Страница 1 из 1

Разное

Добавлено: 24 июл 2012, 00:34
Вероника
МОТЫЛЁК



Летим!.. Как же прекрасен этот тёплый вечер, сколько в нём таинства, волшебства, порока и добродетели! Свет дня исчезает за изломанной крышей усадьбы, звуки дня тонут, становятся неясными, пугливыми шорохами. Сирень благоухает над лавками в саду. Вот песня вдали стихает. Чей-то вскрик, чей-то смех... Чудесно! Летим!..
Темно. Там, в окне, жар лампады. Туда, в этот жар, - увидеть! Обжечься! Удивиться!
Девушка, одна, сидит за столом и пишет. Изредка макает перо в чернильницу. Как восхитительно скребёт перо по бумаге, этот звук возбуждает, и манит к себе, манит!
Она красива и чем-то взволнована, на ней лишь ночная рубашка, обнажающая плечо, тёмные волосы влажными локонами прикрывают высокий лоб, нежную шею, щёки горят, в больших тёмных глазах постоянно слёзы, и она то и дело вытирает лицо кружевным платком. Что же, что так сводит её с ума, лишает душевного равновесия?
Ближе, ближе. Жар лампады уж нестерпим. Здорово!
Так, посмотрим, что она пишет: «...Когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас, чтоб только слышать ваши речи...»
Как хорошо! Какая экспрессия! Так. И дальше?
«... вам слово молвить, и потом всё думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи».
Как славно и складно у неё получается!
Вот - снова задумалась. Плачет.
К кому же это она так неравнодушна: «Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья я никогда не знала б вас, не знала б горького мученья».
Да! Всё-таки она и себя жалеет, оберегает.
С такой красотой подло поступать опасно. Летим!..


Замечательно летим: с лёгкостью, непогрешимостью, неуловимостью, неотвратимостью судьбы! Летим как само совершенство!
Снова ночь. Темно, ветер несёт запах весенних цветов. В саду - звон цикад. Вдали, возле дерева, костёр горит. Люди сидят вкруг, ведут спокойную беседу. Радостно, тепло, уютно от огня!
Равви посреди. Его лицо прекрасно как никогда. Чистые, голубые его глаза устремлены в нас, излучают свет бесконечной правды, волосы на щеках искрятся, губы алые сложены так, будто он улыбается всегда, на усах - капли красного вина. И я, словно впервые, вижу какой он удивительный и хороший!
Но так спокойно, буднично даже говорит он страшные, и непонятные нам слова:
- Один из вас предаст меня.
Разве возможно предать такого человека? Ни за что и никогда! Клянусь собственной красотой и статью!
А он с улыбкой на губах:
- Опустивший со мною руку в блюдо, этот предаст меня.
Вот удивительно! И правда: минуты не прошло как Иуда сделал это случайно, потянувшись в блюдо за куском хлеба одновременно с Равви. С чего он взял, что Иуда его предаст?
Иуда вроде бы испуган, и даже возмущён.
- Не я ли, Равви? - говорит.
А Равви даже и не отвечает на это, разламывает хлеб, раздаёт нам, приговаривая:
- Ешьте. Сие есть тело моё.
Чашу, полную вина, пускает по рукам:
- Пейте. Ибо сие есть кровь моя.
Всё-таки он удивительный человек: какое самообладание, какая мощь разума! Но наговаривает на себя какие-то жуткие вещи, будто кто-то из нас его предаст. Ерунда это всё. А если и предаст кто - не беда, такого как он всё равно не предашь!
Равви встаёт от трапезы, с колен, говорит, озирая нас:
- Все вы соблазнитесь обо мне в эту ночь.
Тут я не выдерживаю, ибо сознаю, что сам о себе такого бы не вымолвил никогда, потому как невозможно это для столь умного, красивого и волевого человека как я, а уж для него - и подавно:
- Что ты говоришь, Равви! Если все и соблазнятся о тебе, то я - никогда! Я тебя больше всех люблю, и ни за что не предам!
- Пойдём, - говорит он мне серьёзно, и зовёт в Гефсиманский сад, - Побудешь со мной, а я помолюсь.
Мы отходим подальше от костра, где среди искр вьётся живучий мотылёк. Я иду к дереву, где ждёт меня Равви, чувствую себя уверенным, бодрым, лёгким как никогда, намереваюсь и в него вселить свои ощущения:
- Равви! Ты же лучше, чище, прекраснее любого из нас. Зачем ты говоришь о нас плохо, навлекаешь беду на себя? У тебя ещё сто учеников будет, один лучше другого, и никто тебя не предаст!
А он кажется мне вдруг каким-то забитым и тщедушным, только взгляд кричит в глазах, полных слёз:
- Истинно говорю тебе, Пётр, что в эту ночь, прежде, чем пропоёт петух, ты трижды отречёшься от меня!
Равви отворачивается, идёт во тьму, падает ниц к камню, и слышатся мне слова молитвы его:
- Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия: впрочем, не как я хочу, но как ты... Ныне же к тебе иду... Я передал им слово твоё, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и я не от мира... Не молю, чтобы ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла...
О ком это он? О нас, его учениках? Вот чудной! Чего страдает? Мы-то выносливы, смелы как вон тот мотылёк, что вьётся среди огня и искр. Весь Иерусалим пред нами, а он... Но и за страданье спасибо ему...


Летим? Опять летим...
Что же одеть на встречу с этим нежным созданием, приславшим такое неподдельно искреннее письмо? Охотничий костюм, или сюртук? Если одеть новый малиновый сюртук, то непременно он забрызгается в дороге, и потеряет свежий вид.
Затем, взглянув как в окно спальни бьётся зеленовато-жёлтый мотылёк, я думаю, что это судьба, и, облачившись в свой парадный зелёный костюм, бежевые штаны и жилет, нацепив на шею жёлтый бант, велю подать экипаж - лечу в Отрадное.
Татьяны нет в доме, и я решаю пройтись окрест в надежде встретить её где-нибудь в парке.
Ах, вот и она! Как всё-таки ч`удно она выглядит! Волнуется, видно ответа заждалась. Надеется на взаимность. Конечно, с моей стороны было не совсем прилично так томить девушку, однако какова, а! В ней всё наруже, всё на воле! Как красит её эта провинциальная непосредственность: потуплен взор, а глаза так и сверкают из-под бровей; щёки горят неподдельным румянцем, на нежную шею льнут чёрные локоны, юная грудь вздымается часто. Так бы и взял её, и никого бы не пожелал взамен! Увы: не я призван составить ей счастье. Интересно, как она отреагирует на приготовленные по этому случаю слова?
Я улыбаюсь так открыто и просто, как могу это делать только я:
- Здравствуйте, Таня! Вы сегодня обворожительны и милы безмерно... Как поживаете?
- Спасибо, нормально, - говорит Таня чуть внятно, не поднимая глаз. Её надо немного ободрить, вселить надежду, не то в обморок упадёт сразу.
- Чем озабочена ваша юная душа сегодня? Уж не приготовленьями ли к празднику?
- К какому празднику?
- Так давеча получил я приглашение на именины сестры вашей...
- Ах! И правда! - говорит она, оживляясь, - Вы будете у нас?
- Конечно буду, уж я и сюрприз готовлю вам...
Ну, вот! Совсем хорошо: в глазах надежда, радость во всём облике; кажется она и смеяться теперь готова, и даже шалить.
- Какой же? - сверкает она глазами.
- А такой... увидите. Это же сюрприз!
И вот она уже очаровательно хохочет, от прошлой грусти уж и тени нет, - прямо как ребёнок! Всё-таки недаром говорят, что есть у меня такое особое свойство успокаивать, уговаривать, зачаровывать... Теперь уж и ей легче будет перенести то, как я собираюсь отказать ей в признаниях и намёках на замужество.
- А у нас жасмин расцвёл! - щебечет девушка - Хотите покажу? Здесь совсем-совсем рядом, на той аллее... Тут бабочек, мотыльков много, смотрите, смотрите: вот они! Я собираю их в гербарий... Вы любите жасмин?
- Таня... подождите вы про жасмин... Вы ко мне писали, не отпирайтесь. Вы же об этом хотите услышать от меня ответ? Так вот, извольте... Я не смогу сделать вас счастливой.


Там, в комнате, где на ложе - двое, есть огонь лампады!
Летим, чтобы сгореть! Летим, чтобы отдать, свою красоту и лёгкость, самолюбие и настойчивость, самообладание и силу, - в жертву пламени! Летим, вольные распоряжаться всем на свете, в том числе и своей судьбой!
- Пётр, я не смогу быть с тобой больше! Это выше моих сил! Я не хочу с тобой встречаться...
А в ответ - его пламенные объятья, вновь этот прекрасный высокий тон, который и не звучит даже, а просто - он везде, повсюду; он ослепляет, стоит комком в горле, давит, мешает вымолвить слово, и даже вздохнуть. Назавтра после такой любви чуть ни до полудня придётся приводить себя в порядок, а ведь с двух часов занятия в классе, и надо быть в форме.
- Стоп! Подожди, Петя... остынь... давай поговорим.
- Я тебя очень люблю, котик, - говорит Пётр, его глаза увлажняются, он откидывается на подушке, молчит, вздыхает. По всему видно, что он говорит правду. Но правда эта не для меня, так как она - душит, мешает свободе.
И тогда я спрашиваю, чтобы отвлечь его от неприятных мыслей, которые он то ли не расслышал, то ли не воспринял:
- А что ты вчера писал так увлечённо?
- Онегина писал.
- Это там, где «зачем, зачем вы посетили нас в глуши забытого селенья...»
Вообще он прекрасен: глаза источают такой непомерно ласковый и глубокий свет, что в них можно обитать бесконечно, заключить себя в ловушку, потерять волю, и ничего больше не захотеть в жизни!
- Тебе нравится? - говорит он чуть слышно.
- Как может нравиться гениальное?
- Что ты говоришь, ерунду какую-то... Какое там гениальное? Сочинил от сердца, вот и всё...
Он берёт мою руку за кончики пальцев, поднимает её вверх, проводит по ней от ладони к подмышке (Боже! опять этот нестерпимо высокий тон!), целует меня от груди, бедра, до пальцев ноги, - и вновь я безвольно несусь навстречу этой ловушке, льну к его бороде, к мягкому и тёплому, ласковому его телу со странным, противоречивым желанием и утонуть в нём окончательно, и увильнуть от этой западни...
- Мне кажется, - шепчет он, - что всё это уже было когда-то с нами, и ещё будет потом...
- Будет, Петя. Обязательно будет.
А наутро, за завтраком, я говорю ему:
- Я - бабочка, Петя, я улечу от тебя! Но улечу не сейчас - потом.
А он:
- Сказанное тобой - не сказано, потому что это неправда. И вообще всё это напоминает сцену первого объяснения Онегина с Татьяной. Помнишь: «напрасны ваши совершенства, их недостоин вовсе я...» А смысл второй сцены с Татьяной ты, верно, знаешь?


Летим, со всей настойчивостью, живостью, только чтоб не попасть в западню! Летим, трепеща от чувства любви к себе! Надо сохранить этот трепет, умножить его безмерно, распространить всюду, кинуть его в бесконечность! Сгореть!
А это кто? Пётр! Пётр - камень по-гречески, значит твёрд характером, уверен в себе, постоянен, убеждён, и также - вечно прекрасен!
Арест, и Равви уводят конвоиры. Всё. Мчусь за ними в надежде защитить Учителя.
Освещённые факелами, ворота во двор дома Каифы уже заперты. Возле них тёмными пятнами мечутся перепуганные нищие в лохмотьях. Равви - он там, за высокой стеной, где эти ублюдки учиняют ему допрос, смеют теперь издеваться над ним! Но, что можно сделать? Подойти и стучать кулаками, ввязаться в драку? - так арестуют и запрут в подземелье как сообщника! Ещё убьют за правду об Учителе!
И я в растерянности здесь, у ворот Каифы, не зная, что предпринять, и куда деться.
Неожиданно ворота отворяются, чтобы пропустить обратно солдат, я проникаю во двор. Здесь, подле двери Каифова дома, сидят на скамьях, а кто и прямо на земле, стоят у стены по двое-трое, любопытствующие вперемежку с солдатами и толкуют о том, что происходит внутри.
Чувствуется, что настроение толпы меняется на противоположное: теперь они не славят, а судят.
Две женщины судачат:
- И поделом ему! - говорит одна
- Как это можно грозить разрушить храм, чтобы потом в три дня его создать! Видали? Храм! Святое место! - вторит ей другая.
А я вспоминаю слова Равви, сразу все и каждое по отдельности, ибо все они полны глубокого смысла, и лишены преходящего зла: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас..., и кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую...» Я вспоминаю всю нашу историю от первой встречи с ним на берегу моря, когда он наполнил мои сети рыбой, вплоть до сегодняшней ночи, когда я беседовал с ним в саду возле дерева, и думаю, что следует обязательно выжить, любой ценой выкарабкаться из ситуации , чтобы поведать обо всём этом людям, будь то даже ценой отречения!
- Что же это вы не смогли защитить своего учителя? - обращается ко мне одна из женщин.
- Кто это «вы»? - удивляюсь я, и хочу немедленно вспорхнуть как тот мотылёк, что вился подле костра, исчезнуть, испариться отсюда!
- Вы, ученики его, - говорит женщина, - Ты, ведь, один из них?
- Я?! Он мне не учитель. Впервые о нём слышу!
И эта ложь несёт меня вон со двора Каифы. В конце концов, у каждого из нас - своя судьба, своя жизнь, и каждому своё предначертано. Мне, и брату Андрею, и Матфею, даже Иуде - всем!
Передо мной возникает похожее на высушенный гриб лицо старой нищенки. От неё смердит на всю округу.
- Я знаю, - пищит она, - ты был с ним, ходил за ним по пятам, будто тень! Ты - его сообщник!
Как может эта говорящая помойка приближаться ко мне? В ней нет и тысячной доли ума и таланта тех, о ком она судит! Это она-то хочет, чтобы я признался, что был с Равви почти целый год?
- Уйди! Я не знаю его!
Тут появляются ещё прохожие, - все хотят быть лжесвидетелями, угодить властям, опорочив нас и учение Равви!
- Этот точно был с арестованным! - говорит один из подошедших, - Их всех по говору можно узнать. Тащите его обратно во двор!
- Богом клянусь, что не знаю его! - кричу я, и мчусь, пока не схватили, прочь по предрассветным улицам, подальше от всего этого так травмирующего моё сознание кошмара.
Устав, сажусь прямо на землю под забором одного из дворов. Душно. На душе муторно. Над изломанной тенью крыши чьего-то дома видится бирюзовый рассвет.
Во дворе поёт петух.
Я вспоминаю, как давеча говорил мне Равви, будто я трижды отрекусь от него в эту ночь, прежде чем петух запоёт, а я ему не верил. И слёзы Равви, стоявшие в его глазах, становятся теперь моими слезами, и мне хочется сохранить себя, улететь, скрыться ото всюду, исчезнуть в разливающемся над крышами домов солнце!


Летим! Во имя Аллаха, святого, милостивого и милосердного! Какое прекрасное сегодня утро - светлое, и чистое-чистое как слеза. Оно и должно быть таким, ибо это утро Всевышний избрал для меня - праздник праздников!
Интересно как чувствуют себя пассажиры.
- Фархад, как чувствуют себя пассажиры?
- Нормально, командир. Они ничего не подозревают.
- Включи музыку.
- Музыку?
- Да. Какую-нибудь русскую классику. Включи Чайковского Петра. Там есть у тебя замечательный отрывок из «Спящей красавицы», по-моему...
Летим. На горизонте уж океан сверкает. Кажется, будто спокойно всё, как в раю - ни бурь, ни гроз, ни ветров, ни болезней, ни зависти, ни предательства, ни денег, ни жажды власти.
Лечу прямо на огонь, чтобы утонуть в этом ярком свете!
- Вы все надели зелёные повязки?
- Все, командир.
- Идём на снижение.
- Есть, командир.
«Да, командир. Есть, командир»... Он знает другие слова-то? Не будет ничего этого. Не будет подчинения, буду только я и огонь!
И, чтобы любить себя, не нужно будет любить ближнего!
И, чтобы поверить в Бога, не нужно будет предавать!
И, чтобы выразить себя, не нужно будет скрываться!
И, чтобы быть счастливым, не нужно будет страдать от собственного зла!
Я лечу туда, потому что Аллах избрал меня на этот подвиг!
- Запросить посадку, командир?
- Запроси, для виду.
Высота полторы тысячи. Вот эти башни. В окнах - переломанное солнце. Всё как на тренажёре, только по-настоящему. Меняем курс. Идём на разворот. Снижаемся.
Летим на свет! Летим, чтобы принести в жертву огню свою маленькую, гордую, себялюбивую суть!


10 февраля 2002 г. Москва
© Copyright: Михаил Лаврёнов

Re: Разное

Добавлено: 30 июл 2012, 02:07
Вероника
НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Любая вещь имеет два лица. Снаружи, как будто смерть, а заглянешь внутрь - увидишь жизнь, и наоборот... Эразм Роттердамский

Валентина Николаевна едва передвигала ноги. Её шатало, знобило. Завидев на трамвайной остановке скамью, она вздохнула с облегчением – идти куда-либо не осталось сил. Присела. Разболевшееся сердце понемногу успокаивалось, головокружение отступало. Появилась возможность спокойно подумать обо всём, что произошло в последние дни.

Но внезапно перед глазами всплыло гневное лицо мужа. А в ушах зазвучали его слова - грубые, безжалостные - таких она никак не ожидала услышать от него после почти пятидесятилетнего совместного проживания.

Забудет ли, как он тихо, сквозь зубы (всё же они находились в больнице) осыпал её бранью? Или то, как в один миг она превратилась из любимой женщины и жены, преданной матери и бабушки в лживое ничтожество с ворохом пороков и недостатков, в потаскуху и обманщицу, в подлую изменщицу с протухшей душонкой? Вряд ли. Понять мужчину, поторопившегося осудить её, не сможет, но простит обязательно.

Просто Резо ничего не понял. Горячая грузинская кровь ударила в голову, затуманила мозги, а бурный темперамент, сохранённый им и в пожилом возрасте, помешал выслушать жену. Бедняга, он подумал, что Валентина, согрешив в молодости, нагло его обманывала все годы. Обидно ли ей сейчас? Не это важно. Хуже всего то, что муж не пожелал или не смог постигнуть всей трагичности ситуации, в которую попала их семья.

«Господи, - шептала Валя - я всегда была умеренной во всём, и в вере к Тебе - тоже. Но прости меня, глупую, и укажи верный путь… »

К горлу подступила тошнота. Казалось, задушит. Опять кружилась голова, выскакивало из груди сердце. Нет, она не сдастся, её время уходить ещё не наступило…


Подъезжали и отъезжали трамваи, спешащие по своим маршрутам. Народ входил и выходил, а Валентина Николаевна ничего не видела и не слышала – слишком тяжелы были её думы, чтоб замечать обычную суету уходящего дня.

Со своим мужем Валя познакомились на металлургическом комбинате. Она работала бухгалтером в заводоуправлении, а он сменным мастером в горячем цеху. Их жениховство долго не продлилось - через полгода поженились. Муж, будучи по национальности грузином, родился и вырос в Украине. Мать и отец давно вернулись на родину, а парень остался – душой прикипел к этому городу. Со всей кутаисской роднёй виделся редко. А те и не стремились к сближению. Они мечтали женить его на грузинке, но вышло иначе.

Валентина им не подходила: в её роду были и украинцы, и русские, и евреи, и поляки, и даже чуваши затесались. И все, вне зависимости от национальной принадлежности неплохо ладили между собой.

В молодой семье один за другим родились два сына. Дети подрастали. Родители, вступив в жилищный кооператив, построили двухкомнатную квартиру. И оба мечтали о дочке. И имя придумали: Ниночка, Нино.

Резо сокрушался: у всех близких и дальних его родственников рождались мальчики, а Валя подсмеивалась над его словами, зная о способности мужа к преувеличениям. Подтрунивала, не теряя надежды на рождение дочечки – умницы и маминой помощницы. И чудо свершилось, хотя пришлось ей почти все девять месяцев сложной беременности провести в больнице.

Валентина Николаевна вздохнула: в то время ей думалось, что наступил самый тяжёлый период в её жизни - ведь дома оставались без присмотра сынишки-разбойники и муж, привыкший к постоянной заботе и опеке. Валины родители были пожилыми людьми, на их помощь рассчитывать не приходилось.

Ниночка принесла в их дом радость. Её любили братья. И она обожала их… Ниночка… Нино…


К Валентине Николаевне кто-то обращался с вопросами. Пытаясь быть вежливой, отвечала, но ей ни до кого не было дела. Сейчас Вале предстояло вернуться в давно минувшее, чтоб именно в нём отыскать дорогу в будущее.

В третий раз она рожала там же, где и раньше - в двухэтажном здании, построенном, как шутили нянечки, ещё до « царя Панька».* Этот роддом снесли лет через пять после Валиных родов, а до того в нём вспыхнул пожар. Поговаривали, что сгорел архив. Но никто не пострадал и славно.

Новый медицинский комплекс отстроен был на другом конце города, а о старом роддоме с его ветхой мебелью и сырыми стенами позабыли. А ей придётся вспомнить. Иначе клубок не распутать. И к истине не приблизиться.

На первом этаже мамочки вынашивали своих детёнышей, на втором - детишки появлялись на свет. Тридцать лет прошло, но Валентина помнила, что в предродовой комнате находилась Наташа. Женщины обрадовались встрече. Они были знакомы: обеим пришлось долго находиться в этой больнице.

Валя подружилась с Наташей в самом начале своей беременности. Они ладили. И внешне были похожи: обе светловолосые, голубоглазые.

Наташенька мечтала о сынишке. Но была уверена, что родится девочка. Так ей говорила её старенькая бабушка, которая каждый день навещала внучку. Вроде бы, из поколения в поколение рождались только девочки.

Наташа болтала без умолку, шутила, смеялась, но Валентина слушала невнимательно. Большее из сказанного проходило мимо сознания – мыслями находилась дома.

Родили они почти одновременно. И каждая из них получила того, кого желала: Наташа – сына, а Валя - дочь...


Валентина Николаевна попыталась встать. Сидеть без толку нечего, нужно действовать. Но что конкретно делать, к кому обращаться - этого она не знала. Ноги дрожали. Уйти не получилось.

Последние четыре месяца беременности Валю предостерегали врачи:
- Ешьте поменьше, соблюдайте строгую диету, а то Вам не разродиться! Ваши мальчики – богатыри, а этот ребёнок может потянуть килограммов на шесть.

А на удивление всего семейства родилась девочка слабенькая, веса нормального не набравшая. "Вот и верь врачам, - говорила Валя знакомым".

На Наташиного мальчика не заглядывалась, малютку не рассматривала. Лишь однажды подумалось: как у такой хрупкой женщины смог родиться увесистый крепыш? Но некогда было раздумывать: её выписали, а дочурка осталась вес набирать. Валя приносила молоко, бегала туда-сюда с месяц, а потом жизнь наладилась, и потекли годы.

Георгий, старший сын, уехал в Грузию. Женился, детьми и своим хозяйством оброс. Средний, Марк, тоже женат. И у него двое сыновей подрастают. Он, как раньше его родители, работает на родном комбинате. У её сыновей свои радости и заботы. И все сохранили между собой тёплые родственные отношения.

Ниночка в младенчестве много болела, но обычными детскими болезнями. Выросла, образование получила, встретила прекрасного человека, скоро свадьба.

Валентина Николаевна тяжело вздохнула. Будет ли эта свадьба?!

Смеркалось. Оглянулась Валентина Николаевна - вокруг никого. Продрогла. Осень выдалась тёплой, но в тоненьком плаще было прохладно. Опять вздохнула. Одиночество уже угнетало. Хотелось поддержки, участия и просто выплакаться на чьём-то плече.

Свадьбу собрались сыграть в декабре, а в январе молодожёны должны были по контракту на три года уехать в Голландию. Но все под Богом ходим, хотя до поры, до времени этого не понимаем. Сейчас не до торжеств. Если уедет несостоявшийся жених, как-нибудь переживут – выдержать бы, справиться с иным…

Верно гласит поговорка: от сумы и тюрьмы не зарекайся, и от болезней, и ещё от многого другого. Эх, судьбу не обойти и не объехать...

Расхворалась Ниночка. Температура подскочила, горло заболело. Обычное дело - ангина. Пройдёт. Но здоровье не возвращалось. Дочь таяла. Больничная палата, бесчисленные анализы и страшный диагноз - приговор: лейкемия! Срочно нужен донор!

Вся грузинская родня, сыновья и их жёны, и сваты, и друзья друзей, и они, родители Нино - все срочно бросились сдавать анализы. И никто не подошёл.

При последнем разговоре врач укорил Валентину:

- Ребячитесь, правду скрываете, детскими играми забавляетесь, а время работает против нас! Зачем скрыли, что дочь - приёмный ребёнок?

Этого её гордый джигит Резо уже не слышал. Он выскочил за дверь сразу после того, как узнал, что не является биологическим отцом своей любимой Нино.

В коридоре она попыталась с ним объясниться, но неожиданно поняла: пусть остаётся, пока возможно, в неведении.

Отец и дочь обожали друг друга. Безусловно, он не станет относиться к Нине по-иному, но возникнет законный вопрос: кого родила жена и где этот выросший уже ребёнок? Выдержит ли его немолодое сердце неизвестность?


В тишине наступившего вечера Валентина Николаевна пыталась восстановить до мельчайших подробностей всё, что происходило в ту ночь в роддоме. Не получалось. Обрывки….

Вроде была какая-то суета, громкие разговоры. Поменялись акушерки.
Как могло случиться,что, становясь матерью в третий раз, она многое упустила? Например, почему-то не рассмотрела бирочки? Виновата...

Вспомнить бы всё о Наташе. Жива ли она, рожала ли ещё, каким вырос их с Резо сын? Метались мысли. Сердце бешено колотилась.

Наташа... Она что-то рассказывала о себе, о бабушке, о покойнице - маме. Валя не вникала в сказанное. Встретились, разойдутся. Зачем ей запоминать подробности чужой жизни?

Словно током ударило: Валя отыскала главное. Однажды Наташа, воркуя над сыном, промолвила:

- Я люблю бабушку. Она меня воспитала. Мама умерла, когда мне исполнилось пять лет. Я её смутно помню. Любимая моя старушка так обрадовалась правнуку, что даже заплакала. Она считает – с рождением моего сыночка в нашу семью вернётся радость.

« Господи, Боженька! Я редко обращаюсь к тебе с просьбами, но сейчас умоляю, не оставь нас без своей милости! Девочка моя родная, Ниночка, погибает. Сделай так, чтоб её настоящая мать была жива и здорова, и пускай у неё будут детки, и чтоб нам с мужем дожить до встречи с сыном!»

Валентина Николаевна тихо заплакала. Неожиданно чьи-то руки оторвали её от скамьи.
Не успев испугаться, услыхала Марка:

- Мама, мы тебя обыскались. Пойдём домой. Папа всё понял, страдает. Мамочка, мы найдём ту женщину, и она или её дети обязательно станут для Ниночки донорами, и брата отыщем – сейчас существуют различные способы поисков. Всё исполнится! Всё будет хорошо!

Впервые за весь этот длинный день Валентина Николаевна почувствовала облегчение: какое счастье – она не одна…


02.07.12
© Copyright: Веруня
http://www.litprichal.ru/work/122040/" onclick="window.open(this.href);return false;