапочках императора вызывала у девочки изрядные сомнения.

Но, будучи очень доброй девочкой, Алиса подбежала к императору и поправила ему корону.

- Ноги вот что-то стали мерзнуть последнее время. – ни с того ни с сего сказал император и натянул мантию на колени. Подумал немного, и продолжил – И бабушки у меня нет. Сенат есть, а бабушки – нет!

Глядя на совсем расстроившегося и почти плачущего императора, Алиса и сама начала хлюпать носом. Прошло несколько тягостных минут.

- А давай меняться! – император перестал сопеть и ухватил Алису за край передника. – Сенат на бабушку, идет? И еще двух генералов, каких хочешь – таких и выбирай. Больше не могу, иначе некого будет на войну посылать.

Император с надеждой заглянул Алисе в глаза, но девочка отодвинулась немного, и вытащила передник из рук императора.

- Нет, бабушку никак. Она без меня пропадет. Обязательно чего-нибудь забудет или перепутает. Или вовсе потеряется. Нет, никак! – повторила она на всякий случай, заметив попытку императора что-то возразить.

Расстроенный, император с трудом поднялся на ноги и бурчал себе под нос, что-то негромко считая. Наконец, зачем-то согнув и по одному разогнув пальцы левой руки, решительно продолжил:

- …Девятнадцать сундуков с серебром, два тюка шелковых платьев, швейная машинка, почти как настоящая, и коньки для фигурного катания. Ну, пускай не насовсем, пускай на неделю. Поживет старушка во дворце, отдохнет. У нас тут сад красивый – не хуже ботанического. Птицы поют…

Император мечтательно зажмурился.

Алиса молча погладила его по руке, подняла закатившийся под трон скипетр и прислонила его к баллюстраде. Потом вытащила из кармана конфету и протянула императору. Ей было очень его жалко.

- А давайте-ка лучше Вы к нам, - неожиданно сказала она чуть погодя. – Рыбы наловим. Машка знаете как свежую рыбу жрет! С хвостом и чешуёй. А еще у меня есть волшебный шарик. В нем все видно, что где поисходит. Только смотреть надо не мигая, вот так.

Алиса уставилась на императора не мигая и глядя ему прямо в глаза. Тот смутился, отвел взгляд, потом в задумчивости засунул в рот подтаявшую конфету прямо в фантике, разжевал и съел.

А что, может и вправду – к бабушке?

…Зашедший в тронную залу через полчаса обер-камергер обнаружил на пустом троне корону, скипетр, мантию и записку неровным детским почерком:

- Уехал к бабушке. Буду не скоро. Войну без меня не начинать. Варить вишневое варенье с косточками, а сенаторам выдать по конфете.

Внизу стояла императорская печать и размашистая подпись.

Это была самая могущественная Империя в Истории.

04/05/09

© Славицкий Илья, 2009

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6800" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 17 окт 2012, 03:09

Идейный враг

Лес на дальнем берегу стоял неподвижно, словно нарисованный на фоне бледного, в дымке, неба.
Данила возился у воды. Вёл себя разумно, слишком близко не подходил, то камешки бросал, то палкой возил по песку: послушный мальчик. Лера смотрела на вечернюю речную гладь. Люди на лавках пили пиво, разговаривали; девочка купала рябого весёлого пса.
«I am the captain of my pain…» - выводил истерическим, страстным голосом Кейв в наушниках. Над водой стлался дым от костра, вдалеке белела лодочка. «Вот отдам Данилу в садик, снова стану рисовать!»
Рядом с Даней прошёл квадратный мужик, батискафом погрузился в воду и шумно поплыл.
- Ну даёт! - прозвучало рядом, вплетаясь в голос Кейва.
Лера повернулась.
На лавке сидел молодой человек. Высокий, плечистый, с губами и подбородком молодого Элвиса Пресли, коротко стриженный, в светло-голубой футболке. В одной руке початая бутылка «Немирова», в другой – жёлтая конфета на палочке. На запястье каучуковый браслет с золотой бляхой - голова Горгоны.
- Версаче, - проследив взгляд, сказал парень. – Коллекционный.
Он приложился к бутылке, заглянул Лере в лицо и доброжелательно улыбнулся.
У него были удивительно неприятные глаза. Лера отвернулась и стала смотреть на ребёнка.
- Симпатичный у вас сын, - сказал парень, бутылкой указывая на Данилу.
- Это внук, - ответила Лера.
- А я Пушкин! – кивнул парень.
- Серьёзно!!
- И сколько бабушке лет?
Она ещё раз взглянула на парня и поняла, почему его глаза показались странными. Они были точно такого же цвета, как у Леры: зелёные. А так - милый парень.
- Сороковник, - сказала она снисходительно.
- Никогда бы не подумал! – удивился парень, отхлебнул, поморщился и снова кивнул на Данилу: – А как же так?
И тут Лера неожиданно для себя выложила незнакомому человеку всю историю своей «старости». Парень умело подгонял вопросами, кивал, прихлёбывал из бутылки, занюхивал конфетой и доброжелательно улыбался. Зубы у него были белые и ровные.
- Ну, а вы думали, - сказал новый знакомый, наконец, – что у вас самой дырка, а у дочери – отверстие? Конечно, дети вырастают.
Лере сразу стало скучно. Она забросила сумку на плечо и пошла забирать Данилу. Парень в голубой футболке остался сидеть на лавке.
«Неприятно, - думала Лера дома. – Впрочем, сама виновата, нечего язык распускать».
Но собеседник вспоминался несколько дней, особенно, браслет от Версаче. «Буржуй! – сердито фыркала Лера. – Свинорылый спекулянт! Ну, не свинорылый…»

В четверг Даниле привили гепатит С, после которого он еле утешился бубликом. От еды никогда не отказывался, нет ничего приятнее внука с хорошим аппетитом.
Они стояли на автобусной остановке, когда неподалёку зашумели. Собралась толпа зевак; Лера тоже с любопытством вытянула шею.
С асфальта поднимался её недавний пляжный знакомец, над ним нависал здоровенный мужик. Подбородок знакомца залит кровью из рассечённой брови; кровь на щеке, на шее, на элегантной футболке цвета хаки.
Верзила замахнулся – парень нырнул под него. Потом Лера даже глазом не успела моргнуть, как мужик оказался сбитым с ног. Знакомец, словно танцуя, отступил на пару шагов, спокойно и многообещающе сказал:
- Поднимайся!
Верзила медленно встал, знакомец молча двинулся в атаку. И, прежде чем верзила успел замахнуться, нанес удар ногой в грудь, и снова свалил его. Отскочил на метр, коротко бросил:
- Поднимайся!
В глазах у парня горел азарт, он широко улыбался. Публика одобрительно зашумела – он красиво дрался. «Забьёт!» - с ужасом подумала Лера и оглянулась в поисках милиции.
В этот момент подъехал автобус. Верзила неожиданно резво подпрыгнул и юркнул в салон. Знакомец бросился следом, вскочил на подножку и придал беглецу ускорение, заехав кулаком в затылок, после чего сошёл.
Автобус уехал. Парень обвёл зевак глазами и увидел Леру с Даней.
Толпа стала медленно рассасываться.
- У вас не найдётся платка? – спросил парень.
Выглядел он ужасно.
- Да, конечно! – Лера засуетилась, полезла в сумку. – Вот, возьмите влажные салфетки…
- Надо же было эту сволочь встретить! Отвратительный тип, - сказал знакомец с досадой. – Я пойду?
- Погодите! Вам в больницу надо! – взмолилась Лера.
- Ерунда, из брови всегда много крови.
Знакомец махнул рукой и внимательно посмотрел на Леру.
- Пожалуйста, не подумайте обо мне плохо. Хотите, вас домой подвезу? Я вон там припарковался. За сигаретами, называется, сходил.
Он брал салфетки - одну за другой, вытирал лицо. Салфетки быстро пропитывались алым. Лера подумала о соседях и отрицательно покачала головой.
- Дяде бо-бо? – спросил Данила деловито. – У дяди вава?
И протянул парню недоеденный бублик. Тот рассмеялся и произнёс:
- Вы на речке каждый день гуляете? Приходите на пляж сегодня вечером.
- Я не знаю, - Лера пожала плечами. – Не думаю, что получится.
- Меня Дмитрием зовут, - представился парень, обтирая Элвисовский подбородок.
В этот раз на запястье болталась белая цепочка из крупных звеньев, с какими-то бочонками.
- Коллекция «сталь и бриллианты», - пояснил он.
- А мне не плевать, что вы носите? – вежливо спросила Лера. – Хоть коллекцию «кино и немцы»!
А потом и автобус подошёл. Дмитрий остался на остановке с пачкой салфеток.

Он называл себя не Димкой, Димоном, Димасом – а Дмитрием. Был младше Леры на семь лет и совершенно чужим. По взглядам, образу жизни – полные противоположности. Она, со всей своей непрожёванной неформальностью, сказками Гофмана, музыкой и картинами, которые так редко продавались. И он – вполне успешный человек с движимым и недвижимым имуществом, с двумя машинами – красной и серебристой (в марках Лера не разбиралась).
Взахлёб говорили часами обо всём на свете: от ушных палочек и нигерийских верований до экономического кризиса. Постоянно ругались из-за убеждений, доходило до прямых оскорблений.
- Сволочь!
- Гадина!
И молчок на три дня. Слава Тебе, Господи! Вроде отстал. Лера зачем-то покрасила волосы, купила джинсы в обтяжку. Ходила, напевая, а потом её снова несли на пляж какие-то черти. Дмитрий, конечно, был там. Гладко выбритый, коротко стриженный, каждый день в новых шмотках, он так искренне радовался им с Даней, что как-то сразу всё прощалось.

- Дим, а какие у нас с тобой отношения? – спросила Лера однажды.
Данила собирал лимонно-жёлтые, шуршащие листья и круглые каштаны.
- Тебе так нужна определённость?
Лера задумалась и сказала:
- Неплохо бы. Мы ведь друзья?
- Даже не надейся! - рассмеялся Дмитрий. – Мы идейные враги.
И добавил серьёзно:
- У меня нет друзей, есть приятели, партнёры и враги. Друг – это человек, на которого можно полностью положиться, а я таких не встречал. И, тем более, не видел среди женщин.
- А что, женщины – не люди? Да они ни в чём вам, мужикам, не уступают!
Спорили с жаром, окончили сволочью с гадиной.
- Что тебе вообще от меня надо?! У меня семья, внук, в конце концов! Найди себе девицу и воспитывай!
- Обязательно найду!

Девица не находилась. Может, временами кто-то в Диминой жизни и мелькал, но надолго не задерживался.
С женой он разошёлся. Когда встретил Леру на пляже – праздновал развод, а так почти не пил и коноплю считал страшным, вредным наркотиком. Прийти в гости к Лере и познакомиться с мужем отказался наотрез, и Лера продолжала с ним гулять, всё больше впадая в странное наваждение.
Дмитрий отпускал комплименты. Устраивал допросы и сцены ревности, которые ставили Леру в тупик. Она никак не могла понять, по каким причинам неизвестно кому объясняет, что прошлась по рынку со знакомым, или что имеет полное право улыбаться соседу Тарасу. Избегая неприятных моментов с объяснениями, стала просто врать – никуда не ходила, никого не видела. Дима ловил её на лжи с большим азартом. Невинным тоном задавал вопросы, которыми по-ментовски мастерски загонял Леру в угол. Она неизменно впадала в ярость и уходила. В спину неслось:
- Гадина!
Она оборачивалась:
- Сволочь!

Бог его знает, чем он занимался, сам не рассказывал, а Лера не спрашивала. По утрам вставал поздно, по ночам где-то мотался. При встречах все три телефона в карманах его куртки надрывались криком. Дима постоянно отходил поговорить, возмущался: простейших вопросов решить не могут. Иногда срывался, не доругавшись с Лерой по какому-то болезненному социальному вопросу, и уезжал по делам. По многу дней бывал занят, тогда голос в трубке звучал отстранённо и задумчиво, но, в конце-концов, Дима всегда появлялся на пляже или в парке.
Когда Лера пыталась расставить точки над і, то приходила к выводу, что происходит что-то неприятное. Человек этот - чужой, движутся отношения не туда, куда должны, и лучше бы Дима поскорее нашёл себе девушку. Разве годится молодому, красивому и успешному мужчине оставаться одному?

Зимой гуляли по льду, катали Данилу на санках. Как подружки, жаловались друг другу на жизнь. Он - на бывшую жену, на партнёров, она - на дочку и мужа. Менялись советами, как дети фантиками. Было в этом что-то чистое, трогательное и в то же время – тёмное, пятном на совести. Наверное, то, что встречи были тайными, хотя, вроде бы, и нечего скрывать – ну, дружит с человеком, общается. Всё прилично. А сама уже давно не могла себя представить без прогулок с Димой, без долгих разговоров за чашкой кофе, пока подкупленный пиццей Данила молча лопал. Утешала себя: «В этом нет ничего плохого, при мне всегда ребёнок!»
Дима говорил, что хочет детей, но поначалу было не до них, а потом отношения с женой испортились, до сих пор звонит и треплет нервы.
Лера подробно расспрашивала о его жизни, рассказывала о своей. Так легко ей давно ни с кем не говорилось.
Дома спросила мужа:
- Помнишь, как мы с тобой говорили часами? Почему теперь всё не так?
- Исчерпали лимит, - буркнул муж и уткнулся в книгу.

На день рождения подарила Диме две книги со строгим наказом прочесть. Не прочёл, сказал, что времени нет, вообще, читал мало и неохотно. Слушал какую-то дрянь, в машине включал сопливое старьё или шансон, говорил, что это «душевные» песни, от Леркиной музыки фыркал, сочился сарказмом. Зато знал тысячи удивительных историй из какой-то далёкой сериальной жизни: про ментов, бандитов, кавказцев, проституток, вышибал, спортсменов, аферистов. Просто хоть книжки пиши.
Дима бесподобно умел доводить до белого каления. Однажды заметил, что у Леры неухоженные ногти, она страшно обиделась. Дома рассматривала руки, пытаясь понять, что в них не так. Хорошие ногти, чистые, обработанные пилочкой.
«Буржуйская рожа, спекулянт!»
На пляж от злости не ходила целую неделю и почти не скучала, думала, что всё благополучно завершилось, но, как назло, встретились в магазине: она - с упаковкой мяса, он – с бутылкой минералки. Через полчаса сидели в кафе с сияющими, как пасхальные яйца, лицами и, перебивая друг друга, делились событиями. Скакали с пятого на десятое, потом вспомнили о политике и снова поругались.
Всё вместе выглядело махровым идиотизмом.

На восьмое марта Лера получила огромные розы и стильную открытку с медвежонком. Идти домой с букетом нельзя, пришлось бы объяснять, откуда он взялся. Когда выбрасывала – плакала навзрыд, но открытку таскала в сумке и рассматривала, пока не затёрла.
На день рождения Дима подарил саженцы голландских роз – как-то случайно обмолвилась, что хотела бы купить, но дорого.
Положение становилось пугающим, серьёзно поговорили и решили расстаться.
- Ты пойми, как глупо, - говорила Лера. – Тебе надо семью создавать, а у меня внук, я тебе никак не гожусь!
Дима согласно кивал и мило улыбался.
После третьего расставания стало понятно, что ничего не выходит. Вокруг Лериной шеи затягивалась проволочная петля. Чем больше Лера дёргалась – тем туже петля сжималась.
Раньше она с гадливостью слушала гуляющих подруг, а теперь представляла страшные картины с собой в главной роли: свидания в гостиницах, она – в очках на пол-лица, потому что стыдно. Развод. Тягостный разговор с хорошим человеком - мужем, который ничего дурного не сделал, никогда не изменял, с которым прожили жизнь, вырастили дочь, растят внука. Недоумение взрослой дочери – мам, ты что?!
Это жизненная удавка, - сказала Лера как-то. – Мы схлестнулись и не можем расцепиться.
- Ага. Тебе удивительно идут эти серьги.
- Пойми, это неправильно, так быть не должно, - убеждала она.
- Лера, как ты ко мне относишься?
- Я тебя уважаю как личность.
- Ко мне с пятнадцати лет женщины как к личности не относились. Всё в постель лезли. А что такое личность?
- Ну, совокупность внутренних характеристик человека. Ты мне нравишься решительностью, целеустремлённостью, живым умом.
Допили кофе.
- Значит, будем расставаться?
- Давай.
- Ну, счастья тебе!
- Тебе тоже.
И в спину приглушённое:
- Гадина.
- Сволочь…

Лера крутила мясо на котлеты, разминала белую булку, взбивала яйцо. «Oh, how we danced and we swallowed the night…» - бодрячком погавкивал из динамика Вейтс. Лера притопывала ногой и радовалась, что утро славное. Про Диму всю неделю почти не думала, а если вспоминала, то без негатива – удачи ему! Данила стучал конструктором в комнате. Сноб крутился под ногами, чесался и тихо скулил ради обрезков.
- На, живоглот!
Вниз полетел кусок мяса со шкуркой, Сноб заглотнул в полёте и счастливо застонал. Здоровый беспородный кобель, подобранный приблудным щенком, чтобы двор стеречь, быстро стал всеобщим любимцем. За барское пристрастие к тёплой ванне и мягкому дивану получил кличку Сноб, от sin nobilis – без титула, а во двор, подлец, выходил только гадить.
«The Rum pours strong and thin, Beat out the dustman!» - прокрякал Вейтс.
В дверь позвонили.
Сноб захлебнулся лаем и бросился отрабатывать хавку. Лера вымыла руки, вытерла о фартук и пошла открывать. Сноб заливисто лаял и грозно прыгал – не заходи, порву! Продажный пёс, как и внук, не страдал отсутствием аппетита. Любой грабитель мог бы подкупить его конфетой.
- Пошёл отсюда!
Лера оттеснила пса ногой, открыла дверь и уставилась на подбородок и рот Элвиса Пресли. Чуть выше - прямой нос, над ним – самые замечательные и красивые на свете глаза, точно такого же цвета, как у Леры.
Это был конец, дальше можно и не дёргаться. Ну что такое человек со своей жалкой силой воли перед лицом судьбы? Пыль, ничтожество.
- Заходи, - сказала Лера и метнулась к зеркалу.
«Хорошо, что голова чистая, затрапезный фартук долой, рубашка в клетку и джинсы, сойдёт!» - Лера нервно поставила Диме тапочки мужа, Сноб перестал заливаться и стал деловито обнюхивать гостя.
- Посидим на кухне? Я хочу котлеты доделать.
- Сваришь мне кофе?
Дима проследовал на кухню, с любопытством оглядываясь по сторонам, за ним торопился Сноб, вилял хвостом: знакомился. Вышел Данила: посмотреть, кто в гостях; улыбнулся знакомому дяде, получил кусок булки и вернулся к конструктору.
- Сядь тут! – строго приказала Лера Диме, показывая пальцем на табуретку.
– Сиди на месте, понял?
- Понял.
Он сел и стал заигрывать с собакой. Сноб немедленно пустил слюни, полез лизаться как пьяный мужик и завалился на пол, животом кверху, чтоб почесали.
Руки у Леры почти не дрожали.
- А если бы тебе мой муж открыл? – спросила она.
- Я бы заказал у него шины или ещё что-нибудь, - ответил Дима весело, - а потом бы извинился, сказал, что ошибся. Но ты говорила, что в будни одна дома? Дочь учится, муж на работе.
Лера занималась обедом и с перепугу молола языком. Дима послушно сидел на табуретке, слушал Вейтса и даже не морщился. С удовольствием съел котлету с кусочком хлеба, выпил чашку кофе. Вторую котлету целиком скормил псу. Сам ел ужасно смешно, смотреть было приятно. Лера накормила Данилу, сварила ещё по чашке кофе и повела гостя на веранду, курить. Там стояли специальные скамейки, кресло-качалка и чугунная пепельница-ёж - все дома дымят.
Курили нервно, переглядывались, было понятно, что пора целоваться. Но когда Дима взял Леру за голову над ухом и дважды мягко поцеловал в губы, она замерла, как птичка. Потом заплакала, Дима погладил по руке, и слёзы иссякли.
Господи, каким он был нежным. Лера даже подумать не могла, что такой большой человек может быть таким ласковым и таким деликатным. Целовались с большим увлечением, сердце у Леры бешено скакало, голова кружилась. Иногда из комнаты слышался топот, тогда они распадались по разным скамейкам, хватали сигареты. Забегал Данила, недолго крутился и убегал по своим делам, и они снова бросались в объятья. Дима оказался невероятно приятным на ощупь, иногда он смешно вздрагивал, словно его било током, и глаза у него блестели.
- Нет, туда не надо! - и взяла его за руки.
- Как скажешь.
- Дим, я тоже очень хочу, меня можно сорвать как яблоко, но если я тебе отдамся, то не прощу себе этого.
- Кстати, я тебя люблю.
- Бедные мы с тобой, бедные!
Они обнимались и жалели друг друга, потом снова начинали целоваться и делали невинные лица при появлении любопытного малыша. Потом Дима усадил Леру в кресло качалку, сам уселся ей на колени: никуда не деться. Придерживая рукою за лицо, целовал страстно и нежно, гладил шею, играл грудью. Лера обнимала мускулистый торс, иногда отталкивала, упираясь в живот. На джинсах у Димы – красивый ремень с тяжёлой пряжкой. Джинсы узкие, мешают ему. Качались в кресле, потом перебрались в угол веранды и целовались стоя. Присел на корточки, погладил бёдра.
Лера почему-то боялась Димы и всё время заглядывала в глаза. То ли мысли прочесть пыталась, то ли своими поделиться хотела.
На кухне с грохотом упала кастрюля. Это Сноб взгромоздился на стол и пожирал остывшие котлеты.
Вечером она старательно обходила мужа, не приближаясь к нему ближе, чем на метр. Муж на кухню – Лера с кухни, муж в комнату – Лера прочь. С ужасом думала, что он может подойти, поцеловать, и тогда она просто умрёт. Разговаривала громко и фальшиво весело. В глаза старалась не смотреть. Переоделась и облилась духами, чтобы не услышал запах чужого одеколона.
Что-то закрылось в Лериной душе на замочек, наверное, совесть: стыда не чувствовала. С ней происходило странное: было весело и страшно, и – а, плевать!
На всякий случай стёрла Димин номер в телефоне – всё равно знала на память. Теперь они почти не говорили при встречах. Забивались в какую-то глушь и остервенело целовались, если Данила не смотрел в их сторону.
- Ты придёшь ко мне ещё?
- Нет.
- Почему?
- Если я приду, то просто возьму тебя, и всё. На кухонном столе, на полу или на веранде. Потому что я безумно тебя хочу. Потом будешь плакать, жалеть, получится, что я тебя обидел. Лучше ты ко мне приходи!
И смеялся, показывая белые зубы.
- А куда мне внука девать?!
- Оставь дочери.
- Она учится!
- В субботу приди.
- А что я скажу моим?
- Ладно, я шучу.
Данила очень выручал Леру своим присутствием. Она утешалась, что целоваться с Димой - ещё полбеды, но вся беда была в том, что Лера перестала видеть в нём личность. Идейный враг оказался здоровым, красивым самцом, очень привлекательным физически.
Койка неотвратимо приближалась. Этого хотелось, об этом мечталось перед сном и, особенно, спросонья, и этого было категорически нельзя – как потом жить?
Иногда по старой привычке ругались из-за мировоззрений.
- Так бы и врезала тебе!
- Терпи. Мне вот хочется тебя затрахать до смерти, и ничего, держусь ведь?
Лера прекрасно понимала, что влюбилась, что не сможет по своей воле бросить Диму, поэтому начала молиться. «Господи! – просила она. – Пусть он себе кого-нибудь найдёт, а?» Завела привычку, проходя мимо церкви, ставить свечку, чтобы Дима устроил свою личную жизнь без неё.
Ничего не помогало. Видимо, у Господа Бога были на этот счёт другие планы.

Как-то вечером внезапно закончилась соль. Лера накинула куртку и пошла в магазин. Купила много ненужного, вышла и на парковке увидела знакомую машину. Дима сидел за рулём и клацал телефоном. Лера хотела пройти мимо, вернуться назад в магазин, но вместо этого подошла к машине, открыла дверь и села рядом.
- Что делаешь?
- Так, стою.
- А почему тут?
- А вдруг ты за спичками выйдешь?
А ещё он ни разу не позвонил, когда Лера не могла говорить. Просто поразительно чувствовал.
Дима немного отъехал от магазина, выключил свет в салоне, крепко обнял, стал целовать настойчиво и властно.
- Поехали ко мне?
- У меня совсем нет времени, - задыхаясь, ответила Лера.
- Скажешь, что подругу встретила…
Какие у него руки замечательные были. Лера схватила одну, поцеловала пальцы.
- Не могу!
- Ты просто не хочешь, Лера. - Дима заглянул в её глаза. - Если бы хотела, давно бы нашла возможность прийти.
- Дима-а! – простонала Лера, морщась. - Я не могу изменять мужу! Это нечестно!
Он забрал руку, нахмурился. В салоне тучей сгустилась ссора.
- Чё ты крутишь мной? – спросил зло.
- Но я ведь не хотела ничего плохого! – оправдывалась Лера: - Не знаю, как так получилось!
- Надо было трахнуть тебя тогда, дома.
Лера оторопела.
- Хорошо, что я твою коллекцию баб не пополнила! – ответила сердито.
-Только потому, что я тебя пожалел! – сказал Дима и фыркнул. – Пошла вон!
- Сволочь! – Лера схватила пакет и выбралась из машины.
- Гадина! – Дверца хлопнула, машина сорвалась с места и уехала.
Во дворе встретил муж.
- Где была так долго? – спросил он. – Я уже волноваться начал.
- В магазине только одна касса работала, - даже глазом не моргнув, солгала Лера, словно всю жизнь врала мужу.

Злилась на себя, на Диму, на мужа, на дочь, даже на Данилу. «Дура, гадина! - думала Лера и молилась: – Господи! Когда это пройдёт?»
С ребёнком учила буквы:
- А, аист, - и рисовала фломастером смешного аиста. – Б, баран!
Из-за буквы таращился баранчик.
- В, ворона, Г, губы, Д – Димочка, солнышко, буржуй, сволочь!
На рисунок закапали слёзы, фломастер полетел на пол.

Дима не звонил. Видно, нашёл себе девушку. Вместо того чтобы радоваться, Лера ревновала и плакала. Перестала убирать в саду и дома, только еду готовила.
У знакомого аптекаря взяла упаковку нозепама, спросила, как пить. От таблеток ходила вялая, в голове был сумбур, реальность – как в тумане. Автоматически выполняла домашнюю работу, но слёзный потоп прекратился.
«У меня семья, внук на руках. Сорок лет – это всё. Самое лучшее со мной уже случилось, впереди только климакс. Как ни дёргайся, через десять лет будешь иссохшей старухой. Рожать я больше не хочу и боюсь. Мужа бросать не имею права. И не имею права уродовать жизнь Диме. Пусть ищет себе девушку!»
И, чтобы успокоиться, Лера глотала таблетки. Оказалось, что от двух таблеток сознание замыкалось в каком-то ящике. Пусть так.

Через неделю Дима нашёл их в парке. Небритый, взлохмаченный, мрачный, взгляд тяжёлый. Обалдевшая от нозепама Лера даже не смогла обрадоваться, смотрела на него с ужасом, как на демона, который пришёл мучить.
- Отпусти меня, а? – попросил Дима, кусая губы.
- И ты меня отпусти!
Дима закурил, протянул сигарету.
- Мы уже год общаемся, ты знаешь? Я ровно год назад развёлся.
Данила увидел Диму, подошёл с улыбкой, взгромоздился к нему на руки.
- Я к бабке ходил, - сказал Дима. – Уже давно. Чтобы отворот сделать. Ничего не помогает.
- А я свечки в церкви ставлю, - заметила Лера.
- Девушки все убогие. Глупые, пошлые, уродины… Руками тебя помню, понимаешь?
- Я прямо собака на сене какая-то.
- Бросай мужа, уходи ко мне.
- Не могу! – простонала Лера. - Мы не подходим друг другу! Даже если бы я была не замужем, мы бы всё равно замучились.
- Тогда будем прощаться совсем. Хорошо? Потому что я тоже не могу, – устало сказал Дима.
- Будем прощаться, - как эхо повторила Лера и обмерла.
Неужели всё закончено? Ссоры, разговоры, прогулки? Такого быть не может.
Дима мягко ссадил Данилу с коленей, улыбнулся. Из сумки вынул батончик, дал ребёнку.
- Ну, пока! - он встал с лавочки.
- Пока, - равнодушно кивнула полумёртвая Лера.
Смотрела, как он уходит, красивый, широкоплечий, и глотала слёзы.
Дома выпила ещё две таблетки – снова в ящик. Голову сдавило тугим обручем. Только теперь сквозь глухие стенки проникали какие-то взвизги. Это корчилась душа, а Лере казалось, что в саду кто-то пилит деревья. Выглянула из дому – никого. «Я, кажется, схожу с ума!» - подумала Лера. Надела садовые рукавицы и пошла убирать клумбу. Возилась озлобленно, от работы голова стала меньше болеть. У калитки появилась соседка. Она колебалась в воздухе, дрожала, сливалась с забором.
- Лера, ты слышала, какое несчастье у Ерёменков? – резко прозвучало в тишине Лериных мыслей.
- Какое? – она отложила сапку, подплыла к калитке.
- Ребёнок умер. Вдохнул пуговицу, не спасли малыша. Представляешь? Такое горе.
Лера тупо слушала, сквозь нозепамный туман.
- Такие люди славные. Она порядочная, верующая. За что такое горе? – вздохнула соседка. - Господь карает праведных, а грешных оставляет.

Леру пронзил животный ужас. Она бросилась в дом, к Даниле – нет, всё хорошо. Спит малыш, ничего не вдохнул. Кое-как отдышалась, съела ещё таблетку, легла рядом с ребёнком и проспала до вечера, он проснулся первым, теребил, пытался разбудить, лез в глаза, садился сверху.
Снился мрак сплошной, встала Лера разбитой. Кое-как сварила суп, накормила голодного Сноба. Гулять с внуком не пошла, включила мультик «Тачки». Пыталась смотреть вместе с ним – лишь бы не быть наедине с этими чёрными взвизгами и страхом. Досмотрела до места с летящим памятником. «Улетай, Стенли! – хрипло сказал микроавтобус. - Пари!»
Лера начала плакать и никак не могла успокоиться. Выпила ещё две таблетки, с трудом пришла в себя, вернее, снова вернулась в замкнутый ящик. Умыла лицо – из зеркала глядело что-то страшное. В отвращении давясь слюной, накрасила глаза, чтобы скрыть следы истерики.
Пришёл муж, затем дочка – скоты, твари, вся жизнь насмарку! Стараясь улыбаться, накрыла на стол. Прибежал Данила, стал ласкаться к матери – мало её видит.
- Чего ты постоянно к окну бегаешь? – спросил муж подозрительно.
- Да так. Кто-то из соседей целый день пилит.
Муж посмотрел странно, ничего не сказал.
- У Ерёменков ребёнок умер, - сказала Лера севшим голосом.
- Ужасно! – покачала головой дочка, угощая Данилу супом.
Ребёнок ел нормально, не давился. Говорили про смерть, Лера удивлялась, что речь льётся осмысленно. Соседи продолжали с визгом пилить дерево, но, кажется, кроме неё, это никому не мешало.
- Ты какая-то странная в последнее время, - заметил муж. – Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.
- Устала, - вздохнула Лера.
- Мам, ты ведь дома сидишь? – удивилась дочка. – Можешь отдохнуть.

Весь вечер Лера следила за собой, чтобы не брякнуть лишнего.
«У меня затяжная истерика, попью нозепаму, и всё пройдёт! Главное, чтобы никто ничего не узнал!»
На ночь – ещё две таблетки. Лера помыла и уложила Данилу. Ребёнок выгнал деда в другую комнату, спал рядом с бабушкой – привык. Легла и провалилась в зыбучий кошмар. Вскочила посреди ночи от визжащей пилы.
- Нет, это невозможно! Надо сказать, чтобы прекратили! – раздражённо шепнула Лера вслух.
Натыкаясь во мраке на мебель, она искала, что надеть, нашла рубашку в клетку. Вышла во двор – тихо, лишь на кухне попискивал во сне Сноб. Может, это он визжит пилой?
Дрожащими руками закурила сигарету, попыталась успокоиться, но что-то было не так. Что-то страшное давило горло. Запах. Лера вскинула руку, понюхала плечо – рубашка пахла одеколоном Димы. Она была в этой рубашке, когда целовалась с ним на веранде.
Ещё две таблетки - и долгожданная коробка. Глухая, пустая. Лера опустилась на пол. Подошёл Дима, сел рядом, целовал, заглядывал в глаза. Очнулась, оттолкнула рукой лижущегося пса, кое-как встала. Шатаясь, выволокла собаку на веранду и там закрыла.
Морщась от давящих взвизгов пилы, стала думать, как имитировать несчастный случай. Голова у Леры раскалывалась, во рту - жёсткий металлический привкус. Из стены высунулась жуткая рожа, подмигнула, превратилась в Диму и втянулась назад. «Дразнится, сволочь!» Лера взяла нож и обошла всю квартиру. Данила, муж и дочь спали. Она постояла с ножом в тёмной гостиной, посмотрела выключенный телевизор. Вернулась на кухню, включила газ, открыла духовку и села на пол. «Да, так всем будет лучше!»
Через час встал разбуженный надрывным собачьим лаем муж. На кухне горел свет и воняло газом. Лера сидела на полу, облизывала красные губы и быстро моргала блестящими глазами. Из ноздрей – две тонкие полоски крови в рот. Она радостно улыбнулась мужу и сказала:
- Скажи им, чтобы не пилили? Тебя послушают!

Эскорт остался в коридоре – муж и дочь с Данилой.
- Нервное истощение. И нозепам вам никак не подходит. Как вы умудрились упаковку за неделю выпить? Вот и галлюцинации, - сказал лысый, как бильярдный шарик, доктор. – Валерьяночки попейте, а на ночь – вот эти таблетки, одну штуку. Ещё лучше – съездить куда-нибудь, отдохнуть. Хоть неделю на море. Чаёк на травках, в той же аптеке купите. А как вернётесь – снова ко мне.

На море Лера ехать отказалась – Данилу некуда девать, а с ним вдвоём после недавнего цирка ехать страшно. Отсыпалась несколько дней, потом достала с антресолей ящик с красками, заброшенный после родов дочери, грунтованный старый холст. Пила чай во дворе, под раскидистым старым орехом, читала Гауфа, курила и рисовала.
Возле клумбы с астрами Даня таскал за уши Сноба, пёс в шутку рычал.
Длинные сиреневые тени на сером гравии дорожки неестественно красивы. А на толстых, тёмно-зелёных ещё листьях подсолнухов - яркие оранжевые мазки, ярче, чем увядшие венчики цветов. Словно не закатное солнце прощалось с Лериным двориком, а кто-то грубо размазал краски, вытирая кисточку обо что попало. Иногда вечерний свет ложится так причудливо, будто у Господа Бога выпала свободная минутка позабавиться импрессионизмом, и становится мир нереальным, сказочным.
После катарсиса наступает либо смерть, либо выздоровление. В душе царило спокойствие, Лера улыбалась.
- Мама, это кто? – спросила подошедшая дочь.
- Никто, фантазия, - ответила Лера весело.
- Губы красивые.
- Как у Элвиса Пресли! Ты ребёнка покормишь?
Дочка забрала Данилу и увела домой.
Ветер потряс ветки над головой, к ногам шлёпнулся влажный коричневый орех. Лера раздавила его ногой, очистила нежные шкурки и съела. Вкусно.
Она водила кисточкой по холсту, мыла её в масле, вытирала пятнистой тряпкой и думала со светлой грустью: «Будь счастлив, мой милый, хороший, красивый идейный враг! Не думай обо мне, не вспоминай. Всё прошедшее – дурной сон. Проснись и живи с чистого листа. Я отпускаю тебя. Улетай, Стенли! Пари!»
Рядом с Лерой упал ещё один орех.
- Милый, но сволочь, - шепнула она, стряхивая остатки любовного морока.
Сентябрьский ветер донёс в ответ, словно передразнивая:
- Гадина!
А может, ей просто показалось.

(с) Мари Пяткина
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15137" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 23 окт 2012, 03:39

Статус скво

Угроза ползёт сквозь подвальные двери из ада;
Потешную ночь обещают кривые клинки!..
...Вселенная на волоске, и все то, что ей надо, —
Находится в ножнах на голени правой ноги...

©IrkanKlayd

Бартоломео Дискус неспешно возвращался домой после трудового дня. Разумеется, крепко облобызав перед тем барную стойку. Блаженно улыбаясь, он шлёпал ботинками по слякоти переходов, отталкивал андроидов-проституток, и медленно, но уверенно приближался ко своей берлоге. Вот спросили бы у него сейчас - "Барти, любишь ты свою работу?" - то он сразу бы ответил - "Люблю!". Потому что в кармане лежала двухдневная путёвка в Резервацию, а достаются такие вещи только тем, у кого есть рабочее место. Трудился Бартоломео за джойстиками снегоуборщика, день-деньской, а иногда и ночи проводя в войне за Единбург против глобального похолодания.
Необъятные просторы Резервации сулили приключения, адреналин и экзотику.
- Дорогу Свету! - мечты прервала процессия сектантов. Барти шарахнулся с тротуара, прижался к грязному ограждению. Колонна верующих промаршировала мимо, свернула на транспортную полосу, утонула в смоге и потоках машин. "Вот ведь фанатики!" - в который раз подивился Бартоломео. Унылые, безвольные поодиночке, толпой могут запросто сбить с ног, затоптать - с них станется. Казалось бы, какая религия может быть у тех, кто пережил Апокалипсис? А вот, поди ж ты...
Домой Барти пришёл уже хмурый и даже злой. Коктейли с лицензионным алкоголем выветрились быстро, быстрее, чем хотелось бы. Маленькая квартирка напоминала салон снегоуборщика. Или его рабочее место напоминало квартиру - чёрт разберёт. Дискус из своих тридцати пяти лет шестнадцать отдал этому замкнутому кругу - дом, дегустация сетевых развлечений, жизнь по мыслеформам в любимом кресле, а на работе гашетка снегоистребителя. И ничегошеньки почти в этом безбедном существовании не менялось и давно уже не радовало. Правда, были дни, когда соседи оставляли на попечение кота. Он метил углы, царапался и не давал спать. Но это был котэ! Живая душа, которая радовала просто тем, что она есть.
Вот из-за всего этого Бартоломео и купил путёвку. Теперь он лелеял надежду повстречать в Резервации скво. Может, удастся завести ребёнка - это пикантно, круто, не говоря уже о родительской зарплате. Тогда скво сможет жить в патриархальном Единбурге. Сыто и беззаботно, потому что Барти любил бы и берёг свою семью. Наивная была мечта, но в ней заключался большой, волнующий смысл. Почему-то ради создания семьи надо было сильно рисковать собой, да ещё безо всякой уверенности в успехе. Но без мечты бессмысленно вообще всё.
Утром, точно по предписанию, Дискус заявился в полицейское отделение. Экипировка заключалась в утеплённом промкомбинезоне, а так же макияже, защищающем от ядерного загара. Дежурный оглядел новоиспечённого туриста, идентифицировал в базе сети как "чужого", весело оскалился:
- Прошу в открытый космос, господин экстремал! Помните, там вы вне закона.
Выдворение за пределы города состоялось в компании приговорённых к выселению. Не умея выживать в Резервации, они как крысы, снова и снова проникали в город.
В промороженном отсеке авиазака было не до разговоров. После высадки, в метели, поднятой турбиной леталки, Бартоломео потерял из виду остальных, а когда снежная завеса улеглась, рядом никого уже не было. Куда подевались многоопытные лишенцы - непонятно. Везде, куда ни глянь, только белоснежная холмистая пустыня, оживленная редкими струйками дыма. В синем, почти фиолетовом, небе барражировал полицейский вертолёт-наблюдатель.
Барти, оглядываясь, покрутил головой и решил дойти до ближайшего источника дыма, справедливо рассудив: где тепло, там и люди. Взобрался на длинный гребень твёрдого наста, и пошагал, скрипя снегом под подошвами и напевая душой. Это была песня радости свежему воздуху и морозцу. Тело и душа подчинились философии марша, известной всякому путешественнику и солдату. Когда восторг полился из сердца через край, Бартоломео не выдержал, вскинул руки, и выкрикнул миру:
- Эээй! Привеееет!!
Маячивший почти на горизонте вертолёт вдруг начал приближаться, сделал круг и пошёл на посадку. Человек в форме, придерживая ружейный ремень, выскочил из вертолёта, и побежал наперерез идущему. Барти остановился. Первым делом полицейский проверил туриста идентификатором.
- Ты чего машешь, недоносок?!
- Настроение хорошее, шеф! Я тут всего на два дня - доверительно заулыбался Дискус.
Через несколько минут вертолёт набирал высоту, а вокруг левого глаза Бартоломео наливался изящный фингал.
... Вечером путешественник уже сидел у жаркого очага, а в полночь, когда над Резервацией буйствовало северное сияние, свершилось таинство соединения двух человеческих душ. Боясь поверить, и боясь не верить, рука об руку вышли они под немые небеса. Долго стояли обнявшись, а потом, стыдясь и обмирая, поцеловались. Потом ещё и ещё, а потом их нерешительность словно прорвало. Болтая обо всём сразу, путаясь, перебивая один одного, они хохотали, мёрзли и были абсолютно счастливы. А потом женщина начертила вокруг входа алую полосу - знак обручения, и увела мужчину в тепло жилища. И небосклон, увидев такое, поскорее прибрал глазастые звёзды и засмущался утренним румянцем.
Суженая молча обвила руками шею любовника, ласково и доверчиво прижавшись к нему всем телом.
- Заринка!
- Что, Барт?
- А хочешь, я расскажу, как мы будем жить в городе? Когда у нас родится девочка, я заберу вас отсюда...
- Нет! - Заринка резко вскинула голову, в полумраке глаза её замерцали холодными искорками - нет, Барт, этому не бывать!
Бартоломео в изумлении открыл было рот, но женщина опять перебила:
- Барт, ты знаешь, что девочки рождаются только здесь, в Резервации. А потом? Что ты можешь предложить нам в городе?! Глотать грязный воздух и воду, ходить по улицам сквозь толпы психопатов, навсегда забыть о тишине? Нет! Дочь будет сосать мою грудь на морозе, будет дружить с волками и драться с мутантами, танцевать вместе с Сиянием и петь вместе с Ветром! Прости, Барт. Лучше быть одну ночь любимой, чем всю жизнь скво.

***
Попав через сутки в город, Бартоломео, прежде чем напиваться, принёс на могилу матери настоящие, живые цветы.

***
Фактория "Sellpo" - наверное, единственное капитальное здание в Резервации. Жить на одном месте в бескрайних снегах невозможно - если, конечно, ты не хозяин фактории. Ваграм Симонян основал её вместо того, чтоб сдохнуть на радость врагам после приговора о выселении из Единбурга. Жители Резервации, и двух-, и четырёхногие, посчитали, что просто проморгали момент появления фактории. А после - чего уж покушаться, Ваграм стал своим. С той поры прошло много лет, Симонян обленился, раздобрел, и воевал только с мышами-леммингами, портящими товар. В посетителях недостатка не было – экспедиции, туристы, полицейские, охотники, да и сами аборигены, потомки сосланных.
Сейчас в гостевом зале сидела пара угрюмых диггеров со следами обморожения на лицах. Бедолаги недавно хватили в Катакомбах столько радиации, что за собой по пятам привели несколько песцов, почуявших скорую падаль. Ну ничего, скоро прилетит санборт, вывезут, а уж в городской больнице песец не придёт. Полуденное солнце через прозрачную крышу заливало зал огненно-ярким колером. Ваграму сделалось грустно - погода свежим снегом не балует, а старый уже грязный донельзя, и на вкус отвратителен.
С улицы послышался приближающийся рёв нескольких снегоходов. Через несколько минут в факторию ввалилась компания молодых людей, человек семь. Сразу стало тесновато, шумно, и бестолково.
- Хозяин! - развязно выкрикнул один из вошедших.
Ваграм выглянул из-за стойки, ответил:
- Говори!
Парень покосился на диггеров, подошёл к хозяину:
- Отскочим, побормочем?
- Говори!
Гость что-то затараторил Ваграму на ухо. Тот разулыбался, покраснел:
- Что, пойдём ко мне?
Парень изменился в лице:
- Нет! Нам бы девочек...
Симонян побагровел и заорал:
- А какого ляда ты пристал ко старому гомосеку?! Вали на Восток, вот там тебе будут девочки, самые девчатые из девчат!
Компания повскакала с мест, готовясь разнимать свару.
- Что, спросить нельзя?
В небе загудела санитарная вертушка, и за проводами диггеров инцидент благополучно забылся.
Туристы заплатили за ночёвку, багаж снегоходов перекочевал в зал, и ближе к ночи парни устроились за большим столом, вечерять. В камине жарко полыхали брикеты, на столе среди разной снеди потел пластиковый бочонок с пивом, и людей потянуло на разговоры. Ваграм флегматично просеивал купленный у диггеров грунт.
- Уважаемый, вы уж простите нашего товарища! Посидите с нами, мы очень хотим послушать про Резервацию! Пожалуйста!
Покряхтев, Симонян выпрямился, вытер руки, и согласно покивал:
- Да, ребятки, журналистам верить нельзя, послушайте уж лучше меня.
За столом уважительно замолчали. Хозяин уселся, ему подали полную кружку пива, и Ваграм начал.
- Вот у вас в городе живут в основном одни мужчины. Женщины, которые есть, рожают только пацанов. А на Востоке, миль триста отсюда, есть несколько чисто женских поселений. Там не просто женщины, а амазонки, сущие бесы. У тех одни только дочки. А всего тридцать лет назад эти дикарки жили по всей Резервации, и мои глаза видели это. В Единбурге женщина не может выйти на улицу одна, это неприлично. А здесь вот для парней прогулки в одиночку обходились иногда очень дорого. Я хоть и бывший, но бакалавр медицины, и кроликов, таких вот как вы, немало доводилось штопать.
Симонян строго оглядел смущённых слушателей, отхлебнул пива, и продолжал:
- Но однажды среди этого безумия нашлись двое, которые имели смелость полюбить друг друга. Она первая нарушила кодекс амазонок, встретившись со своим парнем второй раз. А он продал своё рабочее место в городе, чтобы купить снегоход, и привозил на свидания живые розы. Вот так и перевернули они этот мир.
Рассказчик мечтательно вздохнул, и замолчал, наслаждаясь произведённым эффектом.
- А чем перевернули-то, уважаемый? - с недоумением переглянулись туристы.
- А? Разве ж я не сказал?! Они, Заринка и Бартоломео, первые в Резервации родили мальчишку!

© Нильс-ойка

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15377" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 26 окт 2012, 01:49

А стоял я у Стены Плача.
(И.Бабелю)


- Хочешь поговорить, шейнер? - спросил он меня на ломаном русском языке.

Повернулся в его сторону. Мужчина - лет шестидесяти, высокий, в черном костюме и белоснежной рубахе, вывязанный простым узлом галстук. Черная широкополая шляпа, чуть сдвинутая на затылок, приоткрывала черные с проседью волосы, пейсы переходили в широкую, аккуратно постриженную бороду. Глаз не видно, он стоял ко мне боком, лицом к Стене, чуть сутулясь и покачиваясь иногда. «Сейчас попросит денег, предупреждали же меня» - подумалось.

- Мне жарко, хочу отдохнуть. Я вовсе не нищий, просто молюсь здесь. А ты – нет, я же вижу. И записку не принес. Могу помолиться за тебя.

Я стоял у Западной стены. Она была сложена из больших камней, когда-то умело обтесанных, размером примерно метр на два-три. Некоторые камни были побольше: до двенадцати метров. На внешней стороне выступала прямоугольная филенка. Впрочем, внутренней – давно уже нет. Эта стена поддерживала земляную насыпь, сделанную во времена Ирода для увеличения площади перед зданием Храма. Кладка делалась без раствора. Несколько рядов камней, затем насыпался грунт, снова кладка, но уже отступающая вглубь для придания стене большей устойчивости давлению земли. С годами стена надстраивалась. Поверх изначальной иродианской кладки идут рядов двадцать римской, византийской и позднейших надстроек. Это заметно: камни лежат чуть иначе, и они меньше.

В щели между камнями вложены тысячи записок…

Не принес записки, дядька прав...

Что-то вроде мха в трещинах кладки…


Нас высадили из автобуса. Группа была достаточно странной, из Америки только мы с женой. Остальные туристы - из России и Украины. Мы разделились на две части. Женщины пошли к правой стороне стены, мужчины же, взяв с маленьких столиков сделанные из толстой бумаги бесхитростные ермолки, направились к левой.
Впрочем, ничего странного нет: у Стены молятся днем и ночью, евреи и католики, православные и бахайцы. Традиция такая.

Я не верю в записки, не умею молиться. Просто хотел прикоснулся к двухтысячелетней кладке, видавшей счастье и страдания, слезы и лившуюся рекою кровь. Прикоснулся не от веры великой, а чтобы набраться от нее сил , покорности, терпения и многовекового умения смолчать. Или простить?

Стоявший слева парень из нашей группы молился вслух. Он просил у судьбы , «щоб дружина, квiтка моя, выдюжила операцiю. Мэнэ забери, хай вона живэ».

- Она не умрет, скажи ему, мне нельзя, - произнес сосед, мотнув головой в нашу сторону, - доживет до прихода Машияха. Мессии, по-вашему.


Итак, я отодрал руку от Стены Плача.
… «Господи, еще один Мерлин»…

- Вы уверены в том, что мессия скоро придет?
- Давай слегка отойдем от Стены, а то этот – кивнул головой в сторону какого-то коротышки в таком же черном костюме – не даст поговорить.

Мы вышли из постоянно падающей на молящихся тени и протиснулись через толпу в сторону солдат, готовившихся к даче присяги.

- Давно вы тут молитесь? - спросил я для поддержания разговора.
- С самого начала, с шестьдесят седьмого года, когда армия освободила Город, а то те не разрешали нам молиться здесь. …Сначала придет пророк Элияху-ханови от имени А-шема. За три дня до прихода Машияха. И сообщит всем о Его приходе. А Он станет судить.
- Всех?
Дядька поднял на меня свои огромные, впалые и бездонные глаза.
- Ты, наверное, грамотный человек. Волосы белые. Что ты читаешь? Ерунду всякую? Си-эн-эны свои смотришь? Как ты думаешь, насколько я старше тебя? Я тебе сам могу ответить. На возраст моей Книги. На тысячи лет.
- И ты живешь по этой книге?
- Да, - просто ответил дядька-Мерлин. Мало времени осталось, скажу тебе сейчас нечто важное. Как жить надо. Тора, а не Карл Маркс, дает нам мудрую подсказку, как жить надо.Веахавта лереаха камоха… И люби ближнего своего, как самого себя. Еще раби Акива говорил, что это основа всей торы, а Хилель, перефразировав эту заповедь, сказал: «Что ненавистно тебе, не делай другому». И еще сказано в Торе: «Не ходи сплетником в народе своем». Нам нужно перестать злословить, беречь свой язык от зла, а губы от обмана.
- Да это и в Библии есть, я читал…
- Читал… да что понял? А знаешь, когда придет Машиях? Там в пророчестве есть секрет. Зхарья сказал устами А-шема, что Машиях придет в то поколение, которое не будет этого заслуживать. Верхом на осле приедет. Если поменять в слове хамор-осел порядок букв, то получится хомер – материальность. И Махарал пишет об этом… Поколение, в которое придет Машиях, будет настроено материалистически. Вот и весь секрет. В недостойное время придет… Понимаешь?

И я вдруг понял, что моему Мерлину не нужен ответ.
И еще кое-что… Он знает больше, чем сказал. Вот оно что! Кажется, понял, что нужно делать. Я быстро посмотрел дядьке прямо в глаза и чуть улыбнулся. Тот вздрогнул.

- Трудно разговаривать с тобой: слушаешь и не слышишь, смотришь в глаза и ничего не видишь. Большой праведник умер не так давно на земле нашей. Рав Кадаури, святой человек. А такие люди, как он, посвятившие всю свою жизнь А-шему и Торе, не могут взять и сказать то, чего нет в реальности. А он, седой ты мой глупец, собрал больших рабаев и сказал, что Машиях уже находится в теле. И почти сразу умер после своего пророчества. На сто четырнадцатом году жизни…
- Так что, скоро Мессия будет здесь? Наступит конец Света?
- Гордыню уйми свою, шейнер, седой и спесивый, слушать научись, думать… По еврейскому летоисчислению сейчас - 5770 год от сотворения мира, а в Талмуде сказано, что Машиях придет за двести лет до полного шеститысячелетия. Понял, вижу. Тридцать лет осталось. Вот за эти-то тридцать лет и увидим Машияха. В любую секунду, минуту, час, день… И если он медлит, все равно его надо ждать, потому что он придет обязательно.
А теперь, - ша! – Мерлин приложил палец к губам. - Твой президент – последний в истории. Америки, да и всех. Вот тут можешь поверить мне на слово, старому сверстнику своему, умеющему читать. Я готов к такому… А ты?

Мерлин отвернулся, чуть ссутулился и медленно пошел от меня в сторону Стены Плача, что-то бормоча про себя и подергивая аккуратно постриженной бородой.

А я?..
А я… Я остался стоять, ошарашенный величием этого старика, сверстника моего, впитавшего в себя мудрость понапрасну мигом пролетевших тысячелетий.
И тщетно мечтал лишь о том, что в последние их денечки научусь хоть как-то умению испросить у Бога привилегии смирения, уступчивости.
И, пожалуй, незаслуженного дара: способности простить человека.

5.19.2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13315" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 03 ноя 2012, 04:10

ЛЫСЬОН

Бобка был помешан на медицине. В этом не было бы ничего удивительного, не будь он врачом. Правда, зубным. Как говорила его бабушка: «Наш Боренька кончил на врача». Зубным врачом Бобка быть не хотел, потому что у клиентов плохо пахло изо рта, хирургом тоже, потому что не любил трупов.
Из школьной программы он помнил, что некий врач-анархист назло всем
заразился трупным ядом, поэтому Боба опасался даже общаться с хирургами.

Поскольку вырос он на наших глазах, статус врача никоим образом не прибавил к нему решпекта. Для нас он так и остался Бобкой. Увлекала его фармакология, но отсутствие системных знаний не давало возможности развернуться. Борькина мама была хорошим терапевтом и, используя связи, устроила его врачом в таксопарк. В Бобкины обязанности входила проверка таксистов перед выездом на наличие здоровья и отсутствие алкогольных выхлопов. То, что ему было лень измерять давление, температуру и наличие всяких промилей - не удивительно, но ему было «западло» даже принимать денежную мзду.

По заведенной традиции каждый таксист за разрешение на выезд должен был дать «червонец» доктору. Предыдущий доктор добросовестно проверял все медицинские показатели, ставил отметки в карточках и брал «червонцы». Этот процесс хотя бы выглядел, как оплата за конкретный добросовестный труд. Но,очевидно, доктор был всё-же подвержен каким-то моральным терзаниям, потому что спился и находился на работе в таком состоянии, что не мог отличить пьяного водителя от трезвого, а директора таксопарка от уборщицы. В кабинете врача стояла старенькая радиола с крышкой. Бобка сидел за столом перед открытым учебником Кудрина по фармакологии и делал записи. Водители знали, что им надо поставить подпись напротив своей фамилии, открыть крышку радиолы и положить червонец.

Вопросов задавать доктору было не принято, потому что он злился, когда его сбивали с мысли: Боря решил спасти человечество от преждевременного старения. Для этого он хотел найти универсальный антиоксидант. Дома он устроил лабораторию и начал производить опыты. При этом он развёл такую грязь и вонь, что бабушка заболела. Сначала члены семьи обратили внимание, что бабка, обычно вредная, вдруг стала со всеми соглашаться, кивая головой, но оказалось, что это Паркинсон. Бобка сделал открытие, что суточная доза необходимого антиоксиданта находится в 10 бутылках красного сухого вина.
Одесский винзавод выпускал лучшее в Союзе красное сухое вино «Оксамит Украiни» из винограда каберне-совиньон, но его моментально раскупали.

Вот тут и заиграла радиола, благодаря которой Бобка сделал из квартиры склад виноматериалов. Задача была не из простых - изготовление сгущёнки из вина путём выпаривания. Только не подумайте, что полученный шикарный продукт был предназначен для намазывания на хлеб или, хотя бы, для слизывания с указательного пальца. Это был только исходный материал. В него спаситель человечества добавлял перемолотые на мясорубке виноградные косточки и шкурки, а также приносимую перемазанными пацанами красную шелковицу. Сок от шелковицы был несмываемым. Особенно со старинного паркета. В эту смесь он добавлял уже различные секретные порошки, и после этого она начинала называться по - разному, в зависимости от предназначения – от омоложения до травли глистов.

Для экспериментов он выбрал нашего соседа по дому. Для Сеньки Бобка был непререкаемым авторитетом в науке, поскольку был твёрдым троечником, в то время как Сеня был двоечником. Похоже, он думал, что Менделеев был Борькиным последователем. Семёна даже не отпугнула неудачная попытка удаления из него зуба, произведенное Бобкой без наркоза. Теперь этот Авиценна был занят повышением Сенькиного либидо. С этой целью в основное повидло был добавлен метилтестостерон в научно-выверенной дозе «на глаз».

Либидо выросло и стало себя плохо вести. Основоположник советской школы фармакологии местечковый еврей Михаил Давидович Машковский сказал, что побочных эффектов не имеет только святая вода. У лекарства, изобретённого Бобкой, было одно побочное явление, но располагалось оно не с боку, а по центру нижней части пациента. Как только Сенька пытался испробовать своё новенькое, блестящее либидо на какой нибудь неприхотливой барышне, его организм издавал неприличные звуки в сопровождении столь же неприличных запахов. Партнёрша пугалась и отказывалась участвовать в эксперименте, а Сенька ещё несколько дней был вынужден ходить с выпирающей из штанов либидой
.
Точку в этом издевательстве поставила наша местная достопримечательность Марик Армян. Гашиш, который у него не переводился, всегда был «смешной»: пробивал его на «ха-ха» и на жрачку. Поэтому он всё время хихикал. В дом приглашать его нельзя было ни в коем разе, потому что он сразу начинал просить что-нибудь «похавать» и успокаивался только тогда, когда квартира по отсутствию съестного напоминала блокадный Ленинград. Кроме того, он обожал делать мелкие пакости.

Однажды они собрались у Сеньки дома, чтобы расписать «пульку». Армян проигрался и начал подтрунивать над хозяином по поводу ранней лысины. Доктор тут же подключился к теме и предложил Сеньке вылечить его от плешивости. Тот обрадовался и пошёл мыть голову, а доктор пошёл к себе, чтобы принести лекарство. Принеся баночку, он объяснил Армяну правила пользования препаратом и ушёл доводить до кондиции крем от геморроя. Армян, допив последнее сырое яйцо из пищевых запасов этого дома, принялся «улучшать» средство Макропулоса. Для начала он размял в чудодейственной смеси пару «бычков» из пепельницы, крошки со стола, потом, подумав, добавил пару ложечек горчицы, ложку соли и щепотку перца.

-Бобка сказал, чтобы ты намазал голову и сел на балконе лысиной к солнцу, - встретил Армян друга, только что вымывшего голову.
-И сколько надо сидеть? - спросил Сенька.
-Пока не зайдёт солнце. И не вздумай уходить с балкона, иначе ничего не выйдет!
С этими словами Армян пошёл собирать публику, чтобы как можно больше жителей нашей улицы смогли наблюдать, как колосится Сенькина плешь. Пациент послушно стоял на балконе, держался за перила, подпрыгивал и матерился. Вскоре Армян привёл первую партию зрителей, которая тут же полезла с советами под каким углом лучше держать башку.

- Сэмэн, у тебя раньше тоже были эти кудряшки? - кричала Софка.
Сенька ощупывал лысину, потом плевался, пытаясь попасть в Софку.
-Идите нахер, - орал он. - Что вам здесь, цирк?
-А шо, нет? - отвечали из толпы.
На следующий день он проснулся абсолютно лысым, с головой по цвету похожей на седалищные мозоли павиана. Самое удивительное, что когда через две недели у него начали прорастать хилые волосики, кучковались они на месте бывшей плеши.
Бобка потерял всякий авторитет в глазах Сеньки. Вскоре нарисовался Борькин отец, который никогда не жил с семьёй, и забрал его в Америку.
Спустя много лет я купил БАД под названием Ресвератрол и, прочтя
состав, вспомнил эту историю.
Состав:
Экстракт красного вина (vitis vinifera)
Экстракт зелёного чая (Camellia sinensis)
Экстракт косточек винограда(Vitis vinifera)

20.03.2010 г. Haifa.Israel.
© Эдуард Штейнгольц
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12715" onclick="window.open(this.href);return false;


Ответить