продолжение
То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил-таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.
Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…
Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем-батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по-родственному, по-семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой-то особой верности, доблести, жертвенности?..
Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в лагеря! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе.
Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:
– Ты почему, такой-рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени замахал флажком и прокричал:
– Девятка!
– А ну давай еще три выстрела!
– чуть спокойней гаркнул поручик.
Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
– Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.
– А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик?
– Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
– Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.
Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш-бросков под дождем, он был дружелюбен, даже слегка радостно возбужден. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё.
С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.
В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни».
Государь в полковой форме стал обходить строй. Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли. Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь.
Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.
– Как звать, молодец? – спросил Государь.
– Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
– Откуда родом?
– Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
– Семья, детки есть?
– Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!
– Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
– Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
– Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.
Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.
Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Николаевича: ему не нравилась явная опека охраны. Так что если он не стоял на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастности.
Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде.
Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!»
Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.
– Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
– Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как-то очень дружно и слаженно.
Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками.
Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине.
Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь и уж она-то восстановит святое супружеское единство!
Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…
…Как в дверь кто резко постучал и на пороге вырос вестовой.
– Унтер-офицер Стрельцов?
– Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
– Вам надлежит немедленно явиться во дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!
– Что случилось, господин подпоручик?
– В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.
Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.
Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия привезла в дом горькую обиду.
Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.
Бунт и возмездие.
Полгода после покушения на Столыпина продолжалось следствие. Дело осложняло то, что террорист Богров, оказывается, был агентом охранки и даже сам предупредил киевскую полицию о готовящемся теракте. Начальство только личным вмешательством Государя было оправдано и прощено.
Все посещения Дворца находились под бдительным присмотром, казалось муха не пролетит.
…А тут этот странный мужик в голубой рубашке – ходит себе, как ему вздумается.
– Кто таков? – спросил Иван поручика, впервые увидев столь необычного человека.
– А, этот! Новый он – фамилия такая, – сказал тот, махнув рукой. – Не волнуйся, это царский любимец. Его две комиссии проверяли – чист, как стеклышко! Велено всюду пропускать.
Иван с поручиком сидели в густых самшитовых кустах и были уверены в невидимости. Однако мужицкие сапоги остановились, правый шагнул сквозь прореху – и вот он стоит над Иваном и смотрит сверху вниз, заложив огромные ладони за кожаный ремень.
– Деревенский? – тихо спросил он.
– Так точно, – ответил Иван вполголоса.
– Верующий? – Казалось мужик своими пронзительными глазами прожигал его до самого дна души. – В церковь ходишь?
– Да, хожу.
– Ты вот что, Ванюш, – сказал мужик оторопевшему Ивану. И откуда тот узнал его имя? – Что бы не говорили благородные, – он небрежно кивнул в сторону поручика, – ты крепко верь: Государь наш и его семейство – святые! Когда убьют Царя-батюшку, Царицу и всех деток – их светлую память начнут обливать грязью. А ты не верь! А когда Бог за это русский народ станет наказывать, и прольется много крови – ты знай, что всё это Господь попустил за неверие и предательство Божиего Помазанника. И будь крепок в вере и не отчаивайся. Так будет. – И вдруг исчез.
– Пророк безграмотный! – едва слышно выругался поручик.
– Что-то страшно мне стало, вашгродь, – прошептал Иван. – Никогда ничего не боялся, а тут как молния по башке стукнула. Силён, мужик! Сразу видно – Божий человек!
– Брось, Иван. – Поручик хладнокровно провожал удаляющуюся голубую рубашку цепким взглядом. – Империя – это же такая крепость! Да чтобы державу нашу сломить, да чтобы Царя убить, да еще с семейством – нет, этому не бывать. Никогда!
Тот разговор с бородатым мужиком Иван запомнил на всю жизнь. Он даже с этим парализующим страхом ходил на исповедь к священнику, только батюшка, сжав губы, кивнул:
– Будет! Народ отходит от веры. Монашество ослабевает. Аристократия разлагается. Социалисты год от года наглеют и проливают кровь как воду. Но ты, Иван, крепись, Русь святая не боярами, а крестьянством была сильна. Уповай на Бога, держись за Церковь, и смиренно неси свой крест.
А однажды Ивану выдался почетный караул у рабочего кабинета Царя. Он, как положено стоял навытяжку и смотрел себе под ноги. В девять часов дверь открылась и Государь направился в сторону Угловой гостиной, но вдруг остановился и вернулся к караульному.
– Постойте, постойте, вы ведь Иван Стрельцов из села Верякуши Нижегородской губернии?
– Так точно, Ваше Величество! – отчеканил тот, удивившись эдакой памятью Государя: видел рядового гвардейца лишь раз буквально минуту, а ведь запомнил! Иван только на миг поднял глаза, увидел обычную полевую форму полковника, внимательный чуть усталый взгляд – и смущенно опустил глаза.
– Начальник караула! – произнес Государь, не повышая голоса. Из-за колонны волшебным образом появился дежурный капитан. – Смените унтер-офицера Стрельцова на полчасика. Мне необходимо поговорить с ним. Пойдемте со мной, Иван… Простите, как вас по отчеству?
– Архипович, Ваше Величество!
– Да, Иван Архипович…
В Угловой гостиной за роялем сидела Государыня в синем платье и тихонько наигрывала грустную мелодию.
– Вот, Аликс, познакомься, этот молодец – отличник гвардии, снайпер Иван Архипович Стрельцов, из нижегородских крестьян.
– Здравствуйте, голубчик, – ласково сказала Императрица, чуть кивнув головой.
– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество!
– Ну, ну, Ванечка, – тихо сказал Государыня, – давайте поговорим по-простому, без уставных криков. Присаживайтесь на этот стул.
Иван осторожно ступил по мягкому ковру и присел на краешек мягкого сиденья. Сначала последовали вопросы о семье, детях, урожаях и доходах. Иван отвечал кратко, с каждым словом всё менее скованно.
– Постой, Аликс, тебе не кажется, что Ивану Архиповичу хочется спросить о чем-то очень важном, да он не решается.
– Ванечка, вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь, – по-матерински ласково сказала Александра Федоровна.
– Да… Вот… Ваше величество… Недавно имел честь говорить с вашим пророком, а потом еще с батюшкой в полковом храме. Они сказали, что империя скоро падет, и настанут плохие времена.
Государь положил руку на плечо супруги, опустившей глаза и как-то разом поникшей. У Ивана от страху высохло во рту – видно ляпнул не то…
– Да, Иван Архипович, – мягко произнес Государь, поглаживая плечо жены, – этому надлежит случиться. Через семь лет. Эти события предсказывали преподобный Серафим, блаженная Паша Саровская, провидец Авель, отец Иоанн из Кронштадта. Есть тому свидетельства и в Библии. Да.
– И что же, Ваше Величество, – едва просипел от волнения Иван, – разве ничего нельзя сделать? Вы нам только прикажите, мы ради Вас и Отечества на штыки пойдем!
– Благодарю вас, Иван Архипович. – Грустно улыбнулся Государь. – Только чему быть, того не миновать. Лишь Господь ведает, насколько народ разуверился. И только Ему Единому предстоит судить и наказывать нас. А нам надлежит преклонить главу под Его Господню волю и смиренно принять всё, что необходимо. Помните, из Святых отцов: «Не покусись остановить всеобщее отступление своей немощной рукой».
Не успел Иван отойти после столь грозной беседы, как пришло письмо из дому. Писал ему отец. По почерку, по слабому, неуверенному нажиму, по умоляющему тону письма Иван понял, что произошло горе: Дуня родила сына, не от него, а от другого мужчины. И прочел имя приблудного – Станислав – какое-то холодное, как сталь на морозе, и тихо возненавидел младенца и навсегда потерял любовь к жене, и больше никогда не называл её по-прежнему – Дуня, а только Евдокия или жена…
Отец умолял сына простить жену и принять блудное дитя, как своё, ради Христа, ради матери и отца, ради семьи. Иван на исповеди покаялся в ненависти к жене и острому желанию её убить. Батюшка долго шептал ему на ухо слова утешения, умолял простить и принять ребёнка – малец-то ни в чем не виноват…
Иван умом простил и успокоился, но только ноющая тоска не уходила, она словно змея затаилась под каменным панцирем, сковавшим душу, и ожидала возможности выползти из засады и нанести смертельный укус в самое сердце.
Домой Иван вернулся совершенно другим человеком. Он нашел в себе силы обнять жену, поцеловать нежную щеку чужого младенца, поклонился в пол поседевшим старикам, расцеловал детей… А за столом, собравшим с полсотни гостей, напился допьяна, вышел в сени и разрыдался там в голос.
Что делать! Нужно жить. Чтобы заглушить боль в душе, стал он работать без сна и роздыху. Привезенные им пять тысяч целковых ушли на переустройство дома, мельницы, двора. Старший сын женился и пожелал уехать в город, Ксюша тоже готовилась выйти замуж и надеялась на щедрое приданое. Дуня своей тихой кротостью выпросила еще троих детей, и уж четвертого носила… Так что дел было невпроворот.
Когда в селе объявили о начале мировой войны – Иван принял эту новость как нечто стороннее. Потом ему написал однополчанин, прапорщик Тихомиров, о том, что почти вся гвардия пала смертью храбрых в первых же сражениях.
Потом сообщили об отречении Государя, начале гражданской войны.
Потом дошли слухи о расстреле Царя и святого семейства. Иван, не скрываясь, рыдал во весь голос. С приходом в село каждой горькой новости, словно часть души Ивана выгорала.
Он стал с раздражением поглядывать на сельскую церковь, обходить отца Георгия за версту, почти каждый вечер за ужином пил горькую, а молиться и вовсе перестал. Однажды, видя как муж с каждым днем все ниже опускается в трясину отчаяния, Дуня попыталась усовестить Ивана, да получила легонечко мужниным кулаком по скуле – и отлетела к стене. С тех пор они стали жить как чужие, каждый в свою сторону.
Когда из голодного города при военном коммунизме вернулись с родное село Шурка Рябой с тремя собутыльниками – он не возражал выделить их комитету бедноты земли и материальную помощь.
Без слова сожаления отдавал на гужевой налог лошадей и зерно на продразверстку. А когда Шурка пропил всё что мог и стал воровать, он пришел к нему в дом, увидел грязных голодных детишек и вовсе сжалился.
Предложил Шурке такое дело:
– Ты поработай на моём поле, а я твоей семье дам хлеба и мяса. Только денег у меня не проси.
– Что, Иван, ты уж мне, своему корешу, не доверяешь?
– Нет, Шура, не доверяю. Видно ты в городах растерял крестьянский дух, да нехорошему научился. – В полной тишине раздавались только всхлипы измученной жены, кашель простуженного младенца, мышиное попискивание да скрежет Шуркиных зубов.
Нет, не получилось у городских люмпенов честно потрудиться. За что бы ни взялись, всё в их пьяных руках горело в прямом и переносном смысле. Пропадали стога сена, не доезжали до амбаров мешки с картошкой, горели сараи, на коровье стадо нападали волки… Тогда собрали сельский сход и выгнали их из села, а семьи их несчастные взяли на свое обеспечение.
Только вернулся обратно в село Шурка, да своих собутыльников за собой привел. Были они все при оружии, в кожанках с чужого плеча, да еще с собой троих лютых незнакомцев привели. И была у них страшная бумага с печатью. И глаза их были как у чернецов на западной стене храма, где изображался Страшный суд.
Собрали они односельчан, и объявили о своём праве грабить и выселять зажиточных крестьян, и назвали всё это беззаконие новым словом – раскулачивание!
Слушал Иван хронически пьяных коммунистов, вглядывался в их перекошенные злобой лица уркаганов и думал, как хорошо, что ни отец ни мать не дожили до этого дня. Как вовремя он отправил в город старших Тимошу и Катю, будет к кому приехать и устроиться хоть на время, чтобы переждать это всеобщее сумасшествие.
…Начали они со старосты, потом выгнали из дому десятского.
Вышел тут на проповедь отец Георгий с младшим сыном на руках – так старика прикладами обратно в дом загнали и подожгли вместе с семьей.
Иван на всю жизнь запомнил того мальчика, что преспокойно сидел на отцовских руках – это был взгляд ангела, прожигающий до сердца. Младенец с архангельским именем Гавриил неотрывно смотрел на Ивана – прямо в глаза, тихо так и безмятежно.
…А там и до Ивана очередь дошла. Односельчане попрятались по домам и никто его не защитил.
Шурка походил по двухэтажному дому Ивана с кирпичным низом, всё потрогал, обошел каждый уголок и сказал, размахивая черным маузером:
– Ну что, кулак недобитый, пришел конец тебе! Вона какие хоромы понастроил, упырь!
– Это ж за какое мое доброе дело к тебе и твоей семье ты на меня осерчал, Шура? – спросил Иван, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в глотку пьяному разбойнику.
– А ты чё меня перед моими домашними позорил? Думаешь, я такое прощаю!
– Так ты сам себя позорил, а я твой семье помогал по-христиански.
– А мы твоего Христа отменили, понял! Теперь ты с котомкой по миру пойдешь со своими кулацкими выродками! Собирайся, Ванька, и что сможешь унести, бери, бес с тобой. А остальное реквизируется для мировой революции! А сейчас тебе и паспорт нарисую! Так как ты у нас кулак, то и фамилия твоя новая будет такая – Кулаков. Это чтобы весь пролетарский народ знал, что ты кулацкое отродье!
– Дай хоть телегу с лошадкой, у меня ведь дети малые. Пожалей моих детей, как я пожалел твоих! Как мы до города пешком добираться-то будем?
– Ладно, – вдруг сжалился Шурка, – возьми старую дедову телегу и двухлетку гнедую. И помни, что это я тебя в живых оставил, а то мог бы и порешить.
– Что ж, спасибо на добром слове, Шура. Даст Бог свидимся еще. А зла я на тебя не держу. Господь с тобой.
Иван собрал самое необходимое из вещей, немного хлеба и на старенькой телеге, кое-как набившись в нее, поехали вон из родного села. Последнее, что увидел Иван, покидая родной дом – пустые улицы и черный дым над поповским домом и тошнотворный запах горящей человеческой плоти. Никто из односельчан не вышел из дому, не попрощался, не пожалел, не заступился…
Как скрылась из виду последняя изба, как опустился церковный крест в лесную черноту, взвыл по-волчьи Иван и произнес в горьком беспамятстве страшные слова проклятия – всем, кто сейчас не был рядом с ним в этой тесной телеге: односельчанам, Шурке Рябому, попу сгоревшему, новой власти…
А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Веру, сошла с коляски и чужим голосом сказала:
– Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно так и вернусь к тебе. – И ушла.
В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал маленьким начальником на заводе. Наутро взял с собой отца и устроил его дворником – домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату, и стало им просторней.
А в это время Дуня, оставив тётке Верочку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы населения.
Дуня сняла угол в старом купеческом доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную.
Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» – так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно.
Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый, видно из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.
С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:
– Отец, давай домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.
– Нет, жена, – сказал Иван, опустив глаза. – Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.
– Тогда я беру Веруньку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!
– Как хочешь, – сказал Иван. – Только спроси у детей, захотят ли они?
Ну, двухлетнюю Верочку и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и отказался ехать.
А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и портфель, подаренный Иваном для поступления в техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, но без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам буду жить».
– Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.
Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу Шурки Рябого – хоть что-то!
А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.
Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо.
…Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.
И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди… И все бы ничего, если бы не одна встреча. Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик.
А еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – единственной в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.
…Тут и подошел к Ивану этот юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и сказал высоким мелодичным голосом:
– Ты только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?
И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши.
– Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.
– Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому-то крест нести.
Последняя молитва
Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца – Архип, фамилия – Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников.
Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие – с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.
…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника.
Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой – оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.
Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.
Как ни пытался Иван Архипович оправдать своё предательство, оно продолжало жить в душе и смердить оттуда и жечь адским огнём. Строгий наказ детям верно служить безбожной власти и ни словом, ни делом не проявлять веры в Бога, обходить церкви за версту – сделал своё дело. Дети Ивана стали «иванами не помнящими родства» – они по партийной линии привлекались к работе особистов, принимали участие в арестах невинных людей, разрушении храмов Божиих, надругательстве над древними иконами… И отец их смотрел на все эти бесчинства с тупым спокойствием, своим молчанием снова и снова предавая Спасителя, Пресвятую Богородицу, Святых Божиих, самой жизнью и смертью своей запечатлевших навеки веру и любовь к Богу.
«Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?» – этот вопрос, хлестанувший его по лицу, много лет назад, всплывал из глубины сердца и сверлил мозг посильней той раковой боли, пострашней огня гееннского!
Иван был младшим и самым любимым сыном, Господь наградил его силой и умом, прекрасными верующими родителями. Почему же он вместо непрестанной благодарности Богу за дарованные Им таланты возгордился и так по-воровски присвоил этот дар себе?
Почему он так легко пошел за врагами, растлителями, соблазнителями и возненавидел Церковь Христову, «едину Святую, Соборную и Апостольскую», которую «не одолеют врата ада»? Да, он жил трудовой весьма обеспеченной жизнь крепкого крестьянина. Господь показывал ему Свою любовь и одаривал за честный труд, молитвы, исповедь и Причастие всеми земными благами. Почему же он, Иван Архипович, сначала проявил внимание, потом сочувствие, а затем и вовсе пошел за теми, кого отец его Архип Степанович выгонял вон из дому, вышвыривая вслед «дары данайские», проклятые уже тем, что их касались грязные руки богохульника!
Ах, видите ли он смертельно обиделся на селян за то, что они не вступились за него во время раскулачивания! А потом пошел дальше и обиделся уже на Самого Господа Вседержителя за то, что у него всё отняли! А разве Иов Многострадальный не лишился всех богатств? Но даже, будучи пораженным проказой и выброшенным из города в пустыню умирать на «гноище», Иов не поддался соблазнительным речам друзей и жены: «Похули Бога и умри», а нашел в себе силы благодарить Бога за всё – и за дарованные богатства и их полное изъятие – и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки».
Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его – почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?
Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, данными Богом, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как – до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедленно бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа – человека кристальной веры, мужества и честности – так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!
Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины.
А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.
Не тоже ли произошло и с Россией!
Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа?
Ведь не все православные предали Бога!
Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются.
Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха – но ходят под епитрахиль и к Чаше и молитвы шепотом, тайком…
– Ваня, ты попить не хочешь? – раздалось откуда издалёка.
Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки.
Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала?
Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь – и ему полегчало.
– Дуня, – впервые обратился он к ней после давней размолвки. Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
– Да знаю я, Ваня, – спокойно сказал жена. – Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
– Какая у меня вера, Дуня! – прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
– Не хочешь ли исповедаться и причаститься? – осторожно, как больного ребенка, спросила она.
– Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
– Нет, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..
Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана:
«Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши».
Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашение приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Верочку. А Иван в приступе обиды написал ей такое!
Стыдно-то как! Горько.
Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, вцепился острыми шипами на клешнях в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь. Огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу.
Иван трижды сильно дёрнулся – и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.
Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана и он – невесомый и прозрачный – полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего неба. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные ворота, которые медленно открывались.
Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы, будто из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах. Они протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки.
Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше – Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но знал сейчас каждого по имени.
Иван шагнул к ним навстречу – но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.
– Ты куда, грешник? В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
– Иван, вернись на землю и призови священника, – сказал ему отец. – Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.
Снова мощный порыв огненного ветра поднял Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму!
Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза.
Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул шипами клещей и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.
– Дуня, – чуть слышно позвал он жену.
– Да, Ваня, я здесь, – спросонья прошептала Евдокия.
– Слушай. Я только что был у райских врат, но меня туда не пустили. Отец, мама, родные – все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
– Ваня, голубчик ты мой! – всплеснула руками Дуня и засуетилась. – Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! – И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.
В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные слова:
– Раб Божий Иван, я недостойный слуга Божий, иерей Георгий, благословляю тебя отойти от земной скорби в вечное блаженство Господа нашего Иисуса Христа! – Всплакнул, обнял скелет, обтянутый пергаментной кожей, троекратно расцеловал и сказал: – До встречи в раю, Иван! Бог благословит.
Иван вышел из тела, посетил родичей и знакомых, со всеми попрощался. Снова был полет сквозь тьму и свет. И вернулся он к райским вратам. Только на этот раз огненный гвардеец архангел Михаил отступил и вошел беспрепятственно Иван в Царство Небесное и попал в объятья отцов.
И Государь Николай приветствовал его и повел за руку к Царю Царей Христу, чтобы лично представить своего лучшего гвардейца.
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/lit ... 56245.html" onclick="window.open(this.href);return false;